В паспорте у Ларисы Сбитневой значится, что она родилась в Костроме, но это банальная писарская ошибка какой-нибудь вчерашней «кухаркиной дочки». Между тем, это произошло в Калинине, то бишь нынешней Твери, где на берегах воспетой уголовно-романтическим Михаилом Кругом мутноватой Лазури, прошло её раннее детство, в стенах старенькой послевоенной двухэтажки с деревянными лестницами. Молодая мама уехала зарабатывать жильё в Кострому, а Лариса осталась у бабушки с дедушкой, что, как и ошибки в метриках, было одним из родовых знаков советской поры.
Дед у Ларисы был человеком замечательным! Уйдя на фронт простым солдатом, чудом выжив на изрытых просторах охваченного огнём Отечества, он весной 1945-го в звании старшего лейтенанта стал помощником коменданта поверженного Берлина. Несмотря на благоволившую к нему явно урбанистическую планиду, он всю свою недолгую жизнь оставался неизлечимо влюблённым в родную природу, то есть, по сути, - в русскую деревню, мечтая когда-нибудь в скором будущем переехать туда окончательно. Но жена и трое детей отдаляли мечту о достижении «зияющих вершин» обещанного фронтовикам грядущего. Только на седьмом десятке сумел он купить в тверской глуши небольшой домик с огородом и, о чём особо мечталось, колодцем, который на поверку оказался… без воды. И тогда фронтовику пришлось опускать туда верёвку, чтобы чистить родник и перебирать сруб.
Было это в полдень, рассказывала мне Ларисина бабушка Маня, в аккурат в час по полудни. День выдался прозрачным как слеза, с тем удивительным светом отовсюду, когда кажется, что им пропитан весь воздух. Муж долго не мог спустить под землю обструганные брёвна и всё горячился успеть окончить работу к обеду. Наконец, поклажа коснулась дна, и он полез следом, чтобы всё отцепить и вернуться к дымящимся щам и любимой с фронта пшённой каше. Было хорошо слышно, как он напевал, развязывая узлы и погрохатывая брёвнами, и вдруг в колодце наступила странная тишина, словно с человеком, тем более таким импульсивным, как Ларисин дед, случилось нечто. Жена подошла к краю колодца, прищурилась, напрягла слух… Подаренные мужем крохотные наручные часики тикали, как с гирькой на стене. И тут до неё долетело шёпотное, но чрезвычайно явственное, побуквенно отчётливое: «Я вижу звёзды!».
. Поднявшись на поверхность, он не стал есть ни щей, ни каши, ни фронтовых ста грам. Что-то случилось с ним там, на глубине, какое-то необычное, зияющее прозрение! Он всё время о чём-то напряжённо думал и неслышно шевелил губами, как будто записывая нечто значимое, наконец-то постигнутое, обретённое. После этого дед Саша не прожил и полугода. Он умер в приёмном покое заводской больницы за развязыванием шнурков, ибо никогда никого не обременял своей персоной. И, к своему стыду, Лариса только после похорон узнала дату его Дня рождения, которого он никогда не праздновал.
… Сразу после этого она написала своё первое стихотворение. Ей минуло тогда шестнадцать лет.