Предыдущий рассказ вы можете почитать в главе "Прощальное письмо"
Она, правда, теперь знала, что я не поеду с ней, казалось, она даже понимала, что это конец, но именно поэтому мы еще раз поехали на городскую окраину, она следом за мной, в своей открытой «ланчии», по душным, пропитанным выхлопными газами улицам городских районов на правом берегу Рейна, где я несколько раз сбивался с пути. Мы остановились около какого-то лесочка, вблизи новостроек, кажется, еще не совсем законченных. Она опустила верх и пересела в мою машину.
— Почему здесь? — спросила она.
— Здесь подходящее место для прощания,— сказал я.
Мы оглянулись и обнялись.
Там, в тесноте машины, она вдруг захотела, чтобы я взял ее. Я колебался. Предстоит настоящее гимнастическое упражнение. Надо опустить задние сиденья или вытянуть передние сиденья и сесть на спинку. Она сказала, что хочет лечь, и мы вытянули передние сиденья и откинули их. Но когда мы легли рядом, она удержала меня и сказала, что бессмысленно здесь заниматься этим. Я не согласился, начал гладить ее, и, так как она не двигалась, я взял ее за руку и, преодолев легкое сопротивление, притянул к себе.
Некоторое время мы лежали так, нерешительные и оглушенные, как вдруг она всхлипнула и села. Я спросил, что с ней, но она не ответила. Наконец она сказала, что это просто судорога, да и люди здесь ходят. Я не спорил, был зол из-за нелепой неудачи, в которой сам был виноват. Мы вернули сиденья в прежнее положение, и она спросила, можно ли открыть окно, словно раньше делала иначе.
— Вот видишь, едет велосипедист,— сказала она.
Он ехал от новостроек к автостраде, по которой мы приехали сюда и на которой сейчас было большое движение, почти все в одном направлении — из города в постепенно разрастающийся пригородный район и за город.
В это время мне давно пора было быть дома. Я ждал из Берлина важного телефонного звонка по поводу работы над фильмом. Но разойтись было трудно, ведь это прощание, нужен хоть как-то удовлетворяющий коней.
Она снова неуверенно заговорила о поездке, о своих новых ночных рубашках, которых я теперь уже не увижу. Я ничего не ответил. Сложность состояла в том, что она сидела в моей машине и нужно было каким-нибудь образом помочь ей выйти. Но я не хотел давать никаких обещаний и начал опять ее гладить. Я хотел добиться, чтобы она расслабилась, но она только тихо дрожала, крепко держась за мое плечо, и лицо ее снова приняло пугающее выражение спящей мадонны.
Затем я увидел, как она сомкнула веки, часто задышала и вся выгнулась. Но у нее ничего не получилось — она была холодна. Я отступился от нее, как от напрасной работы. В машине был ужасный воздух: смесь запаха тел, холодного пота и сигаретного дыма. Пока я опускал стекло, она наклонилась вперед и, как слепая, стала искать между нашими ногами свою сумку и выпавшую зажигалку.
— Нашла? — спросил я.
Я был слишком изнурен, чтобы нагнуться и помочь ей, и она, очевидно не в силах говорить, выпрямилась и лишь кивнула.
Она, конечно, опять занервничала. Слегка дрожащими руками она поднесла огонь к сигарете отрешенным, бессознательным жестом, которым она то ли хотела утешиться, то ли взять себя в руки или просто обозначить, что прошло время, и она сидела рядом со мной, бледная, со вспухшими раскрытыми губами, время от времени поднося ко рту сигарету и затягиваясь.
Пошел дождь. Сперва упало только несколько крупных капель, затем, почти без перехода, с шумом хлынул летний ливень, и я быстро поднял стекло. Шум стал глуше, и стекла, по которым широкими струями стекала вода, сразу же запотели. Перед машиной вдруг смутно возник ребенок, мальчик, насквозь промокший и дрожащий
Мы втащили его в машину, усадили сзади и кое-как вытерли носовыми платками. Он беспрерывно всхлипывал, и Иза, вытиравшая ему лицо, говорила тоном утомленной матери: «Ну, не плачь же. Замолчи, у тебя нет причины плакать. Если б ты знал, какая у меня причина. Не плачь, глупыш. Замолчи же».
Постепенно он действительно успокоился, объяснил нам, где живет, и мы отвезли его под утихающим дождем домой.
У меня создалось впечатление, что это происшествие немного помогло Изе прийти в себя, ибо, когда мы возвращались к ее «лан-чии», она сказала после долгого молчания:
— Правда, это было хорошо?
— Что?— спросил я.
— Как мы его вытирали нашими носовыми платками.
Я согласно хмыкнул, и она сказала:
— Это должно было когда-то и со мной случиться.
— Что? Так промокнуть?—спросил я.
Я сказал это тоном добродушного поддразнивания, но уже выхо-дя из машины, чтобы не быть втянутым в разговор о ее детстве. Обхо- дя спереди машину, я проделал руками несколько гимнастических упражнений, которые, не знаю откуда, помнил. Она вышла не без труда с другой стороны машины. Эта медлительность вызвала у меня смутное представление о несчастье, несчастье, которое, даже и не касаясь ее, через нее проявлялось.
Теперь, когда мы по старой привычке стояли между нашими машинами, наступил момент прощания. Но я не хотел начинать первым, глубоко вздохнул и сказал:
— Чудесный воздух.
Не знаю, слышала ли она. Во всяком случае, она ничего не сказала. Казалось, она была во власти какой-то мысли, заставлявшей ее все время смотреть в определенном направлении.
— Можно тебе писать?— вдруг спросила она.
— Конечно,— сказал я,— разумеется,— удивленный тем, что дело так быстро подвигается.
Но опять наступила пауза, и мы продолжали стоять друг против друга, хотя паузу эту замечал, кажется, только я.
— Всего тебе хорошего,— сказал я.
— Тебе тоже,— ответила она, словно эхо.
Ничего не изменилось. Это все еще не был конец, момент, когда вспыхивают аплодисменты и падает занавес. И я опять протянул руки и осторожно привлек ее, едва пошевелившуюся, к себе. Я надеялся, что точно сохраненная мною дистанция покажется нежностью.
Позднее я узнал, что весь свой отдых она провела в состоянии глубокой депрессии. Она погружалась в нее все глубже и потому не могла писать.
Я увидел ее снова на книжной ярмарке во Франкфурте, где посреди разговора с двумя журналистами мне сунули в руку карточку. Эта дама, сказали мне, полчаса назад подходила к стенду нашего издательства и спрашивала обо мне.
Я держал карточку, но не взглянул на нее, пока не попрощался с журналистами. Затем, в толчее между стендами, отвечая на приветствия проходящих, уже примелькавшихся людей, не зная, куда податься, я вспомнил о ней. После прощания я автоматически переложил ее из одной руки в другую и нервно вертел между пальцами, и, чтобы избавиться от ощущения какой-то помехи, я посмотрел на нее и прочитал напечатанное нарядным округленным шрифтом имя Изы и под ним короткую и энергичную приписку:
Необходимо увидеть тебя. Через час снова буду здесь.
Иза