Предыдущий рассказ...
Когда мы оказались одни и жена вынула купальные принадлежности и разложила их на кровати Зибольда, она спросила вскользь:
— Ну, что ты там делаешь? — И, не дожидаясь ответа, она подставила мне спину с длинной молнией на платье: — Извлеки меня, пожалуйста, из моей шкурки.
Мы были в саду одни, не считая собаки, которая добежала с нами до плавательного бассейна, а потом, повизгивая, кружилась вокруг водоема, а мы брызгали на нее, пока резкий свист Зибольда — видно, из собачьего свистка — не позвал ее домой.
— Надо быть богатым,— сказала моя жена,— тогда все проще.
— Не все,— сказал я.
— Она намекнула мне, что собирается разводиться. Потом она купит небольшой домик где-нибудь среди полей и будет писать книгу.
— И того и другого ей не добиться,— сказал я.
— Дом-то она получит.
Но я имел в виду развод и книгу.
Мы рядом держались за края бассейна, и жена положила свою мокрую руку мне на шею.
— Ты был не очень-то внимателен к ней,— сказала она; потом потише, приблизившись к моему уху: — Но ко мне тоже.
На миг она снова заявила свои права на меня, потом внезапно откинулась и поплыла на спине в другой конец бассейна. Я сделал два-три сильных толчка и лег на воду, так что меня понесло в ее сторону, в то время как она, держась одной рукой за край бассейна, погрузилась в воду так, что ее глаза оказались на одном уровне с моими. Так она и поджидала меня, и когда я почти достал до нее кончиками вытянутых пальцев, она метнулась в сторону, я быстро повернулся, последовал за ней и поймал ее в углу.
— Что мы тут делаем? — спросила она, положив обе руки мне на плечи.
— Я думаю, ждем ужина,— сказал я.
— Мясное фондю,— сказала она.— Это хорошо.
Ее серые глаза, приблизившись к моим, немножко сузились и потемнели; неожиданно она опустила голову и посмотрела на воду, колыхавшуюся между нами.
— Мне все причиняет страдание,— сказала она.
— Что? — спросил я.— Почему?
Она повела плечом и сказала:
— Ложь, все эти беды повсюду.
Я хотел согласиться с ней. Но она обеими руками слегка отодвинула меня от себя и спросила:
— Кто ты, собственно, такой?
Это был вопрос не в ее духе, и я мог предположить, что она долго подавляла его в себе. Сейчас он, во всяком случае, был неуместен, и я, взяв ее за руки и отстранившись от нее, сказал:
— Не задавай столь патетических вопросов.
Я понимал, что, обидев ее, испорчу нам остаток вечера, но загладить обиды не мог. Не хотел или не имел сил. Мы молча оделись и вышли к ужину. Иза и Зибольд о чем-то спрашивали нас, мы что-то отвечали.
Да, купание было хорошее, оно нас очень освежило. И еда тоже выше всяких похвал. Разнообразие соусов просто исключительное. Мне незачем было больше говорить: моя жена сняла с меня эту обязанность.
Я заметил взгляды, которые Иза бросает на меня, и вспомнил, что обещал ей позвонить. Вероятно, она хотела напомнить о моем обещании. Вытягивая из горшка вилку и окуная кусочек мяса в красный соус, а потом отправляя его в рот, я ощущал ее тайные призывы, как тягостные прикосновения. Потом, перестав их замечать, я увидел, что все делают одни и те же движения, и понял, что безмолвное смятение этого вечера — болезнь, которая охватила всех нас и от которой нет иного спасения, кроме бегства.
Странным образом, такой взгляд на окружающее успокоил меня.
Он укрепил во мне готовность еще в нынешнем году уйти из дома и начать новую жизнь, как мы условились с А. Едва приняв такое решение, я почувствовал, что обрел равновесие и могу смотреть на все словно из неизвестного будущего.
Продолжение вечера я помню плохо. У меня было чувство, будто время остановилось или мы застряли в нем, как в чем-то вязком, что нас соединяло друг с другом и разделяло.
Когда мы после ужина ненадолго остались в большой комнате одни, потому что Зибольда позвали к телефону, а Иза пошла распорядиться на кухню, жена по- казалась мне внезапно очень уставшей. Мы стояли каждый сам по себе, и лишь только Зибольд покинул комнату, я увидел, что жена моя сникла, смотрит перед собой отсутствующим, потухшим взгля-дом, но как только Иза вернулась, она сразу же автоматическим уси- лием придала лицу прежнее выражение.
Я наблюдал за ней с чувством абстрактной солидарности, кото- рое я испытываю ко всем людям, пытающимся побороть свою слабость, но это усилило мое состояние отрешенного присутствия или вежливого отсутствия; из-за него окружающие представлялись мне словно находящимися по другую сторону, где они что-то играли, но играли не самих себя, а роли, и похоже было, что выучили они их плохо или же что они любители, которые немного переигрывают.
Участники дискуссионного клуба пришли пунктуально, они вели себя непринужденно, были одеты просто. Судя по возрасту и жаргону, некоторые из них принимали участие в демонстрациях 1968 года; им хотелось еще поговорить. Ведь они находились теперь в фазе приспособленчества, но еще не хотели открыто в том признаться, двое из них попытались объединиться со мной против Изы и Зибольда.
Но из-за всеобщей воспитанности и осторожности все получалось несколько вяло. Один из них, молодой учитель, спросил меня, для какой группы читателей я пишу, и мне хотелось ответить, что уж никак не для людей в коричневых вельветовых куртках, какую он носил. Но ответил я по-деловому, как обычно. Что-то — вероятно, страх — мешало мне нарушить общепринятую условность.
«Отойди от рампы»,— сказал я себе, как только заметил, что готов предложить себя им в качестве жертвенного агнца, которого они охотно заклали бы.
Тем не менее все сочли вечер весьма удавшимся. Они получили возможность высказаться и, довольные собой, покинули дом все вместе, шумно попрощавшись. Я еще минуту постоял с Изой и произнес несколько слов благодарности, достаточно формальных и специально предназначенных для слуха моей жены и Зибольда.
Иза задержала мою руку и спросила:
— Мы еще дадим друг другу знать о себе?
Нет, она произнесла это не вопросительно, а как обещание, как внушение.