Автор обзорной статьи - Лайла Мархив
Статья публикуется с разрешения автора, источник по ссылке.
Творческая группа "ВКонтакте", посвящённая прозе и деятельности Лайлы - "Между камнем и словом".
Сомнительно, что писатель Михаил Ковалев (Рюрик Ивнев) широко знаком современным читателям. А ведь его проза и поэзия — это та самая жемчужина русской литературы, которую безжалостно погребли под собой годы, новые веяния культуры, запреты, иные идеи, иные смыслы бодрого советского — а потом и сумбурного и циничного постсоветского — бытия.
Всю жизнь Рюрик Ивнев был на службе у времени, а время, казалось, забыло его…
сказал о нем Николай Леонтьев, человек, который справился с неразборчивым почерком Рюрика Ивнева в его неопубликованной (онлайн) до 2007 года рукописи романа «Юность».
«Юность» написана в 1912 году Михаилом Ковалевым, когда ему, студенту юридического факультета Московского университета, был всего двадцать один год. И роман этот… да роман ли это в нынешнем, будто топором вырубленном — «завязка, развитие действия, кульминация, развязка», цинково-тяжелом понимании этого определения? Или же «Юность» — это поток, чистый, голубой и стремительный поток чувств, который при этом течет по видимому и осязаемому руслу, проложенному событиями, действиями и поворотами сюжета?
Сюжет романа целомудренно прост, а полотно жизни Петербурга и провинции — тут и жизнь денщика, чьей судьбой и кровью распоряжается взбалмошная развратная генеральша, и деспотизм генерала, видящего в единственном сыне не человека, но лишь непокорного «мальчишку», и странный, болезненно-мазохистский, густо замешанный на сексуальном вожделении религиозный экстаз бывшего священника Николая Архиповича (а не прототип ли Распутина это — хотя бы в чем-то, хотя бы частично?), и участь гувернера, и литературные салоны, и безденежье, и балы, и эполеты, и самоубийства, и убийства — полотно это написано густо, ярко и так томительно-недоступно: потому что всё давно утрачено, песком забвения засыпано и сметено — и временем, и сменяющимися формами власти, и литературными вкусами, и широкой, самодовольной поступью неоновой современности.
«Юность» — это имажинизм в чистом виде, пусть имажинизма, как литературного явления, тогда еще не было. Впрочем, всего несколько лет спустя, в 1919 году, Рюрик Ивнев уверенно подпишет имажинистскую «Декларацию» — потому что ему это близко, потому что это и есть суть и внутреннее состояние его — Михаила Ковалева-Рюрика Ивнева, дворянина, поэта, декадента, эгофутуриста — или по определению К.Чуковского «модерниста-эклектика, притворяющегося футуристом» — кадета Тифлисского кадетского корпуса, а потом одного из немногих, согласившихся работать с советской властью, секретаря Луначарского, переводчика «Песни о Сталине», странного, страстного юноши с нежным лицом и нежной душой. По словам злоязыких критиков того времени Ивнев — «обыкновенный петербургский мальчик, беспомощный и грустный, как-то по-женски несчастный». Такой ли уж обыкновенный? Но верно: беспомощный, нервный, почти истеричный, почти срывающийся то ли на крик, то ли на слезы, то ли в пропасть.
А в «Юности» есть и свойственные имажинизму и эпатаж, и метафора. Сам роман — это скорее метафора. Метафора непрекращающегося поиска любви. Блуждание в лабиринтах чистого и грязного, верности и предательства, глупости и страха, желания самоубиться и найти ответ на вопрос: «Можно ли? Или запрещено — запрещено во веки веков?».
Церковь вся в зелени. Белая, белая в зеленом. Потрескивают восковые желтые свечи, и парень в синем поминутно убирает их, еще недогорелые. При этом сопит. Борик стоит в углу, перед образом и невольно глядит то на руки убирающие свечи, то на строгое профессорское лицо священника. Какая-то старушка не то в капоте, не то в халате, усиленно отбивает поклоны. Кто это рядом? Похож на Траферетова. Повернулся лицом, крестится. Нет, совсем не похож. А как бы крестился он? Представить даже трудно. Руки белые, длинные. Как-то особенно вздохнул кто-то рядом. Нет, нет, все не то. Найти бы слова, простые, ясные и говорить громко. Без стыда. Громко. Но слов нет. Только мысли. В голове пустовато. Пахнет ладаном и воском. Как быть, Боже милосердный? Научи? Научи. И снова безмолвие. Снова пустота. Темная, непроницаемая. Дорогой, дорогой мой, пожалей меня. Я люблю Тебя, слышишь, люблю и боюсь, люблю и боюсь. Ты можешь все сделать, все, ведь, правда? А если можешь все, то сделай так, чтобы… И вот тут две мысли. Нет, нет, не так чтобы как все. Это тоже печально. — Борик ловит себя на этой мысли и печалится. Что же я хочу? Что?
Боже мой, Боженька (и глаза закрывает и трогательно дышит, тихо так, совсем как в детстве) можно прямо просить, так только подумать — Ты поймешь ведь. Вот только не знаю, грешно это или нет, совсем не знаю. Потому и пришел сюда, чтобы просить, просить. — Опускается на колени и крестится. — Вот я верю, верю, что Ты сделаешь это. — И лицо стало немного яснее. — Пусть он, так, как я его люблю, полюбит. — Сказал, вполголоса, почти громко и заволновался.
Или вот:
Карл Константинович на коленях:
— Милый, хороший, не надо. Вот лучше… Попробуйте, это так хорошо. Потом будете благодарить меня. Спасителем своим называть, руки целовать будете. Я тоже прежде страдал, мучился. Старался отойти от этого. Потом рукой махнул. Чем я хуже? Почему я не могу жить так, как мне хочется, почему не могу любить? Я бросился, закрыв глаза, в пропасть. Я убивал все муки, содроганьями любовными. В чем разница? В чем? Я лежал прежде, как вы на земле, и кусал пальцы, а теперь мне жалко смотреть на вас. Опомнитесь. Откройте глаза!
Роман — а сколько в нем страниц? — мало, мало, так мало, что несколько часов чтения — не довольно, недостаточно, так мало, что хочется прикусить губы и пенять автору: ну почему так мало? — почти весь состоит из диалогов, причем диалог одних действующих лиц зачастую никак не отделен от диалога уже совсем других персонажей, разве что иногда появляется в скобках слово «Пауза» или мелькает короткая повествовательная вставка, вся надрывная, надломленная, блистающая то белизной снега, то золотом звезд, то хрусталем слез, то матовой мягкостью церковной свечи, то гудением лавы, извергающейся из вулкана чувственности и нетерпения сердца. Вот такая например:
На секунду все замерли. И вдруг, точно огромный, сложный механизм, управляющий толпой, испортился. Вместо мирно двигающихся людей — крикливые, вспуганные, суетливые лица. Несколько человек кинулись в сторону, обратную от выхода и часть толпы кинулась за ними. Произошла давка, шум, крик женщин, возбужденные голоса мужчин и среди всего этого треск ломаемых вещей: корзин, чемоданов, сундуков. Многие бросили вещи и кинулись к выходу, другие — в обратную сторону. Борю сжали так, что он не мог повернуться. Среди общей паники, суматохи никто не узнал, что это он крикнул эти бессмысленные, волнующие слова: “Пожар. Пожар”.
Да и он сам не сознавал, что это он крикнул. Он не понимал ничего, кроме того, что он вплотную прижат к своему носильщику, выронившему его вещи, что он не может пошевелиться. Запах кожи, пота и дешевого ситца и теплое дыхание красного, близкого рта заставило закрыть его глаза и предаться мучительному бесстыдному, но одурманивающему наслаждению. В состоянии полузабытья схожем с ощущением лунатика, двигавшегося бессознательно навстречу опасности, как бы желая отметить этой минутой всем прошлым лишениям и неосуществленным надеждам, Боря приблизил свои губы к его рту и впился долгим томительным поцелуем.
Это не любовный роман, потому что главный герой «Юности» (и роман, без сомнения, во многом автобиографичый) — Боря, Борик, худышенок, глупышонок, дикаренок, Боби, Бобик, Борис Арнольдович, а фамилия… «Как фамилия? Громче. Громче. Не слышно», ах да, фамилию мы узнаем на самых последних страницах: «Борис Арнольдович Анайцев» — так вот, главный герой романа Борис любовь только лишь ищет. Ищет со всей пылкостью и упрямством юности. И оттого на трудных дорогах этих поисков есть и холодный расчет Василия, и циничное пари Эдуарда Францевича, и дуэль с ним, и хорошо, что тесемушонок Верочка, преданная Борина сестра, успела на поезд вовремя и соединила в мирном пожатии руки дуэлянтов, а Владимир Александрович, если и влюбился, то не в Борю, а в Ольгу Константиновну — которой на маскараде притворяется Боря.
Борис ищет, ищет, и слепнет доверчивым сердцем: Василий бесстыдно вымогает, Эдуард Францевич намеренно затягивает поцелуй на брудершафт, и сам Боря скатывается в шантаж — бесправному денщику Ивану ничего не остается, как…
И смеются над ним, Борисом Арнольдовичем, юным студентом с плачущей и смятенной душой, смеются бесцеремонно и нещадно. Вот она имажинистская метафора, как суть стыда и смятенного Бориного состояния: Боря зачитывает со сцены стихотворение непризнанного (а признает ли когда-нибудь мир то, что делается с Борей? И с ему подобными?) поэта Новикова:
Гигози-мегози и обоум
Не пляска над могоум могил
Пусть на небьи огромленный гроом
Учеил, убеил, увеил.
На этом месте раздался такой оглушительный смех и свист, что Боре показалось, что ломаются стекла, сыплется штукатурка с потолка.
— Как не стыдно читать такой вздор.
— Вон. Вон.
Это Борю не со сцены изгоняют, это его сердце изгоняют из общества, где нет места такому «неправильному» сердцу. «Как не стыдно читать чувствовать такой вздор!»
«Юность» это роман о жажде любви. И еще — о войне. О войне с самим собой. Долгой, изматывающей, сводящей с ума войне. Но каждой войне наступает конец. И тогда Боря прижимает письмо к губам и тихо крестится.
— Господи! В чем жизнь? В этом? Прости, помоги, Господи!
На первый, поверхностный и ленивый взгляд может показаться, что роман этот устарел — не формой, конечно, — ведь многим современным писателям, что сетевым, что бумажным, до таких высот модернистского мышления, такого изящества и новаторства формы в своих произведениях так же далеко, как Ивневу было далеко до двухтысячного года — а своим смыслом. Сегодня (особенно в западном мире) не запрещено любить, не запрещено об этом говорить вслух. Да и на ласковом, певучем русском языке Ивнева больше не разговаривают. Вот на таком:
— Я здесь, я здесь. Как это вы меня не заметили?
— Мама. Мама. Вот он.
— Ах, я слепушкой стала совсем. Беглец наш. С урока. Прямо домой. Наконец-то.
— А вы ждали? Боже мой, неужели ждали?
— Борик, Борик, как тебе не стыдно. Конечно, ждали.
— Верук. Ты стала большой и красивой, совсем другой. В пенсне.
— Ах, да, я немного изменилась. К худшему? Правда?
— Нет, нет.
— Ну, идем, идем. Ты проголодался? У нас теперь повар. Видишь, как важно. К чаю варенье малиновое. Мое собственное. И котлеты с косточками. Любимые.
— Верунчик, Верунчик, а мне казалось, что…
— Ах, потом, потом.
Боря смотрел на знакомые улицы, деревья, магазины и сердце сжималось от неизвестных причин. Не то радость тихая, не то печаль…
— Верочка. Я не надолго.
— Хорошо. Хорошо. Я сама скоро еду в Москву.
— Вот и отлично. Поедем вместе. Да?
— Должно быть. А наш карапуз (младший брат Бори) по тебе соскучился.
— Боже мой! Боже мой! Вера, Вера, знаешь, я почти что счастлив.
— Вера, ты меня очень презираешь?
— Я?
— Да, ты.
— Я люблю тебя, Боря.
— Да? Любишь все-таки, но…
(Пауза.)
Но как ни свободны мы стали в мыслях, стремлениях, речи и манере одеваться, как ни сурово в своей материалистичности свинцовое наше время, как ни упростился и не оброс вульгарностью современный русский язык, нам нужны вот такие книги — нежные, проникновенные, смиренные и гордые одновременно. И Рюрик Ивнев это будто предвидел: что трепетный слог его романов и стихов однажды окажется востребованным и необходимым, что придет время и кто-то возжаждет его труда и откровения — кто-то мятущийся сердцем и в любви нуждающийся. В 1950 году Ивнев написал послание в будущее:
Юноше двухтысячного года
Неподкупна мудрая природа, Не сгорает дух живой в огне, Юноша двухтысячного года, Знаю я: ты вспомнишь обо мне.
У реки в предутреннем тумане Или ночью теплой при луне Пред тобой любимый образ встанет, И тогда ты вспомнишь обо мне.
Нет любви без горечи и муки, И, влюбленный, к звездной тишине Ты протянешь трепетные руки, И тогда ты вспомнишь обо мне.
При разлуке, сжавшись от печали, Ты увидишь нежный взгляд в окне, И, один оставшись на вокзале, В скорбный час ты вспомнишь обо мне.
Ударяясь головой о камни, Жизнь свою ломая и кляня, Вспомнишь с болью стих мой стародавний, И тогда ты позовешь меня.
И Рюрик Ивнев не ошибся в своем предвидении: рукопись романа «Юность» была извлечена из сугробов архивной пыли, расшифрована, переписана набело и появилась в свободном доступе в 2007 году.
В авторской пунктуации и орфографии роман можно полностью прочитать в издании "Горький".
