Предыдущую часть Вы можете прочитать тут...
Мы дошли до стоянки, где наши машины стояли рядом, и разъединились. Она поискала в сумке зеркало, чтобы посмотреться в него, и, отчетливо сознавая, что она в полуобморочном состоянии, я прервал это ее занятие, прижал ее спиной к машине, и мне захотелось укусить ее руку. Языком я поискал следы от прививки. Одну руку она держала на моем плече, другую положила на мою талию, словно мы танцевали, и она, с одной стороны, была партнершей, с другой — партнером. Я ясно ощутил, как она притянула меня к своим бедрам, чтобы лучше почувствовать меня, и сказал: «Видишь, что ты натворила»,— ожидая, что она улыбнется, но она ответила с торжествующей самоуверенной убежденностью:
— Я знаю, чего ты хочешь.
Мы забыли, что на этой стоянке есть сторож. Когда мы отпустили друг друга, он возник на некотором расстоянии, как памятник, напоминающий о наших обязанностях. Я поискал в карманах квитанцию за пользование стоянкой, а Иза, полуотвернувшись, быстрыми рассеянными движениями привела в порядок лицо и волосы. Снова наступил момент прощания, после которого каждый может сесть в свою машину и уехать. Но мы еще несколько мгновений нерешительно постояли в тесном проходе между нашими машинами. Я не хотел садиться первым и ждал, пока это сделает Иза; она снова показалась мне немного беспомощной и смущенной. Внезапно, наполовину уже в машине, она протянула мне ключ от зажигания:
— Хочешь сесть за руль «лачетти»?
Я совершенно не хотел этого, я, собственно, был уже далеко. Но я увидел по ней, что эта затея что-то для нее значит, возможно, предвосхищает то, о чем она мечтает. И тут было что-то еще, какая-то странная наивность, ей представлялось, что такое предложение — большая хитрость: она была уверена, что мне очень хочется сесть за руль ее машины, и если я попробую поуправлять ею, то буду уже до известной степени приручен.
Итак, я сел и попросил объяснить, как переключаются скорости, прикинул, как выехать к автостраде, чтобы развить скорость, и нажал на педаль газа. Уголком глаза я видел рядом с собой Изу, скрытую красным платком и большими солнечными очками. Она казалась мне такой же чужой, как и прежде, и я трезво подумал, что все это нелепо и что, разумеется, ничего из этой поездки не выйдет. Я не годился в компаньоны богатым и праздным дамам на отдыхе Моя жизнь снова принимала старое направление, где меня ждало что-то новое, неведомое, но не это.
И вот, значит, она теперь побывала у моей жены и пригласила нас в гости. Нас ждут в субботу, если погода будет хорошей, по возможности, сразу после обеда и с купальными принадлежностями, если мы хотим воспользоваться ее новым, расширенным плавательным бассейном.
Затем мы вместе с нею и ее мужем поужинаем, после чего встретимся с небольшим дискуссионным кружком, который собирается в ее доме раз в месяц, будет несколько, как она сказала, очень общительных и любознательных журналистов, учителей и студентов которые хотят со мной познакомиться. Она, так сказать, собрала все свое войско, чтобы иметь повод для приглашения.
— Поедем?—спросила жена.
Я пожал плечами, чтобы выказать — больше себе, чем жене — равнодушие. Между собой мы называли это приторможенным соглаЖена уже почта согласилась. Она исходила из присущего нам обоим любопытства к чужим людям, чужим условиям жизни.
Была и другая причина. Когда мы вместе куда-нибудь ехали это каждый раз означало новое незаметное сближение, бессознательное взаимное укрепление наших отношений. Мы люди женатые, нашему браку более двадцати лет, мы пара опытная, мы привыкли к оценивающим взглядам окружающих и отвечаем на них с улыбкой. У нас целый набор общих привычек, выработана своя манера входить, здороваться, включаться в разговор, и когда мы оказываемся в разных углах, каждый знает, не оглядываясь, где находится другой, как он стоит или сидит, говорит, смеется или слушает или даже когда он посмотрит на тебя.
Она хотела восстановить это ощущение супружеской общности и потому спросила:
— Мы поедем туда?
И я, пожалуй, хотел того же. Сейчас мы не могли сделать ничего лучшего.
Как просто говорить, когда говорят только о конкретном. Я вспоминаю: когда мы готовились к выезду, она рассказала, что там, наверное, подадут мясное фондю. Я как раз брился, а она сзади меня в трусиках и бюстгальтере раздумывала, какое платье надеть, из распылителя обрызгивая себя чем-то терпко свежим. При этом ей вспомнилось, что Иза справлялась, любим ли мы фондю, и она сказала, что любим.
— Хорошо,— сказал я,— припадем к котлам с мясом крупной индустрии.
Она спросила, чувствую ли я угрызения совести.
— Разумеется, у меня всегда нечиста совесть, когда я кого-нибудь эксплуатирую. А у тебя разве нет?
— Мы — эксплуататоры эксплуататоров!
— Это еще что такое? Уж не занимаешься ли ты критикой общественного строя?
— Это я оставлю для кружка.
Так продолжалось еще некоторое время, пока мы ходили туда-обратно между ванной и спальней и переговаривались из-за угла, что-то выкрикивали друг другу через коридор, не всегда разбирая слова, если текла вода, и порой один переспрашивал: «Что-что? Что ты сказал?», а другой отвечал: «Ничего», или она спросила: «Надеть мне красное платье?», и я крикнул: «Красное?», на что она ответила: «Я уже надела его»—и появилась в дверях.
К красному платью она надела широкий черный лакированный пояс и браслет, который я подарил ей к двадцатилетию нашей свадьбы. Он так хорошо подходил к платью, что мне пришло в голову, не купила ли она платье к украшению. Но это вздор. Что бы она ни надевала, у нее всегда свой стиль.
Она попросила застегнуть до конца молнию и крючок на платье. Потом я сказал, чтобы она повернулась.
Она выглядела великолепно.
Она стала рядом со мной, и мы оба посмотрели в зеркало. Парадоксально; мы собирались разойтись, но, когда появлялись где-нибудь вместе, выглядели как воплощенное благополучие. Мне импонировало, что с ней это возможно. Но и пугало, словно оба мы ничего не поняли и вместе тоже не можем ничего понять: ни она, ни я.