В этот момент он стал взрослым. Он постиг, что независим, что готов быть подлецом, предателем, только бы жить. И я допускаю даже, что в эти последние секунды он притворился перед подругой, бросился рядом с нею, стонал и катался в мнимых муках и при этом выплюнул ампулу.
Лето прошло в нерешительности. Я был взбудоражен всеобщим беспокойством и считал, что должен изменить свою жизнь. Но долгое время это была бесплодная буря. Я поговорил с женой, сказал ей, что должен сделать новый шаг, чтобы постепенно не впасть, подобно другим, в состояние застоя, и она ответила довольно холодно и рассеянно:
— Сделай же этот шаг, поступай так, как считаешь нужным.
— Помоги мне,— сказал я,— не будь враждебной ко мне, помоги мне своим пониманием.
И она ответила:
— Ты ведь все отдаляешься от меня. В этом я тебе не помощник. Я должна заботиться о себе и о детях.
Я знал, что она права. Я поговорил с А. В будущем году мы хотели съехаться.
Но тут была еще Иза, которая почти ежедневно писала мне длинные письма и которой я вовремя не сказал, что все это бесперспективно.
Однажды, когда я пил чай с женой, она спросила у меня, от кого я все время получаю эти письма, и я рассказал об Изе, воспользовался ею как примером того, что все неустойчиво, что наша проблема не единичный случай, описал ее в ее противоречиях, рассказал о причудливой смеси понимания, нахватанных слов и банальностей, из которой состояли ее письма, и этот разговор о третьем, превратившемся при этом в изломанное, беспомощно хватающееся за пустоту существо, снова сблизил нас.
— Я хотела бы познакомиться с нею,— сказала жена.
По-видимому, это была не только ее мысль, ибо когда я через несколько дней вернулся из короткой поездки, она рассказала, что Иза позвонила и явилась к нам в желтой спортивной машине, в «лан-чии», и познакомилась с нею. Она просидела больше двух часов, говорила о себе, своем доме, своем браке и о браке вообще как установлении, созданном, чтобы угнетать женщину, и затем незаметно, как ей, наверное, казалось, перешла к расспросам о нас.
Я тотчас понял, что в ней происходило. Перед отъездом я снова встретился с нею, мы гуляли около спортивных площадок стадиона, и я рассказал ей об А., чтобы немного оттолкнуть ее от себя. Но я действовал недостаточно решительно, говорил лишь намеками, говорил о своих колебаниях, и, возможно, ей показалось это проявлением моего доверия, во всяком случае, как только мы остались одни на дороге позади теннисных кортов, она оказалась у меня в объятиях.
— Поедем со мною в отпуск,— сказала она.
Я объяснил, что это невозможно.
Она спросила, хотел ли бы я этого.
Я ощущал в руках ее тяжелое и пышное тело и сказал то, что подумал в этот момент. Да, это было бы хорошо.
- Тогда сделай так, чтобы это стало возможным,— сказала она.
И начала говорить, что мы поехали бы в ее машине, просто на юг, без определенной цели. Она купит себе по этому случаю новые платья, новые купальные костюмы, мы будем останавливаться в лучших отелях.
Я все еще держал ее в объятиях, а мимо проходили люди - женщина с детской коляской, молодая пара, рука в руке, ошалело глядевшая вперед, словно нас тут и не было.
У меня было впечатление, что Иза наслаждалась этим. Она выглядела разгоряченной и, когда я попытался мягко оторваться от нее крепко прижалась ко мне, и по легкой дрожи я понял, что она беззвучно смеется над тем, что стоит здесь, обнявшись, посреди дороги, в то время как мимо проходят люди и пытаются не замечать нас, эту сумасшедшую, бесстыжую пару.
- Ты будешь идиотом, если не поедешь,— сказала она тихо.
Меня поразили и эти слова, и ее интонация. Пожалуй, она во многом права.
Мы слышали глухие удары мяча с теннисных кортов и все еще стояли, неуклюже обнявшись, когда совсем близко от нас проехали на велосипедах две девушки в белых спортивных костюмах и позвонили.
— Пробуют разбудить нас,— сказал я.
— Жаль,— сказала она и закрыла глаза, словно хотела и дальше спать со мной стоя.
Все пошло вкривь и вкось, потому что я неправильно понимал Изу и, поскольку сам был во внутреннем разброде, представал перед ней в неверном свете. Я сознавал это, но не мог вести себя иначе, было бы слишком трудно, слишком нелепо, слишком тягостно гулять с нею под руку здесь под деревьями и снова начинать копаться в своих проблемах. Я знал, что бы она сказала: она заговорила бы, как иной раз в своих письмах, о великой перемене, понесла бы всякую чепуху, которую задолбила в дискуссионном кружке и пускала в ход по любому поводу. И опять пропустила бы мимо ушей то, что я хотел ей сказать.
Как раз когда она начала сопротивляться, я почувствовал, что готов уступить. На некоторое время мы были защищены теперь от всяких разочарований. Я немного отодвинул ее, чтобы увидеть светлые оспинки прививок на ее загорелых руках, и снова привлек к себе.
Мы шли медленно, будто случайно прижимаясь друг к другу. Казалось, что-то мягкое катается в куче муки, и другое мимолетное чувство, уже знакомое, снова возникло во мне, словно что-то серое, на длинных ногах, не зависящее от меня поднялось внутри и пристально всматривалось, как будто я сам наблюдал за тем, как подготавливаю неизбежную беду. Я повторялся, делал то же, что в последний раз, что делал всегда. Совершалась стремительная и незаметная подмена, которую предусматривал убогий сценарий для этой минуты: сейчас я здесь с нею, а почему бы и нет?
Где-то на заднем плане осталась А., но я не чувствовал, что связан с нею. Это пустяки, всего лишь обычное маленькое предательство и, быть может, испытание. Я внутренне посмеялся над словом «испытание» и излишними трюками, при помощи которых уговаривал сам себя. Мы теперь нашли ритм, позволявший так тесно идти рядом, что мы все время ощущали друг друга и постепенно совсем погрузились в эти соприкосновения.
Мы, наверное двигались довольно неуклюже, как наклонно катящийся по земле двойной баллон. Мы говорили двумя разными голосами: внешним и внутренним- я слышал, как она произносила названия курортных мест, сопровождая их завлекательными описаниями, в то время как в моей голове развертывалась беспорядочная аргументация, разбивавшая и запутывавшая всю мою жизнь.