Я увидел ее сразу. Она бросалась в глаза, потому что сидела за столиком одна и вещи на ней были явно из дорогого магазина Не помню, что именно было на ней. помню только, мне не понравилось. Я сразу увидел, что она специально продумала свой наряд для данного случай. Кажется, на ней был касный брючный костюм, черные волосы были заплетены в толстую пышную косу. Но это было ей уже не по возрасту.
Лучше всего у нее были волосы, не фигура, несколько неуклюжая и тяжеловатая, и не лицо, потому что оно чересчур выдавало скрытое напряжение и слишком большую силу воли. Но я уже не помню точно, как она выглядела. Я гораздо лучше помню ее почерк по многим Длинным письмам, которые она мне писала и на которые я никогда не отвечал,— стремительный, с сильным нажимом почерк. Почерк человека, желавшего в чем-то меня убедить.
Я выбросил все ее письма, когда ушел от жены к А. Я хотел навести порядок, что всегда означало для меня отрезать прошлое, но имен но этого я не умел.
Когда я затем вернулся к жене, я опять навел порядок, чтобы снова приспособиться к старым привычкам. Я хотел, чтобы в квартире моей новой жизни господствовала ясность и для Изы в ней больше не было места.
С самого начала я не находил ей места в своей жизни, кроме коротких мгновений, и она это знала, должна была знать: ведь я ей все рассказал. Но однажды она мне написала, а может быть, сказала «Если всегда придерживаться фактов, никогда ничего не случится»
Все ее письма я сжигал, не отвечая на них, и только иногда, чтобы не остаться в долгу, звонил. Но делал это все реже и реже из-за ее манеры говорить медленно, подробно и назидательно, надолго затягивая разговор.
Первое письмо, которое я еще помню, она послала мне сразу после вечера, на котором я впервые увидел ее. Это был вечер, где я читал отрывки из своих работ, после чего началась дискуссия с молодым коллегой и местной знаменитостью, беседа с трибуны на тему: «Профессия ли — писатель?»
Молодой коллега, два года успешно подвизавшийся на этом поприще, немного испортил мой номер, потому что первым взял слово и сказал в точности то, чего и ожидала молодая часть публики: нет, он не профессионал, он пишет книги, потому что в данное время его привлекает именно такой способ самовыражения. Но, возможно, скоро он займется чем-нибудь другим, выберет иное средство информации или займется совершенно другим делом.
Он действительно был образцом свободного человека и притом совсем не щеголял своей исключительностью, ибо сказал в заключение, что писать может каждый, но никто не обязан писать, и для того чтобы этот взгляд утвердился, должны сперва исчезнуть все дурацкие старые критерии качества, уступив место спонтанности выражения. Пусть каждый отправится на поиски спонтанности, лучше всего вместе с другими образовав группы, в которых каждый самовыражается перед каждым, снимает на киноленту , подстегивает и так далее.
Когда он кончил, раздались аплодисменты, и я сначала выждал некоторое время. Потом сказал, что это программа благородная, но нереальная. В реальности писатель — это профессия, если он этим зарабатывает себе на жизнь, но еще и нечто худшее, более опасное — в творчество втягиваешься все больше, как в прогрессирующую болезнь, в него углубляешься, как в подземный ход. Но, говоря так и чувствуя, что это производит впечатление, я думал, что это неправда, я могу сегодня же перестать писать могу не написать больше ни строчки. Да, это сидит во мне - внезапно перестать и даже не обернутся так, словно я сам себя отменил. И мне вспомнилось, как я однажды сказал А., чтобы вызвать ее на спор: «Все, чего я хочу,— это иметь деньги и вместе с тобой выбросить их на ветер».
Потом мы еще некоторое время посидели в узком кругу. По рукам пошла книга почетных посетителей, и молодой коллега сделал вид, будто что-то обдумывает, и затем одним духом быстро поперек страницы написал: «Когда собаки попадают на небо, они кусаются» — и поставил свою фамилию.
Все восторгались этой записью, потом книгу протянули мне. Передала ее Иза, она сидела рядом и положила ее передо мною: «Теперь вы».
Разумеется, все смотрели на меня, и я спросил: «Что написать? Тоже что-нибудь о собаках?»
Иза, представляя теперь кружок, сказала с тяжеловесной дамской грацией, показавшей мне, что она не совсем в своей тарелке: «Все, что вам угодно».
Я попросил карандаш и написал: «Собака на берегу моря — не просто собака на берегу моря» — и подписался. Затем подумал, заключил «не» в скобки, но афоризм не стал от этого лучше.
— Что значит эта собака? — спросила Иза, когда общество снова распалось на группки.
— Не знаю,— сказал я,— в ней вся проблема.
Вот это и послужило поводом для письма, которое она в тот же вечер написала и отправила мне. Она писала, что хотела бы встретиться со мной, чтобы «разобраться в проблеме собаки», и я согласился, может быть, потому, что мне это понравилось, может быть, потому, что я хватался тогда за все, что могло меня рассеять.
Мы условились встретиться у парка на берегу Рейна, в том кафе, что у ворот. Я выбрал это кафе, рассчитывая на то, что после обеда не встречу там знакомых. Казалось бы, мне должно быть безразлично, но все же я предпочитал, чтобы меня не видели с нею, мне мешало какое-то неясное предубеждение, возможно, она запомнилась мне как типичная дама с дорогой сумкой в руках. Во всяком случае, она мне не подходит, появление такой спутницы нужно объяснять. Но я подумал и о том, что там, в иарке у Рейна, можно будет и погулять, если захочется.
Я пришел минут на пять раньше, заглянул на террасу и в ресторан и, так как ни там, ни там не обнаружил Изы, спустился на улицу, чтобы встретить ее. Теперь от стоянок машин шло много людей в парк и мне то и дело казалось, что в некоторых женщинах я издали узнаю Изу, ее медленно приближающуюся грузноватую фигуру, которая мне не нравилась. Id хотя потом оказывалось, что то были другие женщины, по-видимому, домохозяйки, или секретарши, или продавщицы, которые, освободившись после обеда, шли в новых летних платьях на концерт,— все они только усиливали мое неудовольствие и раздражение.
Мне не так уж хотелось видеть Изу, и все-таки я злился, что она заставляет меня ждать. Полдня пропало. Я вымыл голову, почистил туфли и надел новую рубашку и светлый летний костюм — нелепые старания! Если я теперь поеду домой и переоденусь, я вряд ли смогу снова включиться в работу.
Может быть, поэтому я и остался. А может быть, потому, что хотел получить вразумительное объяснение: что случилось, почему она так опаздала. как она оправдается. В конце концов о встрече просила она, и ничто не дает ей права заставлять меня ждать. Судя по ее письму, ей это должно быть ясно.