Алька уехала на смену. Катюху она больше никогда не видела. На расспросы знакомые дальнобойщики отводили глаза. Рахим, когда Алька особенно настырно пристала, наорал, бешено вращая глазами:
– Слушай, я что тебе, собака-ищейка, да?! Восемь штук выпросила, воровка твоя Катька. Придёт – убью.
Алька пробовала отыскать Катюхину сестру Зинку, но та лечилась от плохой болезни в диспансере за колючей проволокой. Делать нечего, поплелась в милицию. Там с неё стали снимать свидетельские показания: кем ей являлась Катюха, где работала…
– Она не работала временно… Вернее, работала… Временно, у Рахима…
– У Рахима? – следователь скомкал протокол допроса и швырнул в урну:
– Будет милиция дорожными проститутками заниматься! Делать нам больше нечего.
Когда Алька пулей летела к дверям, в спину коротко посоветовал:
– В кювете где-нибудь ищи подружку, прикопанную… Счастье, если быстрой смертью умерла.
***
Месяц подряд – непруха. Очередной дядька расстегнул на Альке кофточку и страшно возмутился:
– Это грудь?! Это чирьи пора давить! – и всю ночь «давил чирьи», а утром не дал измученной Альке ни копейки. Сказал, что Рахим за такое мужское оскорбление сам ему должен приплатить.
Её подобрал милицейский уазик. Через час использованную Альку сильно пнули под зад, так что она под улюлюканье и свист долго и смешно летела на обочину, махая руками как мельница. Уазик умчался, а с ним Алькин баул. Там лежало всё-всё: мобильник, тёплая кофта, косметичка, смена белья, прокладки, пачечка денег. И ещё в потайном кармашке тонкое золотое колечко, на которое она долго копила.
***
Ослепшая от мокрого снега, Алька брела к трамваю. В голове вертелась песенка, которую на радио шансон часто заказывали водители. Там девушка пела, что вот была она лёгкая, нежная и робкая, как чистый ноябрьский снежок, и юноша ловил губами тающие снежинки.
О, – пела девушка¸– как все с нетерпением ждут первый снег! С наслаждением подставляют лицо под невесомый пух. Смеются, ловят и разглядывают в ладони хрупкие, тающие звёздочки.
А Новый год… Праздник, триумф. Могущество снега, бриллиантовый блеск: ослепительный при солнце, загадочный при луне. Кипение шампанского в тонких бокалах, суетливо-смущённое сожжение записок с мечтой, пепел хрустит на зубах…
Но вот приходит весна, – пела грустная девушка, – Под оседающими сугробами вытаивает жалкое фальшивое новогоднее серебро. Видны плевки, бумажки, пустые бутылки. Валяются отсыревшие комки пыли и волос, которые вытряхивали из пылесосных мешков. Повсюду жёлтые пятна и собачьи какашки, и нужно искать место, чтобы поставить ногу. В осквернённый снег плюют и сморкаются, швыряют окурки. Ждут – не дождутся, когда он, напоминание о людском сволочизме – сойдёт, наконец.
И, найдя в тени последний чистый голубоватый сугробик, над ним надругаются в последний раз. В него залезут с ногами и осквернят. Тщательно, выворачивая так и эдак, вытрут, очистят глинистые башмаки.
Альке казалось, что пели про неё. Снег – это она, Алька и есть!
В тот же вечер она, забыв о горестях, в жаркой, тускло освещённой прокуренной кабине сидела на мужских горячих коленях. Водитель, перехватив ломкую Алькину талию, потянулся к магнитоле, вечно настроенной на волну радио шансон. И Алька, размахивая пластиковым стаканчиком, подпела шансонетке:
– Заведу себе грузина,
Буду лопать апельсины!