Барыне Загребельной не спалось нонешней ночью. Полночи ворочалась она в своей обширной кровати, три раза кликала заспанную девку перестилать перину, жаловалась на духоту, но ставень отворять не велела – боялась воров. Вконец измаявшись, поднялась в который уж раз, девку звать не стала, сама достала из шкапчика крепкой настойки, налила рюмочку. Сначала пригубила, а затем проглотила малиновку разом. Поставила уж графинчик на место, но, чуток подумав, налила еще, перекрестилась, не глядя на образ, выпила, и, причмокнув и отерев губы, теперь уже решительно закрыла дверцу шкапчика на крючок и улеглась. По телу побежала приятная теплота, назойливые мысли отступили, перина уж не давила комками, да и духота перестала донимать. Незаметно для самой себя барыня сладко заснула.
И приснился ей чудный сон: сам Господь предстал перед ней. А может, это она оказалась вдруг на небесах (и с чего бы – умирать еще не собиралась). То, что перед нею Бог, поняла сразу и отметила про себя: до чего видный мужчина – осанистый, дородный, кожа на лице гладкая, румяная, борода курчавая, хоть и с изрядной проседью, зато глаза молодые, улыбчивые. Местный поп стращал прихожан божьим судом да карою - а вон, поди ж, Бог и не страшен вовсе. А Бог, между тем, покуда она рассматривала его, говорит ей:
- С чем пожаловала ко мне, Павлина свет Макаровна? – и голос его звучит мягко, совсем не похож на иерихонские трубы.
Встрепенулась барыня и разом вспомнила, что давно уж хотелось ей поглядеть хоть одним глазком, как ей после смерти будет житься. То, что в раю обитать будет, в том она не сомневалась – уж ни она ли не пропустила, считай, ни одной службы, не то, что некоторые; уж ни она ли всегда подавала копеечку каждому нищему на паперти; уж ей ли в вину ставить, что забыла помянуть кого, читая каждый вечер и каждое утро молитвы, усердно, до боли в пояснице отдавая поклоны? А уж как радела о своих крепостных, блюла честь их и чистоту.
Вон, давеча, как прознала, что Ванька дворовый на покосе с Акулинкой-пастушкой в отдельном стогу ночевали, так и не посмотрела, что Ванька опосля в ногах у нее валялся, просил отдать Акулинку в жены, а сразу в солдаты его определила, а девку в деревню спровадила – пусть там перед стариками хвостом покрутит, а тут неча срам разводить; да и другим неповадно будет. Ваньке, заместо того, чтоб девке под юбку лезть, надо бы к барыне сперва прийтить, шапку снять, да Акулинку в невесты испросить. Ну, поглядела бы на них годок-другой, на то она и барыня – печься о подневольных своих, а на третий, глядишь, и свадьбу бы справила, да на хутор бы молодых жить отправила. Чем плохо? Хатенка какая-никакая, речка рядом: паши себе, сей, жни, да в деревню по осени отправляй. Ну, коровенок еще с полсотни сторожи, молока надои да маслица взбей. Чем не жизнь вольная - сами себе хозяева. А теперь кого она туда определит? Дед Емельян совсем плох, помрет, того гляди, замена ему уже нужна…
Бог ты мой, к чему она все это вспомнила? А-а, так вот: то, что быть ей после смерти в раю, в том она не сомневалась, но ведь рай-то для всех разный должен быть. Неужто купчиха Назарова, которая тоже ни одной службы не пропустила, будет в раю иметь то же, что и ей, Загребельной, дворянского роду, достанется?
Тут встрепенулась барыня: Господь-то ответа от нее дожидается. Взглянув Богу в глаза, Павлина Макаровна, собравшись с духом, изложила свой вопрос.
- Отчего ж одним, можно и обоими глазами глянуть, - усмехнулся Бог в пышные усы.
Тут свет вокруг померк, а на белом полотне перед глазами барыни замелькали картинки цветные, чудные – все на них движется, и всех она в них узнает. Видит она себя вначале малышкой, затем девчонкой, а после и девушкой на выданье – белокурой, голубоглазой, парни вокруг так и вьются. Кто бы другой сказал, не поверила бы, что это она себя видит – обличье-то не ее вовсе. Да только и говорить ничего не надо: знать Господь все так устроил, потому барыня точно знает, что себя видит на полотне. И не дивно ей ни то, что на себя не похожа, ни то, что повторяется все, как и на земле было – рождение, малолетство, и дальше по порядку все. Смекает барыня, что жизнь везде одинаково устроена: на небе так же, как и на земле, и в обратном порядке также. И чему удивляться: везде одна воля – Божеская.
Пока отвлекалась на рассуждения мысленные, пропустила часть картинок, видит себя уж вдовой с двумя сынками на руках. «А в нонешней-то жизни Бог деток не дал», - снова отвлеклась барыня. А на картинках уж она-то в тех летах, что ноне оказалась. Интерес тут ее взял пуще всего: каковы нажиты хоромы, как дети устроены? Хоромы ее не впечатлили – тесные, хоть и разными диковинами уставлены: свет без свечей горит, вода сама в руки бежит, в сундуке белом, на попа поставленном, лед лежит и припасы сохраняет. Сами припасы удовольствия тоже не вызвали – уж очень мизерные, как зиму-то зимовать с таким припасом. Поджала Макаровна губы, но промолчала, хотя укоризна Богу, как заноза, засела в сердце – зря что ль молилась, денно и нощно поклоны била? Ладно, может сыновья порадуют мать богатым житьем.
Вначале и впрямь отлегло от сердца – оба сына в университетах учены, из себя хороши, все в ее породу. Но удовольствие от созерцания сыновей не долго отражалось на лице барыни, сменилось вскоре вновь хмуростью с поджатием губ. Дело оказалось в том, что сыновья почтения ей, как матери, мало оказывают. Младший еще ничего – вроде бы и ласков, а главное, слово ее материнское для него указ, как-никак. А вот старший – норовист, как жеребец необъезженный, с матерью нелюбезен, неучтив, даром, что учен. А ведь все у Бога записано, сколь она на него души потратила, ума своего вкладывала, уму-разуму учила: с людьми эдак себя держи, чтоб боялись и уважали, да ни с кем попало дружбу води, а с людьми нужными, выгодными; не будь добрячком – на шею сядут, да понукать начнут, а ты, чай, не холоп. Добра своего не разбазаривай, копейку к копейке приберегай; выгоды своей не упускай, да никому не верь – каждый сам за себя, все друг на друга будто волки смотрят. Хорошая наука, за такую науку деньги брать надо, а она балбесу старшему чуть не в рот клала, а он неблагодарный все взбрыкивал, да от материнского напутствия отмахивался. Все своим умом жить норовил, да чего нажил-то?
Глядела барыня, да все сильнее закипало ее сердце на старшего: вот ведь уродился, и в кого только? От матери отделился, учительствовал, да в бедной комнатенке жил, с хлеба на воду перебивался. Кабы один оставался, так может еще и перебесился бы, прибежал бы за материнским советом, чтоб научила как жить, чтоб и на перинах спать, и сметану с маслом кушать. Дак подвернулась же, прости господи, – чуть не слетело с барыниных губ браное слово – молодуха, к тому ж с двумя детями, окрутила сынка. А он-то, сын называется, кровинка родная, греха не побоялся, опозорил мать на всю округу – взял да и женился! Так хоть бы что у той за душой было – дети все ее приданое оказалось. А кабы послушным был, подобрала бы сама ему невесту – и молодую, и богатую и разумную: чтоб вперед свекровь слушала, а после уж мужа, не то что эта, с коей связался – в сторону свекрови и глядеть не хочет, ему в рот как завороженная смотрит, небось еще и напевает на ухо, от матери отваживает.
От досады на такое непотребство барыня плюнула и ножкой притопнула: да где же оно видано, чтоб родный сын так с матерью поступать смел! Да и чего это она с ним цацкается?! На ее стороне власть, воля материнская, ведь и в Библии сказано: «Почитай отца и мать своих», да и слово ее не последнее. Сердце так и заходилось, так и запрыгало, аж губы затряслись, потому греховное словно и застряло в горле, не выговорилось сразу, а тут и Глас Божий до нее донесся:
- Не довольна чем, Павлина свет Макаровна?
Барыня, уловив участие в голосе Бога, выложила Ему всю свою сердитую досаду на сына:
- Да что ж это делается, как же ты смотришь на все на это, Боженька! Вот Ты мне показал, как я его в муках родила, холила-лелеяла, уму-разуму учила, а он неблагодарный матери знать не желает, по-своему жить вздумал! – кипятилась барыня. - Кабы заместо Твоей моя воля была, ужо я бы его в бараний рог скрутила! – у барыни даже косточки на пальцах хрустнули, так в ретивости проучить нерадивого сына сжала она руки.
- А и правда, чтоб ты сделала, кабы на моем месте была? – спросил Бог.
- Да что с ним цацкаться, в солдаты бы отдала, как Ваньку дворового! Пусть бы там свой норов показывал. Небось хватил бы не один фунт лиха, мозги бы сразу на место встали! – барыня аж успокоилась немного после этих слов, будто уж исполнила свою угрозу.
Тихо стало. Молчал Боженька, - барыне как-то не по себе стало, - а потом молвил:
- Был он уже в солдатах, Ванькой как раз и был… А тебе, Павлина свет Макаровна, в рай-то пока что рано, поживи еще свое.
Последние слова прогремели для барыни на этот раз даже громче иерихонских труб, отчего она, вздрогнув всем телом, проснулась и села в пуховиках. День уж занялся - вовсю горланили петухи, сквозь ставни смело пробивались яркие солнечные лучи, освещая висевшие напротив кровати образа. Привычно вскинутая ко лбу рука барыни застыла в воздухе, потому что в горестной укоризне с Божьего образа глядели на нее глаза дворового Ваньки.
автор: Е.Ануфриева