Затем я снова прошел через кафе на террасу и вдруг увидел ее. На ней были большие, очень темные очки, из-за которых нижняя часть лица казалась пустой, и это выглядело так, будто она в маске; она сама и все, что непосредственно ее окружало, показалось мне безжизненной и искусственной картиной.
Она оцепенело и прямо сидела на стуле и курила, на спинке другого стула висел ее красный платок или шелковая шаль, на столе возле кофейного прибора я увидел ее непременную принадлежность — дорогую сумку из крокодиловой кожи, которую она держала наготове, чтобы расплатиться и этим полуосуществленным решением еще раз выиграть время для последней или предпоследней сигареты; она закурит ее, чтобы дать кельнеру пройти мимо, и станет снова смотреть прямо перед собой или на дверь, через которую никто не входил.
Мы увидели друг друга одновременно. Мое плохое настроение тотчас прошло, но она словно не заметила, что я взял ее за руку и сел рядом. Она здесь уже больше часа, лишь однажды отходила от столика позвонить по телефону, и в этот-то момент я, видимо, вошел и снова вышел на улицу.
Когда я объяснил ей это, она коротко и горько усмехнулась, как человек, который знает, что это — лишь новая проделка вечного, выступающего в новом обличье, неодолимого невезенья и можно только посмеяться над наивностью тех, кто думает, будто на сей раз его перестанут преследовать неудачи.
Я попросил ее снять очки, мне мешало, что я вижу только ее небольшой, сильно накрашенный рот, и она, с трудом преодолев нежелание, показала свои нервные, покрасневшие от плохого сна глаза.
— Я довольно мерзко выгляжу,— сказала она.
— Нет,— возразил я,— почему же?
И она рассказала, что страдает депрессией.
Она как раз в трудной фазе, прервала курс лечения психоанализом, потому что психотерапевт отказался от нее. И теперь чувствует, что остановилась на полпути к перемене и дальше ей предстоит продвигаться самой, собственными силами.
Она решила наконец зажить собственной жизнью, ей уже сорок, а она еще не жила. Сколько она себя помнит, она всегда существовала для других, послушно и не осознавая этого. Она была старшей из четверых детей, рано взвалила на себя семейные обязанности и так и не научилась иметь собственные желания.
В двадцать она вышла замуж и сразу родила ребенка, дочь, та уже студентка, и им не о чем говорить. Дочь целиком живет в своем мире, среди друзей по клубу верховой езды, теннисному корту или лыжным прогулкам и всякой другой роскоши, с которой она сама никогда не могла свыкнуться, воспринимая ее скорее как обязанность, возложенную на нее, потому что она замужем за преуспевающим человеком.
С самого начала она поставила себя на службу его карьере, стала превосходной хозяйкой дома, рекламной куклой, светской дамой и получала за это его вежливую благодарность. Теперь он — председатель правления большого завода и состоит во множестве советов разных акционерных обществ, и, собственно говоря, его жизни она не знает.
Кто он и кто она, ей стало яснее, когда она влюбилась в сотрудника мужа и этот молодой человек сразу же отдалился от нее. Затем она стала часто болеть и то и дело ездить на курорты и менять врачей И постепенно все больше погружаться в раздумья, из которых не могла уже выбраться.
В 1967-1969 годах всеобщее волнение и протест захватили ее и она смогла увидеть себя по-новому. Она поняла свою зависимость у не хватило мужества признать, что она до сих пор не жила. Она начала читать все книги об эмансипации, выходившие тогда, пробовала говорить об этом с мужем, но натолкнулась даже не на возражения, а лишь на вежливую снисходительность.
Он посоветовал ей следовать своим новым интересам, и она, с его согласия, устроила в своем доме небольшой дискуссионный кружок. Стала работать в школьном попечительстве, в бюро "Психиатрическая помощь по телефону", ездила на конференции, где рассуждали об освобождении женщины наконец, попробовала лечиться психоанализом, в чем и потерпела теперь крах.
А чего она ждет от меня?
Она хочет говорить со мною, говорить обо всем — вот что ей необходимо, у нее нет никого, кто понимал бы ее.
Я посмотрел на нее. Все в ней противоречило одно другому. Широкое лицо с нечеткими чертами, пожалуй, уже несколько смахивающее на лицо матроны, маленький, непрерывно говорящий рот, пышные обнаженные руки, большая грудь и металлический напряженный голос, в котором слышался надлом, трещина, ожерелье из крупных жемчужин, сумка из крокодиловой кожи, золотая зажигалка — все эти символы благосостояния, которые она не задумываясь таскала с собой, и заученный критический жаргон, на котором она изъяснялась, описывая мне свою жизнь, отвага, с какой она пыталась смотреть на себя, энергия и вместе с тем бросающаяся в глаза медлительность, заторможенность мысли и неожиданные паузы, во время которых она теряла нить и во внезапно затуманившихся глазах появлялась глубокая неуверенность.
Я спросил, почему она прервала психоанализ, и она ответила так стремительно и упрямо, словно у нее была наготове жалоба для предъявления третейскому судье:
— Он меня не признавал!
Я растерялся и лишь молча кивнул, а потом, все еще от неожиданности, спросил:
— В каком смысле? Как женщину?
Я сразу понял, что натворил. Я увидел, как она напряглась, хотя и сидела спокойно, откинув голову, попыхивая сигаретой; словно безучастно, но с надломом в голосе она спросила:
— Почему вы так думаете?
— Не знаю,— сказал я,— мне представился его белый халат, эти люди ведь только и делают, что ограждают себя от жизни.
Она внимательно и выжидающе посмотрела на меня, словно опасаясь новой обиды, но уже готовая и на что-то другое, готовая заново оценить свой мучительный опыт в свете той перспективы, которую я перед ней раскрою.
И хотя я понял, что ступаю на наклонную плоскость, я сказал:
— Врачи защищают свое кажущееся превосходство. Их главная и каждодневная потребность — наслаждаться своим превосходством, а это означает, что они никогда не позволяют себе по-настоящему принимать участие в пациентах как в личностях, иначе все рухнет, вся их прекрасная уравновешенность. Знаете что, он просто испугался вас. Вы оказались для него слишком значительны.
— Я тоже так думаю,— сказала она.
Затем она взяла свою сумку, достала оттуда машинописную копию письма и дала мне прочитать.
Это было любовное послание к врачу, написанное языком теоретической статьи, с аргументами, почерпнутыми из психоаналитических бесед с ним и обращенными против него же. В конце она предлагала ему уехать с ней куда-нибудь на несколько дней.