Возраст - удивительная штука.
Мне полгода.
У меня круглые щёки и складочки на всех положенных местах. Я круглосуточно плачу, и никто не знает, почему.
Мне два.
Мама уезжает на год, оставив меня с бабушкой. Она приедет на Новый год, но я её не узнаю. А потом вцеплюсь и не буду отпускать даже в туалет. Этот год сделает возможным моё настоящее - и одновременно подарит ужас, что если я сделаю что-то не так - меня бросят.
Мне три.
Мы уезжаем на Север вместе с мамой и папой. Сначала мы живём прямо в школе, и запах жареной картошки встречает учеников по утрам. Море в трёх минутах и тундра в пяти. Однажды меня оставляют на крыльце школы, мама зачем-то туда возвращается буквально на минуту, а я ухожу. Она ловит меня уже возле клуба (это довольно далеко для почти-четырёхлетки, и думать не хочу, что она чувствовала, пока меня искала), ругает, а я отвечаю, что если она будет ворчать - я снова уеду к бабушке. Мы гуляем по вечерам. Она “роняет” меня спиной в мягкие глубокие сугробы, а я хохочу на всю округу. В садичной группе дети сразу всех возрастов. Садик только открывают.
Мне четыре и пять.
Мы живём в балкЕ, и зимой его заметает по самую крышу. Папа откапывает окна, чтобы в них попадал сумеречный рассеянный свет полярной ночи. Хотя бы немного. В соседнем балке тётя Галя Балацко, учитель биологии и истории, выращивает огурцы и помидоры в смеси кислой тундровой земли и спитой заварки. Яркие красные солнышки выглядят на фоне бесконечного снега абсолютным чудом.
Мне почти семь.
Мы возвращаемся с Большой Земли, и я обнаруживаю, что в нашей группе новенький мальчик. Безнадёжно влюбляюсь почти на всю школу. Часть нашей старшей группы уходит в первый класс. Часть остаётся в подготовительной. Я с ними, мама не очень доверяет регалиям приехавшей учительницы. Позже становится понятно, что правильно.
Мне почти восемь.
Я иду в первый класс. Ничего особенного. Я присутствую на уроках с трёх лет, нас там целая стайка. Мы бегаем по коридорам на переменах, путаемся под ногами у старшеклассников на танцах, нас носят на руках (девочки) и на плечах (мальчики). У каждого из нас есть свои любимцы в классах наших мам и каждый из нас является чьим-то любимцем. С одноклассниками пока легко. Это началка.
Иногда я езжу к папе на работу - КРАЗы, перевозящие воду, кажутся огромными. У него пахнет озёрной водой, машинным маслом, бензином. Весной можно срезать распустившиеся вербы и привезти домой - они очень долго стоят в воде, потом дают корни, и их можно посадить обратно. Пушистые шарики бывают голубого, красного и жёлтого цветов.
Мне десять.
Класс делят на два. Одна из моих подружек оказывается в “А”, я долго переживаю. Начинают портиться отношения почти со всеми девчонками - мы разные. Я отличная жертва для булли - хорошо учусь, легко плачу, не умею огрызаться. Бывшие социальные связи лопаются одна за другой - я не умею “дружить против кого-то” и не собираюсь. Много времени провожу со следующим поколением “школьных детей” - временами моя упорядоченность и правильность зашкаливают, но младших со мной можно оставлять спокойно. Много гуляю одна по утрам перед школой, рассказываю себе длинные истории, читаю взапой. Очень люблю “Сон с продолжением” Михалкова. Начинаю “собирать” социальные феномены, называя их синдромами. Обнаруживаю, что для людей моего возраста довольно часто количество времени, проводимого в обществе себе подобных, обратно пропорционально интеллекту, эмпатии, этике. Удивляюсь. Бьюсь о жёсткость собственных же рамок и этических конструкций. Каким-то краем сознания начинаю понимать, что из меня мог бы получиться отличный фанатик. Пугаюсь.
Обнаруживаю собственную убеждённость в том, что “если могу я - то могут все”, которая не раз ещё сыграет со мной дурные шутки.
На дворе конец 80-х. В магазине непривычно пустые полки: хлеб и килька в томате. Едем к бабушке через Москву, на улице продают апельсины. Покупаем целую сумку. Везём с собой.
Мне четырнадцать.
Распадается СССР. Папа перестаёт слушать “Голос Америки”, потому что его никто не глушит. Ему перестают платить зарплату, хорошо, что платят маме. Очень странное состояние - в магазинах много что есть, но на это нет денег. Непривычно. Всегда было наоборот. Я начинаю писать, сначала стихи. Совсем детские, но так легче, потому что в буквы сливается то, что рвёт изнутри. Пишу тогда, когда не писать уже не могу. Я не гений. Просто надо же как-то выжить внутри себя. Окончательно формируется моя “странность от мира”. Нас в классе двое таких, и это первая в моей жизни дружба-сотрудничество. Ольга тоже странная.
Весной я лежу на горячих от солнца моховых кочках, раскинув руки и закрыв глаза. Рядом со снегом. Часто хожу на море, просто сидеть - или бегать от волн.
Мне шестнадцать.
Ольга уезжает в Петербург на родину родителей закачивать школу. Нас в классе шестеро - четверо девчонок и двое парней. Становится очень спокойно. Я уже много пишу. Непрочитанных книг в библиотеке почти не осталось. Уроки труда перемещаются домой к преподавателю, она учит нас варить кофе в джезве, мы много разговариваем про жизнь. Тикает время - скоро уезжать учиться. Хочется и не хочется одновременно.
Мне восемнадцать.
Я поступаю в вуз. Живу в общежитии, первый год болею с сентября по июнь. Очень много людей. Очень мало горизонта и воздуха. Здания давят, нависая всей тяжестью. Очень одиноко. Есть родные, но у всех своя сложившаяся жизнь.
Мне двадцать.
Я сижу на ступеньках чужого дома рядом с одной из подруг и вою в голос про то, что ресурс кончился, весь, до донышка, что меня больше нет. Ощущение, что старые батарейки выдохлись, а новых не завезли. Ненавижу общагу, ненавижу собственную неприкаянность, ненавижу людей. Каждое соприкосновение с ними - адская боль. Хочется лечь на воду, закрыть глаза и раствориться в этих волнах. Не то чтобы умереть, нет. Не-быть.
Мне двадцать один. На моём дне рождения один из одногруппников приглашает меня танцевать - и я пропадаю в разговоре “про жизнь”. Пропадаю надолго. Это были странные отношения - он приходил, когда совсем становилось тяжко: девушка, которую он любил и которая любила его, была чуть старше и не могла быть с ним вместе. Я слушала, я говорила, я помогала дышать. Он знал, как я к нему отношусь. Он говорил: “Я хочу на полочках в твоей голове разложить всё по-своему. Такой, как ты, быть нельзя”. Четыре с лишним года. А потом, когда обнаружился шанс оказаться вместе - я отступила, сделав так, словно бы отступил - он. Сейчас они женаты и счастливы. И каждый раз я думаю - хорошо, что именно это решение было принято мной тогда. Не из-за него. Из-за меня. Он бы меня сломал.
Мне двадцать три.
Я заканчиваю вуз, понимаю, что офисная работа и я - из разных вселенных. Меня зовут в аспирантуру, я соглашаюсь. Огромная аудиторная нагрузка, кандидатские экзамены - год словно в густом тумане.
Мне двадцать пять.
У меня сумасшедше красивый онлайн-роман. Только мир почему-то всё сильней съёживается вокруг компа и человека на другом конце провода. Притянуть-оттолкнуть. Стандартные нарциссические качели. Всё закончится его фразой “Любимая уже есть. И это не ты.” - “Извини, но я в это уже играла”. Я ухожу, оборвав все связи. С точным пониманием, что если остаться - то шанса выжить уже не будет. А если уйти - небольшой, очень. Но есть. Я практически не сплю и не могу есть. Время писать диссертацию, но читать не получается - пока доходишь до второй строчки, забываешь первую. Это поначалу пугает, потом перестаёт. Больно всё: ходить, разговаривать, думать. Медленно расползается отупение. Это хорошо. Главное, чтобы больше не больно. Желательно, никогда.
Мне двадцать шесть.
Я разговариваю в Сети со странным человеком, который готов меня слушать. Что бы я ни говорила. Я высыпаю на него всю гадость, какая во мне есть. Он почему-то не пугается. Потом он возьмёт меня за руку в реале, и ещё через несколько лет на моей правой руке будет его кольцо. Я снова могу читать. Счастье.
Мне двадцать девять.
Первый год после свадьбы. Я много плачу. Шаблоны родительских семей с обеих сторон в полный рост.
Мне тридцать.
Непонятно, куда идти. Непонятно, что делать. Муж хочет ребёнка. Хорошо, пусть будет.
Мне тридцать один.
Рождается Дашка. У меня махровая послеродовая депрессия, и это ад для всех. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, насколько была не в своём уме. У Кости свои баги. Но он хотя бы может меня обнимать. Видимо, это - всё и спасает в итоге. Такое вот теплящееся внутри с обеих сторон желание быть вместе.
Мне тридцать три.
Я всё ещё стараюсь уместиться в рамочки “хорошей жены” - не просить. Не ждать. Не создавать проблем. Становится хуже и хуже. Однажды я понимаю, что разрушение снова подходит к той границе, за которой в прямом или в переносном смысле смерть. Завязываю в узел свой ужас и произношу “я буду делать то, что мне интересно. Мне всё равно, как ты станешь к этому относиться. Я боюсь с тобой разговаривать - ты отмахиваешься, словно ничего значимого я сказать не могу. Словно всё, чем я занимаюсь - блажь. Я буду меняться. За себя решай сам.” Спасибо Юле Катковой и её техникам отписок, расхламление автопилота в голове было тогда в самый раз.
Мне тридцать пять.
Становится теплее. Мы часто спотыкаемся о разные собственные штуки, но “быть вместе” становится совсем ощутимым. Я пытаюсь понять, кто я и где я. Пробую то одно, то другое. Пока не очень. Всё не совсем то. Игры, марафоны, вопросы предназначения, - попытки понять, куда идти. Делаю украшения из камней. Делаю свечи. Всегда хотела. Медленно впускаю в жизнь то одно, то другое из бывшего в категории “хочу, но никогда не смогу”. С каждым разом узкая колея заброшенной заросшей дороги становится всё шире. Более того, оказывается, с неё даже можно свернуть в лес, побродить там - а потом вернуться.
Мне тридцать восемь.
Я начинаю придумывать и вести игры - и на парах со студентами, и тут в Сети. Играю с Дашкиными одноклассниками в физику-химию-биологию. Детям нравится. Возвращается “мне интересно”. И “мне тепло”. Багов много. Их всегда много. Но я теперь могу в них смотреть. И убирать. Хотя бы некоторые. Ощущение, словно это растаскивает тяжеленные плиты, которые на мне лежали. Эмпатия больше не бьёт наотмашь состояниями других людей, - это инструмент, а не проклятье постоянно оголённых кончиков нервов. Но я всё ещё в коконе - длинная одежда, много слоёв. Не вытаскивать себя из этого кокона раньше времени - отдельная задача.
Мне сорок один.
Я обнимаю за плечи вторую жену двоюродного брата, которая жутко стесняется всех нас, и веду разбирать кубик Рубика к старшим детям. Она наконец улыбается и поднимает глаза. С детьми проще. 24. Совсем ещё девочка. Не бойся. Всё будет хорошо.
