***
Жизнь –
Привычное дело
Бессмертной души.
Эссе «Душа бессмертна» написано в середине 90-х и, но, пожалуй, именно оно стало главным художественным взлётом, последнего периода жизни и творчества Василия Ивановича Белова (хотя были потом еще и «Невозвратные годы» и «Голос рождённый под Вологдой»)…
«Итак, печи были протоплены…» Это у него как настройка на одиночество (вспомните топку печи в келье на Валааме). На то самое одиночество, о котором писал Иван Ильин, на то одиночество, когда ты удалён от суеты, когда нет рядом людей и в то же время – весь мир нынешний и прошлый, и будущий, то есть, весь мир Божий с тобой и в тебе…
Белов думает о неизбежности ухода близких (матери). От безутешности горя одно спасение – вера в бессмертие души… Но одно дело понимать это, другое – верить…
И опять вспоминается повесть «Привычное дело», написанная за тридцать лет до эссе «Душа бессмертна». Иван Африканович разговаривает с бессмертной душой Катерины… Кстати, случайно или нет, Африканыч о жене думает, глядя на грозди рябины, как и герой «Души…»
«Иван Африканович вышел в огород. Сорвал несколько гроздьев красной, уцелевшей от дроздов рябины. Тихонько закрыл отводок, пошел за деревню.
Горький отрадный дым от костров тут и там таял в ясном неощущаемом воздухе: копали везде картошку. Стая прилетевших из леса и готовящихся в путь скворцов опустилась в поле; за речкой, за желтым березнячком кричали ребятишки. Белая колокольня развороченной церкви явственно выделялась на спокойном, по-осеннему кротком небе. Зыбкая речка, огибавшая холм с кладбищем, не двигалась, и синенькое небо, отраженное ею, казалось чище настоящего, верхнего неба.
На кладбище, в старых вербах, тенькали синички.
Иван Африканович сидел на могиле жены и смотрел на речку, на желтые ясные березы вдали. Думал, курил свой мелкослойный «Байкал».
«Грех один, а не папиросы. Спичек одних не напасешься, разок затянись, глядишь, опять и погасло. Ты уж, Катерина, не обижайся… Не бывал, не проведал тебя, все то это, то другое. Вот рябинки тебе принес. Ты, бывало, любила осенями рябину-то рвать. Как без тебя живу? Так и живу, стал, видно, привыкать… Я ведь. Катя, и не пью теперече, постарел, да и неохота стало. Ты, бывало, ругала меня…
Ребята все живы, здоровы. Катюшку к Тане да к Митьке отправили, Анатошка в строительном - этот уж скоро на свои ноги встанет… Ну, а Мишку с Васькой отдал в приют, уж ты меня не ругай… Не управиться бы матке со всеми-то.
Худая стала, все говорит, что руки болят, да ведь и годы уж, ты, Катя, знаешь сама… Да ведь они санапалы у нас, двойники-то. Остались там, хоть бы им что. Картошку выкопал. Корову заведем новую, телушка у Мишки Петрова обошлась нынче, куплю телушку-то. Да. Вот, девка, вишь, как все обернулось-то… Я ведь дурак был, худо я тебя берег, знаешь сама… Вот один теперь… Как по огню ступаю, по тебе хожу, прости. Худо мне без тебя, вздоху нет. Катя. Уж так худо, думал, за тобой следом… А вот оклемался… А твой голос помню. И всю тебя, Катерина, так помню, что… Да. Ты, значит, за ребят не думай ничего. Поднимутся. Вот уж самый младший, Ванюшка-то, слова говорит… такой парень толковый и глазами весь в тебя. Я уж… да. Это, буду к тебе ходить-то, а ты меня и жди иногда… Катя… Ты, Катя, где есть-то?
Милая, светлая моя, мне-то… Мне-то чего… Ну… что теперече… вон рябины тебе принес… Катя, голубушка…»
Иван Африканович весь задрожал. И никто не видел, как горе пластало его на похолодевшей, не обросшей травой земле,- никто этого не видел.
Пронеслась над погостом шумная скворчиная стая.
Горько, по-древнему пахло дымом костров. Синело небо.
Где-то за пестрыми лесами кралась к здешним деревням первая зимка».
И ведь, между прочим, явная перекличка в концовках – дым. Только в повести дым мирных костров, а в эссе – военных пожаров…
От мыслей о матери к Пушкину, который ещё не умер, а тоже только ещё скоро умрет на картине Волкова… Ах, как бы хотелось, чтобы не умирал Пушкин… Чтобы жила мать…
И всё под «Времена года» Чайковского – от «Осенней песни» далее, через зимний звон валдайского колокольчика в весну, в лето, снова в осень…
Сейчас, когда я пишу эти строчки, я тоже слушаю «Осеннюю песню», а за окном моим дождливый предосенний август… Но нет у меня беловского одиночества – одиночества с верой… Одиночество-то настанет, хотя бы и ночью… А вот веры пока маловато… Хотя, ведь она или есть или её нет. Значит, есть…
Белов вспоминает давно умерших друзей, о которых так и не написал: Яшин, Селезнёв, Рубцов, Передреев… О Шукшине, всё-таки, написал… Их души тоже бессмертны. И душа Чайковского…
… «Душа бессмертна» - простые два слова. А ведь это итог его жизни и творчества. И завещание нам. И мне…