Являя неявляемое
Я хорошо, до деталей, до боли в сердце, помню последнюю нашу встречу - без свидетелей, без публики, один на один. Она получилась короткая, но памятная. Я шел из дома к остановке и издалека заметил Колычева. Людей там больше не было. Он стоял один. Курил. Картинка эта отчетлива в памяти. Ветер. Сухой ноябрьский снег. И одинокий поэт на этом мурманском ветру всепроникающем, безжалостном. Живой символ неуюта и бездомья.
Я подошел с полуулыбкой радостной, хоть и чуть ироничной, сказал:
- Как же хорошо прийти утром на свою остановку и там встретить большого русского поэта!
Коля хмыкнул, засмеялся как-то горько, беззащитно и вместе с тем радостно: мол, знаю, что льстишь, но все равно приятно. Не без кокетства заметил: «Брось!» Последнее касалось, пожалуй, одновременно и комплимента, и того, как он прозвучал, иронии, которую Николай, конечно, почувствовал. Он, как настоящий поэт, был человеком чутким и ранимым. И цену, цену себе знал.
Бардничество
Он жил затратно, не жалея себя. И иногда казалось, что тратит великий дар впустую, не только себя, но и его не жалея. Помимо стихов и прозы ведь еще и песни были, много песен. И поэзии это явно было не на пользу. Колычев - исполнитель собственных текстов и Колычев-поэт - это очень разные, порой противостоящие друг другу ипостаси творца. Горько сознавать, что публика целиком принимала первого, а вот подняться до высоты второго силы в себе находили не все. К сожалению, и сам автор на выступлениях зачастую больше пел, чем читал.
«На мой взгляд, бардничество для Колычева губительно. Прежде всего потому, что оно по природе своей воздушно, поверхностно. По задаткам же, по масштабу дарования, по аналитическим возможностям ума и широте и сострадательности души Колычев - шире, глубже и выше бардничества! Оно его погубит (как талант)...» Так писал поэт Виктор Тимофеев в 95-м году, когда Колычев, по сути, только начинался и все было впереди.
Нет бы послушать старшего товарища! Как мы знаем, не послушал. Почему? А с гитаркой проще! Она и музыка - защитницы верные не слишком хорошим стихам. Да, они помогают достучаться до читателя-слушателя, но при этом подчас высокую поэзию принижают до уровня песенок, где боль автора порой и не услышишь.
Страшно, предательски по отношению к поэзии то, что зачастую песнями становятся не лучшие тексты. У Колычева - та же история: стихи, ставшие песнями, неплохие, подчас даже хорошие, но далеко не лучшие. И это понятно. Ну не нужна музыка «Звонарю», зачем она ему?! Он самодостаточен, чистое золото, которому примеси не нужны. И «Невмоготу себя перетерпеть...», и «Буду молчать» песнями не сделаешь при всем желании...
Поэт он был природный, стихи ему давались легко - лились из него, словно реченька вольная. Требовали работы, конечно, но все равно - лились, даже приходилось делать что-то на заказ. Так родился, к примеру, его пограничный цикл. Так Колычев стал автором нескольких гимнов, включая, к примеру, гимн, написанный по просьбе федерации натурбана (есть такой вид спорта, гонки на санках на натуральных трассах, основные находятся в родной для Колычева Кандалакше).
Звонаря зрачок
Безусловно, среди стихов Колычева выделяется, стоит особняком «Звонарь», давший имя одной из лучших книг Николая - «Звонаря зрачок». Но оно, конечно, много шире заявленной темы, в большей степени о другом, почему автор его в «Куда ты уйдешь?..» и не включил. Как всякое выдающееся произведение, «Звонарь» рассказывает нам не только о чем-то определенном - конкретном, предельно ясном, но и о том, что трудно определить, вычленить из множества смыслов, заключенных в нем.
Но сначала о том, что лежит на поверхности: ответ на вопрос, который естествен для любого поэта, - «что есть Поэзия?», понимание специфики и возможностей этого вида искусства. Колычев утверждает здесь способность с помощью поэтического Слова видеть скрытое от глаз, недоступное осязанию:
И понял я тогда, что обречен
Увидеть то,
что шире восприятья.
Что эта тьма -
лишь звонаря зрачок,
А этот сон велик и необъятен.
«Увидеть то, что шире восприятья» - это о возможности Поэзии, как писал великий русский философ Алексей Лосев, «являть неявляемое». И тьма здесь как раз то самое «неявляемое» - скажем, неведомое прошлое и будущее (чему поэт не может быть свидетелем объективно) и непознанное вполне, непонятное настоящее. «Сон» же тот, что «велик и необъятен», - это жизнь, бытие, которое объединяет прошлое, настоящее и будущее в единое целое, пространство, где все происходит. Использованное Колычевым в качестве названия книги определение «звонаря зрачок» - очень глубоко. Ведь «звонаря зрачок» - это Поэзия. А потому «сквозь тьму зрачка я вижу белый свет, в котором нет еще меня на свете...»
Очень точно обозначена в «Звонаре» и богоданность Поэзии. Для автора очевидно, что его возможность видеть то, «что шире восприятья», ниспослана свыше, его сверхчувственные способности божественны по своему происхождению. По Колычеву поэт - «звонарь», главный герой стихотворения, который «смотрит в небеса. И видит Бога».
Посмертная книга
Последние стихи Колычева - те, что написаны были в конце 2016 - начале 2017 годов, совсем рядом со смертью, не успевшие попасть в книги, они, по сути, еще не прочитаны нами (даже в Интернете их не так просто найти, только на пошлой стихи.ре, куда приличные люди обычно не заходят - ведь в книги-то эти стихи не успели, названия им не придумали, на полочку четкую, строго определенную не положили). Прямо как у Пушкина, посмертная книга получилась...
И очень жаль, что даже знатокам эти тексты зачастую почти не знакомы. Там есть о чем поговорить - и конкретно по отдельным стихам, и в целом в контексте всего творчества.
Что главное? Тема смерти звучит едва ли не в каждом стихотворении. Очень часто возникает ощущение, что поэт с нами прощается. Показательно, что тема смерти физической, собственно, окончания жизни, тесно сплетена с темой окончания жизни творческой, жизни автора не человека, но - поэта. «Страшно быть поэтом исписанным...» - с горечью отмечает «мучимый словесным неможием» Колычев. Это звучит даже в одном из лучших колычевских стихотворений «последнего призыва» - «Буду молчать», звучит как приговор: «Буду молчать. Я и так слишком много сказал».
Что это - неверие в самого себя? Кокетство? Ведь стихи-то хороши. Ни в коей мере - какие кокетство и неверие? Все всерьез, убежденно и искренне. Скорее, усталость. От мира, что «изоврался в большой бесконечной войне», и от себя, прежнего, - то, что заставило его в свое время уйти от есенинско-рубцовской традиции в дольник. И жажда нового Слова - и для себя, и для всех - честного, всемогущего, равного по силе тому, «осиянному», которым когда-то «солнце останавливали» и «города разрушали». Жажда слова и дела:
В скорби великой народ
молчалив и угрюм,
В скорби видней,
как ликует исчадие зла.
Скорби великие -
место взращения дум.
Пусть вызревают на них
не слова, но дела.
Мир изоврался в большой
бесконечной войне.
Скоро забудется -
кто, почему, на кого…
Хочется правды! Повсюду!
Внутри и вовне!
Ну а иначе все жертвы -
во имя чего?
Так почему -
не под силу уму моему -
Лучшие гибнут,
а зло - даже тронуть нельзя?
Думаю, думаю…
и ничего не пойму.
Буду молчать.
Я и так слишком много сказал.
Вообще «Буду молчать» заслуживает отдельного разговора. Это, как видите, риторика. Ее в посмертной книге Колычева немало, едва ли не каждое второе стихотворение в разной степени можно к этой категории отнести (и «Что-то наплывает безбрежное...», и «Как глуп я был...», и «И жить захотел захотеть хотеть...», и «Дар Божий», и «Похороны стихов», и «Нерожденный»). Но это, замечу, уже не топорно-программная риторика вроде «Нельзя убить поэзию России», а явление абсолютно другого толка и уровня. По глубине и высоте лучшие из этих стихотворений, к примеру, все то же процитированное «Буду молчать», сродни риторике пушкинской. Да! «Клеветникам России» - это ведь тоже риторика. Но какая! Живая, чистая, обжигающая, чуждая пошлого пустословья.
Николая Колычева не стало 6 июня 2017 года: на даче под Кандалакшей, где поэт был один, у него случился инсульт, спустя несколько дней он скончался в больнице, на 58-м году жизни. Он ушел в Пушкинский день России.
...И снова возникает в памяти та картинка из недавнего еще прошлого: крохотный безлюдный островок остановки в спальном, не центральном районе Мурманска, а там - Николай Колычев. Коля с сигаретой, закрывает ее от мурманского осеннего ветра - игольчатого, недоброго, стынет в неуюте, в ожидании потерявшегося в городской юдоли неведомого какого-то транспорта. Один - на краю города. На краю мира. На краю жизни.
Одиночество - это не страшно. Для поэта оно естественно, почти норма. Он по природе своей одинок, сам себя от людей отделяет, да и ремесло поэтическое такую способность имеет - выделять из общего ряда, отдалять от толпы, чуть возносить над миром, даже если скромен и тих. Поэзия - искусство высокое, и об этом ведомо всем, даже тем, кто ей чужд абсолютно и книг вовсе не читает.
Да и жизнь на краю, в общем, тоже для нас не новость. Помните, как у Мандельштама в «Шуме времени»: «Как поживаете, Иван Иванович?» - «Да ничего, Петр Петрович, предсмертно живу». Это он про символистов, «до нашей эры» фактически. Но сказанное полушутя-полувсерьез современно для любой эпохи. Может показаться, что щедрый на великие потрясения ХХ век эту ситуацию предсмертную обострил до предела, но это - внешне, история все-таки всего лишь фон. Главное то, что внутри. Поэт всегда живет предсмертно, и от того, что вокруг, это, конечно, зависит, но лишь поскольку-постольку.
И смерть поэта - категория особая. Она не бывает случайной, даже когда выглядит как нелепое стечение обстоятельств.
Поэты уходят в свой срок. Тут им никто не указ.
Сегодня в областной научной библиотеке состоится юбилейный вечер памяти русского поэта Николая Колычева. Начало в 17 часов 30 минут.