Есть, значит, у меня ухи - две штуки. Ухи, как ухи, такие как у всех.
Нет, не так. Начну издали.
Давным-давно, когда галстуки были красные, а пятиэтажные дома - большими, жил был я. Мальчик, как мальчик: голова, два уха, нос. Обычный такой, ничем не примечательный советский мальчик (и правда, давненько это было), никаких талантов, но и никаких пороков. Девочек не бил, животных не обижал, маму слушал, кашу ел, Ленина уважал. Средний положительный мальчик. Из бедной советской семьи. Из бедной советской семьи с пианиной. Или с пианином. Мне сначала как-то пофиг было, как его зовут-величают. Я жил отдельно, а инструмент - отдельно. Чёрный, твёрдый, когда бьёшься об него головой, прикольно "бумкает". Голова пустая прикольно "бумкает" - как можно не заметить в советской хрущёвке такого бегемота? Но инструмент затаил на меня злобу лютую, запомнил он меня. Или записал, кто их, этих пианин, знает. Но факт остаётся фактом: настучал он, этот пианин злобный, маме моей, что вот есть такой лоботряс малолетний, шарится по квартире, хороший инструмент лбом бодает. Надо проучить мальца, показать ему, почём фунт лиха. Подбил этот шифоньер с кнопками без надписей любимых моих родителей отдать меня в рабство музыкально-пианинным мучителям, чтобы сделали они из меня пианинного раба. Ну, не сами же они эту дурь придумали? Сам то я тогда этого не знал, что они мучители, и ничего плохого не предвидел. Мама то красиво из него музыку тренькала, душевно. Тогда музыку тренькало мало что: радива на кухне, пиванина в комнате, пионерский горн в школе, да гармонь на свадьбах. Ещё, вроде бы, гармонь в телевизоре играла, но я тогда ещё не научился похмеляться, а посему душевности в тех мотивах не понимал. А вот мама садилась к инструменту на маленький вращающийся стульчик (Мечта космонавта – какая из него тренировочная центрифуга получалась!!!!), открывала крышку… Взмах… Та-да-та-да-та-да-та-да-таааа-та-та-да-таааа, та-та-да-таааа, та-да-та-да-та-да-та-да-таааа-та-та-да-таааа, та-та-да-таааа, та-та-да-таааа!!! Бетховен заполнял комнату, восхищение и умиление заполняло меня, слёзы заполняли глаза. Музыка лилась из души прямо к Элизе. Думаю, что дама была благосклонна к маэстро за такой красивый "подгон"…
И я, конечно, с радостью поскакал в музыкальную школу! А дальше… А дальше произошло то, что в фильме "Человек с бульвара капуцинов" назвали "монтаж". Год, целый год занятий выпал у меня из памяти. Я помню, как выглядело здание Дворца Культуры, я помню класс с инструментом. Я ПОМНЮ, КАК НАЗЫВАЛАСЬ ПЬЕСА (ПЬЕСКА?), КОТОРУЮ Я ИГРАЛ НА ОТЧЁТНОМ ЭКЗАМЕНЕ. ЖУРАВЛИК!!! Ж-У-Р-А-В-Л-И-К!!! Почему я так кричу? А я абсолютно не понимаю, как я практически сразу забыл, как оно играется. Как на экзамене по прикладному бамбуковедению на пехотно-пулемётных курсах. Зазубрил-Сдал-Забыл. Всё.
На следующий год я не пошёл тыкать костяные клавиши. Дома я с ужасом смотрел на притаившийся в углу "Красный Октябрь" – вот один в один, как баран на новые ворота. Не, я никогда не видел такого в живую, но точно могу себе представить мысли и ощущения барана. Уровень знаний инструмента был ноль! Зе-ро! Чистый белый лист. Как такое возможно, я сам не могу понять. Я подходил к клавишам, трогал их пальцами, гладил, возможно (только возможно!) даже ласкал их, но мозг не реагировал ни единым импульсом. Надо написать медицинским светилам – открыта новая болезнь "пианинная амнезия". То ли меня там и правда на занятиях мучали, то ли не приспособлены мои корявки к таким сложным пассам, но факт остаётся фактом – музыканта из меня не вышло от слова "совсем". А я пытался! Дважды! С половиной…
Но это уже следующая история…