Помню, после 5 класса, в году этак в 1957, нас, деревенских ребятишек, посадили на тягловых лошадей волокуши с сеном на колхозном сенокосе свозить с рядов к зародам. Июль, зной, слепни да пауты с комарами и мошкой, а ты на крупе старой кобылы с выпирающими позвонками, а под тобой только твоя старенькая повылезшая фуфайка, в руках недоуздок да берёзовая вица - паутов отгонять, да ещё постоянные окрики бригадира, мол, "чё там телепаешься еле-еле!", "шевелись, кавалерия!" и т.п. И вот, пока погода, никто и передохнуть не осмеливается, все спешат зароды наметать да закрыть густыми берёзками.
А тут досталось ещё из дальней болотной рямы по высоким кочкам сено доставать: лошадь увязает в болотной жиже и скачками вытягивается из рямы, а кочки болотные высокие так и норовят тебя сбросить из седла, мужики тоже разъярились, мечут деревянными вилами пласты сена на волокушу, матерятся, потому что даже цигарку раскурить некогда, а ты, весь избитый по седалищу голым хребтом кобыльим, уже ничего не соображаешь и держишься на последнем слове.
Ну, вот, наконец, слышен крик бригадира "ша-ба-а-ашш!", и ты сваливаешься с лошади на камышовую стерню. Конюх дедо Михайло кричит:"Робетишки, лошадей не поииить!!! Дайте им охолонуть! Роспрягайте и ведите в холодок".
И тут ты поднимаешь глаза в небо и видишь как из-за верхушек сосняка на поскотину и большую постриженную поляну наползает свинцовая туча, за ней погромыхивает, потом пару раз сверкает молонья, всё сначала затихает в тягостном ожидании... и вот он, ветерок, свил в маленькие буруны остатки несобранного сена, закрутил и тут же бросил, и на страдную землю закапали первые крупные дождевые капли.
Мужики, бабы и ребятишки побежали к стану под растянутые брезентовые пологи, стряпухи бросились спасать приготовленный обед, накрывая клеёнками нарезанные хлебы, чаны с окрошкой, кувшины с простакишей, марлевые мешочки с творогом, закрывая крышками котлы с мясным варевом.
Мы - пацаны, дождя не боясь, рванули к лесной речке Беляковке, глубокой и прозрачной в лесной чаще, и скинув с себя нательное, заныряли в прохладу вод. А чё нам! Тут вода и там - вода! Старший из нас Валерко позвал двоих сводить остывших лошадей на водопой, затем отвести на отаву и там их стреножить - пусть попасутся, тоже отдохнут. Под дождём лошади зафыркали, замотали головой, довольные тем, что назавтра не придётся так мучаться на покосе, ибо будет сыро, возить будет нечего, и они уж тут отдохнут.
Искупавшись, ребятня потянулась к стану, каждый нашёл себе место под пологом, стряпухи сунули нам алюминевые чашки, деревянные ложки, по ломтю каравая, налили горячего варева с кусками мяса - а как же, мужчины поработали!
Мы похлебали, согрелись, мне больше ничего и не хотелось, я отполз вглубь полога где набитые сеном подушки и простыни; тело стало отходить, спина стала "тянуть"; натруженные мышцы заныли, и потом наступило главное - моя бедная попа начала гореть: отбитые тощие пацаньи ягодицы не годны были смягчать как надо удары кобыльего позвоночника.
Сгоряча я ещё успел уснуть, да и поспал не меняя положения, а утром, повернувшись неловко, вскрикнул от боли: семейные сатиновые трусы намертво прилипли к сбитой в кровь коже ягодиц. Боясь разбудить соседей, еле сдерживая стон, я выполз из полога: в лесу был ещё сумрак, хотя над высокими соснами уже золотилось облачками тихое ясное небо. Я добрёл до речки, как мог смочил трусы, отделил потихоньку ткань от тела и вывернувшись как мог глянул что там у меня: ну, да, два кровавых гнезда на каждой ягодице. Зная что и как надо делать я порыскал по зарослям на берегу, нашёл репейник, сорвал пару-тройку лопухов и приложил к ранам. Тут подошли вставшие ото сна пацаны, узнали про мои дела, сказали, мол, не работник, просись домой. Потом они убежали к лошадям, дедо Михайло что-то там распорядился, и меня никто не трогал: пацаны сказали.
Потом подошла тётка Тася, сказала, мол, дай гляну. Я застеснялся, не дал поглядеть. "Ну, как знаешь" - сказала наша деревенская знахарка-ведунья и ушла: некогда, зовут вставать в ряды - бабы косили вместе с мужиками.
Днём стан опустел, часть мужиков докашивала дальний угол, другая часть и с нею пацаны уехали на другое покосье на разведку и все вернулись только под паужну. Стряпухи напросились, пока не стемнело, поехать в деревню обновить харч и меня забрали с собой. Всю дорогу я пролежал на тряской телеге, боясь повернуться на спину. В деревне, уже затемно, добрёл до своей избы, баушка встретила вопросом "а где бригада?", потом она увидела моё угнетённое состояние, красное лицо, кинулась "чё с тобой?", ну, я уж не стал стесняться, сказал.
Она всё осмотрела, тут же выставила на шесток корчагу с водой, зажгла подпечек, с полочки вытащила свои бутылочки, горшочки, завязанные по горлышко тряпицами, дала мне ножницы, мол, настриги в горнице с горшка три ветки алоэ. Потом она в горшке развела с мёдом, коровьим маслом подавленные кусочки листа алоэ, положила меня на голбец и щедро намазала этим мазивом мои боевые раны.
К тому времени я уже весь горел, поднялась высокая температура. Приложенное снадобье успокаивало, жжение стало стихать. Накрытый бараньим полушубком, я или впал в забытьё или уснул.
Потом пару дней я ещё побыл в санаторно-курортном режиме, а там уже и пацаны меня навестили, подшучивая, что дедо Михайло мне каурого мерина вместо кобылы приготовил. А у него хребет ещё страшнее был.
Но ничего, на крстьянском жилистом организме все раны затянулись быстро, и скоро я уже бодро трясся на облучке телеги с бочкой воды: поставили водоводом в бригаду, значит. А на ночь отправился я с робетишками в ночное. Ночное! Это главное событие для пацанов! Но это уже другая история...