Государственный музей «Преодоление», Москва. 16-30 ноября 1998 года.
Отекстовка: Сергей Пилипенко, февраль 2013.
Часть 1/3
16 ноября 1998 года.
Основная ложь всех революционеров. Существует ли прогресс. Как мы в действительности жили до революции. Что есть культура. Которой великой культуре принадлежит Русская культура. Существует ли дилемма Запад — Восток. Западничество Петра I — первый шаг к революции. Что называют «крепостным правом». Что значит «барин». Архитектура — самое социальное искусство. «Аппендикс» русского зодчества. Русские не знают собственных политических традиций. Культура и традиции — это одно и то же. Когда в России появился первый суд присяжных.
Добрый вечер, дорогие друзья. Я собираюсь рассматривать русскую культуру предреволюционной эпохи и потрачу на это три встречи с вами. Полагаю, что это необычайно важно, и частично скажу уже сегодня, почему это важно, а полностью — в конце недели.
Первая часть — скорее беседа, чем лекция. По окончании буду готов ответить на все ваши вопросы и выслушать любые возражения, или комментарии, или дополнения, за которые буду признателен. Тем более что буду ее публиковать и на вас «обкатывать», как и все, что я в своей жизни напечатал. Тут я выступаю как эксплуататор.
Так вот, структура будет такая. Сегодня попытаюсь показать, как изменились культурные, художественные, социальные тенденции в России в начале XX века в сравнении с XIX и частично XVIII веками, как изменилось направление культурной жизни. Через неделю постараюсь по возможности добросовестно описать Россию начала века, конечно, популярно, конечно, сжато, но все аспекты жизни того времени — этнические, хозяйственные, политические и все художественные. И наконец на последней встрече попытаюсь доказать вам, что Россия в начале нашего столетия обладала потенциалом возрождения, для чего мне придется объяснить, что же такое возрождение как универсальная историко-культурная категория, а никак не название, например, художественной эпохи в Италии, всем известной. Возрождение бывало в самых разных странах, в культурах разных народов.
Итак, почему это важно. Посмотрите, что происходит в начале столетия в нашем мире, в нашей литературе. Во-первых, над предреволюционной эпохой тяготеет старинная ложь революционеров, сначала всех революционеров, потом конкретно социалистов-революционеров, потом революционеров-большевиков и порожденного ими режима, и, наконец, нынешних революционеров вполне партийного происхождения, которые избрали себе наименование «демократы». Ложь эта есть основа идеологии времен Ульянова (Ленина), Брежнева и Ельцина.
Эта ложь проста. Нам с вами очень трудно доказать, что мы живем хорошо. В конце концов, даже если кричать об этом с экранов телевизоров, мы сами все-таки лучше знаем, как мы живем на самом деле. И потому все революционеры предлагают иной подход:
«Да, мы живем пока еще плохо (иногда даже без «пока еще»). Но прежде мы жили так ужасно, что если бы мы не сделали революцию, если бы мы не проводили пятилетки, если бы мы не строили светлое социалистическое будущее, если бы мы не перестали его строить и не начали строить светлое капиталистическое будущее, то мы жили бы еще хуже! И ходили бы мы в лаптях. Причем в лаптях ходили бы только избранные, особо одаренные, а все остальные ходили бы круглый год босиком».
Вам это знакомо. Так учат в школе до сих пор, к сожалению, хотя понимаю, что есть и многие достойные преподаватели, которые учат иначе. Это есть идеологическая основа, на которой держатся все режимы — от режима первого временного правительства 1917 года до настоящего, которое делает вид, что оно не настолько временное.
«Мы живем плохо, потому что жили хуже» — вот их основная ложь. Братья и сестры, во времена моей студенческой молодости ходила, по крайней мере, по Москве такая мрачная, залихватская шутка: «А мерзавцы все-таки были Романовы: целых триста лет правили и на семьдесят лет продуктов не запасли!» А теперь мы с вами вправе говорить: а мерзавцы все-таки были коммунисты: семьдесят лет правили и на десять лет не смогли запасти. Вот на самом деле, что мы видим.
Так вот, мы с вами внутренне сами себя обезоруживаем каждый раз, когда допускаем и соглашаемся с ними, что мы действительно жили плохо.
Это один подход. Конечно, он не православный, он антиправославный. Он даже и антирусский. Но необычайно опасным бывает и другой, и православный, и патриотический, но неумный подход:
«Россия утратила свои добродетели, Россия утратила свою духовность, Россия погналась за золотым тельцом, предала своего последнего праведного государя, свою национальную идею, традицию, и за это закономерно расплачивается. И нечего даже обсуждать, потому что мы становились все хуже, хуже, хуже и, наконец, стали такими плохими, что произошла революция».
У этого второго подхода есть два варианта. Один вариант — печально и пассивно православный, как я его уже описал. А другой вариант — с некоторым красным оттеночком: «Русские совершили ужасные прегрешения. Мерзавцы франкмасоны учинили революцию. Потому, слава Богу, что нас от них Ленин спас. От всяких Львовых, да Керенских». Есть и такой, причудливый подход.
А все эти подходы, все эти точки зрения основаны на непонимании того, какими же в действительности были Россия, русское общество, русский народ, русское правительство, то есть, какова была русская культура в целом в предреволюционную эпоху. Это предположение основано на допущении, обратном допущению марксистов и французских либералов. Они с XVIII века навязывают нам представление об истории как о непрерывном прогрессе, и требуют от нас служения прогрессу. Это ложь. Любой человек, прилично знающий историю, даже и не профессионал, понимает, что категория прогресса применима на отрезке времени, когда поставлены рамки временные и пространственные. Да, бывает прогресс, но бывает и регресс. Непрерывность прогресса есть, безусловно, бред, причем опасный бред, порождающий утопии. И видно это хотя бы потому, что каждая великая культура, уходя в небытие, как ушли Египетская, Месопотамская, Античная, уносят в небытие большинство своего достояния, большинство из того, чем они обладали.
Пример. Мы точно знаем, что были десятки выдающихся греческих трагиков. Сохранились трагедии трех из них. Это Эсхил, Софокл, Еврипид. Из них Эсхил написал 80 трагедий. До нас дошло 8. Это примерные проценты того, что осталось от античности. В эллинистические времена из Сиракуз в Александрию ходил грузопассажирский зерновоз «Сиракузия» с комфортабельными двухместными каютами на пяти палубах. Его водоизмещение составляло 4000 тонн. Это водоизмещение современного ракетного эсминца. Потом много веков ничего подобного никто не строил.рузопассажирское судно «Сиракузия» водоизмещением свыше 4000 тон.
Но это античность. От античности осталось все-таки довольно много. А вот от Эгейской культуры, например, не осталось практически ничего. Мы ее не понимаем. Языка не знаем. А я видел раскопанные на острове Санторин трехэтажные частные дома с водопроводом и канализацией. Им три с половиной тысячи лет. Критяне летали. Конечно, на безмоторных летательных аппаратах типа планеров. А уже для греков это превратилось в миф об Икаре. И после критян летать не будут до XIX века нашей эры, то есть 34 столетия. Вот вам и весь «непрерывный прогресс».
Но есть также взгляд на историю, который представляет ее в виде непрерывного регресса. Очень часто мы попадаем в зависимость и от такого взгляда. Он честнее, чем прогрессистский, это правда. Он в общем безопаснее. Но он делает человека пассивным. И уверяю вас, что это не христианский взгляд. Да, так на историю смотрели. Так смотрели на историю арийцы и все их ближайшие потомки. У индуса история представлена четырьмя сменяющими друг друга эпохами. От праведной «Крита» до абсолютно неправедной «Кали». В этом есть некоторая доля правды, потому что достаточно выглянуть вот в это окошко и увидеть эту улицу, да еще услышать, да еще понюхать. И сразу поймешь, что, конечно же, сейчас эпоха Кали. Так же и эллины считали, что история деградирует, что деградирует общество от золотого века через серебряный, медный и железный. И хотя этот взгляд более обоснован, он все же не христианский, ибо, хотя конец времен и наступит, история конечна, и антихрист, безусловно, придет, но и такой чудовищный регресс человек переживет. Мы не видим непрерывного регресса в истории, глядя на нее христианскими глазами. Да, первое человечество Творцу пришлось смыть потопом. Но потомки Ноя были праведными людьми, исповедовавшими единобожие. А потом был праведный Авраам. А потом были пророки. И наконец, было Боговоплощение, пришествие Спасителя. И каждая такая эпоха была, несомненно, и лучше, и разумнее, и праведнее той, что ей непосредственно предшествовала.
Это был самый общий пример. Но когда историей занимаешься долго и подробно, то непрерывного регресса тоже не видишь. Вектор развития культуры бывает и таким, и иным. Бывает по-разному. По-разному было и у русских людей.
Кстати, а что такое культура? О чем мы говорим? Может быть, мы с вами собираемся говорить о том, что находится в ведении министерства культуры? Нет, безусловно, не об этом. Некий француз насчитал около шестисот попыток дать определение понятия «культура». Для меня такая страшная цифра означает то, что культура строго не определима. Это — неопределимое понятие, через которое мы определяем другие, и искусство, и любовь к искусству, и архитектуру, и государство, и цивилизацию. Даже общество и нацию мы все равно определяем через культуру. Но если культуру нельзя определить, это еще не означает, что ее нельзя описать. И вот тогда вариантов будет гораздо меньше. По сути дела варианты нестрогого описания сведутся к двум возможностям. Либо культура есть действительно что-то «минкультовское», проявление высшего творческого духа человека, либо культура есть все, что создает человек. Второй вариант предпочтительнее, потому что в первом случае границы культуры становятся необычайно размытыми. Как определить, что относится к культуре, а что нет? Где провести границу? Какая живопись, какая скульптура к культуре относится, а какая нет? Можем ли мы провести точную грань между полководческим гением Александра Македонского и системой организации Римского легиона, чтобы сказать, что первый — достояние культуры, а второй нет? И так далее.
Кроме того, есть наука, без которой мы историки жить не можем, а, следовательно, не можете жить и вы, потому что без истории вы живете очень плохо. Эта наука — археология. Она уже давно называет культурой все, что осталось от некого жившего когда-то общества, возможно одного этноса, одного народа. Все названия археологических культур условны. Они все молчат. Мы часто даже не знаем строго, каким народам они принадлежали. Но археолог к культуре относит все, что он об этих людях раскопал, а к культурному слою — то, где это пребывало. И чаще всего это помойка. Человек выбрасывал черепки разбитого горшка, а через четыре-пять тысяч лет археолог радостно те черепки раскапывает, складывает, анализирует, иногда восстанавливает целую амфору и все, что от человека осталось.
Таким образом, культура есть то, что не природа. Это среда обитания, создаваемая человеком в истории. А с позиции религиозной философии культура есть то, в чем человек реализует свой сотворческий дар, которым, видимо, только он один и обладает. Это — не общецерковное мнение. Но все же весьма распространена точка зрения, что творческий дар, даже созидание культуры есть достояние только человека. Не только животные, но и ангелы не обладают этим даром. Тогда круг культуры становится очень большим, но постижимым, поддающимся анализу, изучению. И можно писать историю культуры. И этот подход, по крайней мере, внутренне непротиворечив, хотя возможны и другие.
В самом деле, ведь человек в природе не реализует своего сотворческого дара. Он реализовал его один раз, когда Адам называл вещи, когда Творец доверил ему дать имена животным, растениям, а больше нет. Мы с природой взаимодействуем хорошо или плохо, иногда мерзостно, но не создаем ее. Зато наш сотворческий дар в культуре реализуется грандиозно! Конечно, человек — сотворец. Господь сотворил волка, а человек сотворил собаку, болонку или крошечную, весящую меньше килограмма чихуахуа. А они ведь все — генетические волки. Они все один биологический вид. И это уже культурная деятельность человека. Слово культура латинское. И у римлян первоначально культурой называлось агрокультура, сельскохозяйственная культура. И лишь постепенно оно перешло на другие виды, другие формы культуры.
А что культуру составляет? У нее есть внутренняя иерархия ценностей. В любом каталоге хорошей большой библиотеки эту иерархию видно. На вершине культуры, конечно, богословие, затем философия, затем область свободных искусств — хороший средневековый термин. К ним относятся и фундаментальные науки. Но существует и политическая культура, и хозяйственная культура, и наконец, бытовая.
И мы с вами во многом бедствуем, потому что до сих пор затрудняемся ответить на вопрос: а какая культура русская? Часть чего она? Ну, только очень наивный человек полагает, что она есть часть «общечеловеческой культуры». Этого даже рассматривать не будем. Интереснее другое, что и как мы отвечаем на вопрос, что есть Россия — Европа или Азия, какая русская культура — восточная или западная. На Западе на этот вопрос отвечают очень просто. То меньшинство, которое к нам относится хорошо, уже за это награждает нас титулом «европейцы», а то большинство, которое относится плохо, за одно это выгоняет нас в Азию. Это могло бы нас не волновать по известной поговорке: хоть горшком назови, только в печку не ставь. Но ведь мы сами позволяем себе спорить по этому поистине идиотскому поводу! Или повторяем нелепицу великого Достоевского. Увы, и великий человек имеет право на одно безумие в своей жизни. В Пушкинской речи Федор Михайлович отметил, что Россия принадлежит и Востоку, и Западу. И оттуда выводил «всечеловечность, всемирную отзывчивость русской души». То есть, если не позволять убаюкать себя приятными нравственными средствами, он предположил, что мы, по крайней мере, эдак полторы тысячи лет стоим в раскорячку между Востоком и Западом. Но наша культура почему-то значительна, невзирая на эту неудобную позу.
А давайте посмотрим в Азию, на Восток. Разве есть восточная культура? Радости мои, ну что общего у турка и вьетнамца?! А они азиаты. Или если мы сравним итальянца, перса и китайца, не будет ли сразу видно, что не только внешне, но и культурно первые два куда больше похожи друг на друга, чем любой из них на третьего. Это значит, что никакого Востока не существует. Но есть великая культура ислама, которая простирается гораздо западнее, чем мы с вами находимся, до Атлантического океана в Африке. Есть великая дальневосточная культура. Это Корея, Китай, Япония. Есть Индостан и примыкающие страны. Есть тибето-монгольская культура северного буддизма, давно оторвавшаяся от своих индийских корней. И наконец, Сибирь. Это Россия, но это вместе с тем и Азия. Следовательно, наша культура — пятая в Азии. Но какая? Если мы непредвзято посмотрим на Европу из Азии, мы увидим, что в Европе есть две великие культуры — западная, бывшая западнохристианская, теперь именующая себя «миром цивилизованным», и наша восточнохристианская культура, которая объединяет с нами не американцев, и не азербайджанцев, но славян, греков, грузин, молдаван и даже некоторые неправославные народы, не строго православные, но восточнохристианские — армян, коптов Египта и христиан Сирии. И даже эфиопов. Есть восточнохристианская великая культура. И существуют эти две христианские культуры с IX века, уже дольше тысячи лет.
Помилуйте, ну какой француз будет сомневаться в том, что его культура, во-первых, французская, а во-вторых, часть западной! А мы сомневаемся на свой счет. И тому есть причина, имеющая прямое отношение к теме моего цикла. К XVI веку русская культура осталась единственной восточнохристианской, сохранившей свою государственность. Все остальные восточные христиане были к XVI веку порабощены либо Западом, либо исламом. И надолго. Быть единственным — трудно. Это очень тяжелая миссия. Это важнейшая часть, между прочим, того, что вкладывается в понятие Третий Рим. Важнейшая часть нашей имперской традиции, в которой мы преемники Византии, быть хранительницей восточнохристианской, в большинстве православной культуры. Это ноша тяжелая. Мы были единственными и потому утрачивали четкость мироощущения. И потому родились две крайности.
Одна может быть условно названа «старообрядческой крайностью». Это изоляционизм. Это — противопоставление России с одной стороны, и Европы с другой стороны. «Россия — это не Европа. Россия — это особый мир, особая цивилизация». Так часто пишут люди с учеными степенями, причем, заметьте, патриоты. То есть те люди, которые опять вольно или невольно хотят взвалить на нас неподъемную ношу, ношу единственных. А она неподъемна, во-первых, потому что она материально необычайно тяжела, в том числе и в политической сфере. А во-вторых, потому что она может вызвать гордыню, непомерное самомнение — «мы единственные, кто в вере не пошатнулся, ну и дальше соответственно мы есть единственная культура, которая светлая». Повторяю, это точка зрения раскольническая, старообрядческая.
Вторая точка зрения тоже условно может быть названа петровской или петринистской, западнической. Она полагает Россию частью Европы, не восточной Европы, не византийского, восточнохристианского мира, а Запада, «мира цивилизованного». И это плохо, и не только потому, что это ложь.
А все очень просто. Если первое непомерно тяжело и является таким гордынеобразующим моментом в нашем поведении, в нашем самоопределении, то второе делает нас вечными «аутсайдерами», вечно догоняющими, вечно пребывающими в хвосте. Те, кто сравнивает и стравливает нас с Западом, произносят обычно: «Мы опоздали не на сто лет, мы опоздали навсегда! Мы не успели вскочить на последнюю подножку последнего вагона уходящего поезда!» А знаете, сколько раз это в истории звучало? После галльских войн Цезаря кельтам, небось, тоже казалось, что они отстали от римлян навсегда. Но где теперь те римляне!
Была великая не по охвату, а по уровню, великолепная, высочайшая культура Домонгольской Руси, которую мы также иногда именуем Киевской, а последнее время все чаще Древней. Тогда термин Древняя Русь приобретает определенную строгость, потому что если Древняя Русь — это все, что было до Петра, то тогда этот термин не означает ничего. Это культура с X века по первую половину XII века. Культура, за которую скандинавы называли нас «гардарики» («страна городов»). Было около четырехсот домонгольских городов. По моим подсчетам от четверти до одной пятой населения Руси тогда жило в городах. А таких городов как Киев с населением более пятидесяти тысяч на Западе вообще не было. В конце XI века в Париже жило тысяч десять. И то было очень много для Запада.
Так вот, культура была выше всего, что было на Западе, при любых сопоставлениях. И не только культура, а даже и цивилизация была выше, то есть практическая часть культуры, направленная на благоустройство общества. Мы были впереди. И Западу тогда было не стыдно, потому что они тогда были очень молоды, а мы уже нет, потому что «мы» были не мы, а наши предки — славяне, славяне и русы. Их история закончилась в XIII веке, и началась история русских. Потому и нам теперь не стыдно цивилизационно несколько уступать Западу. Потому что теперь они старые, совсем старые. Их этническая история заканчивается. Самые молодые народы западной Европы родились в IX веке. А народы, как полагает Лев Николаевич Гумилев, и думаю, что Константин Николаевич Леонтьев в прошлом веке согласился бы с ним, живут XII-XV веков.
Потому те, кто стремится переместить Россию в другую культуру, сделать нас частью Запада, вынуждают нас стать третьеразрядной страной Запада. Одна страна такой путь практически прошла. Это Турция. Она перестала к нашему времени быть мусульманской страной. Она больше не принадлежит к мусульманскому миру, она принадлежит миру Запада, только, простите, самого задрипанного Запада, который только вообще существует, ибо уходя в чужую культуру, не приходится рассчитывать на большее, чем последнее место. Это неизбежно. Вот так.
Таким образом, к концу XVII века появился первый разрушительный момент в России, в русской жизни, в русской культуре. Это — западничество. До Петра можно заметить только отдельные веяния западничества как некий курьез. Кое-что проскальзывает. Уже в XVI веке западником был первый наш тиран Иван IV. Он даже говорил вслух при иностранцах, а они для нас это сохранили, что «он не русский, потому что великокняжеская династия от Рюрика». Он не хотел быть русским. Но тогда было еще рано. Потому даже такой страшный деятель как Иван IV не мог утащить Россию на Запад.
Бывали курьезы и в XVII веке. Но Петр I создает западничество уже как постоянную часть культуры. И что в итоге? В итоге мы начали разрушать собственные социальные традиции. А они часть культуры. Петровская эпоха, усиленная екатерининской, а затем александровской, последней западнической эпохой у нас, эпохой последнего западнического правительства, разрушали наши социальные традиции повсеместно. Вы учились в школе и неоднократно встречались с термином «крепостное право». Вот было у нас крепостное право в XVII веке и было крепостное право в XVIII веке. Термин один и тот же. А похожи они друг на друга как я на корейского императора, потому что наше крепостное право XVII века означало лишь то, что крестьянин не в праве покинуть свой земельный надел, и ровным счетом больше ничего. Если он жил в вотчине, ее можно было продать. Тогда менялся барин, но оставался сосед Иван справа, сосед Семен слева, батюшка Сергий в храме, родители на погосте, тот же выгон, все то же самое, и что характерно, и те же оброки, которые платят барину, и то же отчисление, та же десятина церкви. Ничего более. Ежели то было поместье, то его и продать было нельзя. Правда, поместье по воле государя могло перейти в другие руки. Оно было условным владением. Но тоже ничего не менялось. Появлялся новый помещик, новый дворянин, который кормился, обеспечивал свою военную службу с этого селения. Но в селении не менялось ничего. Соборное уложение царя Алексея Михайловича особой статьей декларирует, что «продавать крещеных людей никому не дозволено». Значит не только крестьянина, а даже холопа из собственной дворни барин не волен был продать. Наше крепостное право XVII века мягче любого западноевропейского феодального варианта. Я уже не говорю о таких страшных крепостничествах, как в Польше. Оно было мягче, чем в германских землях, сопоставимо с положением крепостных разве что в самых свободных странах Запада — в Англии и в Швеции.
А наше крепостное право XVIII века в золотой век Екатерины Великой, в золотой век русского дворянства, хуже, чем любой вариант на Западе, и больше напоминает рабство. И в столичной газете в конце XVIII века до императора Павла, который запретил это безобразие, можно было прочитать объявление о «продаже крепкой телеги вместе со здоровой девкой и борзою сукой! А термин один и тот же.
Вот наглядный пример нашей расплаты за западничество. Благодаря Петру постепенно, не сразу, не полностью (если бы полностью, Россия взорвалась бы) дворяне все больше и больше стали принадлежать чужой культуре, культуре западноевропейской, а все остальное население, отнюдь не одни крепостные мужики, но и духовенство, и купечество, в том числе богатейшее, остаются в рамках своей восточнохристианской культуры. Это было первой предпосылкой революции. Она не была преодолена, несмотря на усилия славянофилов, а затем многих выдающихся людей, того же Достоевского, того же Аполлона Григорьева или Алексея Толстого, которых я ни в коем случае к славянофилам не отношу, несмотря на усилия императора Павла Петровича и последних четырех императоров нашей истории. Этот раскол культурного поля не был преодолен.
Но посмотрите. Разве вектор направлен на разрушение? Разве вектор направлен на углубление западничества? Да, западничество будет углублено в царствование Екатерины II и Александра I, по сути дела наше последнее антиправославное и антирусское царствование. В ряде своих работ я это обосновал. И если это правда, что старец Федор Кузьмич — это действительно государь Александр Павлович, то я понимаю государя. Ему было, что полжизни отмаливать, им совершенное. Повесить на шею России Польшу, породить дополнительную проблему западничества, будущих польских восстаний, европейского негодования по русскому поводу, и оставить в Австрии Галицию, то есть дать возможность вырастить в XIX веке украинских сепаратистов — это одно может придать облик преступного любому царствованию.
Да, это так. Но посмотрите, что идет на протяжении XIX века, какой мы видим русскую культуру. Отец братьев Киреевских, Василий, был большим оригиналом, англофилом. Ему нравились английские парки и английская наука. Вместе с тем он был человеком глубочайшей русской культуры. Он участвовал в крестьянских праздниках и созывал соседних дворян в свое имение праздновать традиционные праздники вместе с крестьянами. Он был русский человек, настоящий барин, аристократ, каким, кстати сказать, и хотел видеть всегда дворянина русский крестьянин. Вы обращали внимание, что простонародное «барин» неслучайно восходит к старинному аристократическому наименованию «боярин», а не происходит от слов «помещик», «дворянин», «шляхтич»? Это ведь на самом деле народная программа. Не придворного и тем более не чиновника хотел видеть русский мужик в барине, а аристократа, хранителя национальной культуры. И ничего унизительного в этом в народном сознании нет. Это вовсе не рабский взгляд, а наоборот очень требовательный взгляд на собственную знать. В известной песне «Ах, милый барин, добрый барин…» я не нахожу ничего унижающего достоинства ямщика.
Так вот, все-таки был такой оригинал Василий Киреевский. А в поколении его сыновей уже видим целый славянофильский возврат домой в отечественную культуру. И даже, более того, в культуру византийскую, в восточнохристианскую культуру, что понимали не все. Аксаковы с недостаточной четкостью, но уже Киреевские достаточно четко. То есть, видите, вектор постепенно изменялся. А каким он станет к нашей эпохе, к началу XX века? А в начале XX века представители русской знати с гордостью вступают в думскую Партию русских националистов. То есть, они уже декларируют свою принадлежность к исключительно русской, а вовсе не к «цивилизованной» западноевропейской культуре.
Посмотрите. Состояние общества из всех видов искусств лучше всего иллюстрирует, конечно же, архитектура. Во-первых, в архитектуре нагляднее всего видна категория стиля. Кроме того, архитектура необычайно социальна. Если вам удастся найти эпоху, от которой вообще не осталось архитектуры, то это означает, что социальная ситуация там была в глубоком кризисе. Такие эпохи есть. Начиная с эпохи Хрущева никакой, даже плохой архитектуры в нашей стране не создается. Мы утратили это мастерство. Хотя русская архитектурная традиция была убита раньше, в 1917 году. Но до того архитектурная традиция была, и прекрасно пережевывала, перемалывала, приспосабливала западные влияния. При великом основателе нашей державы и, может быть, величайшем государе нашей истории, Иоанне Третьем Васильевиче Кремль строят итальянцы. Вы все это знаете. И влияние итальянского архитектурного возрождения заметно практически на протяжении всего XVI века. Кстати, особенно на русском севере. Это можно видеть в ансамбле Кирилло-Белозерского монастыря. Ну и что? Ведь мы брали только то, что нравилось. А что не нравилось, то выбрасывали. И в XVII веке, когда на Западе барокко, и у нас тоже культура барокко, своя отечественная, почвенная. Барокко не ввезено к нам с Запада. В эпоху, когда мы одностильны, западные влияния вновь появляются — католические, фламандские, итальянские. И опять одно принималось, другое отбрасывалось. Кстати, католические влияния в архитектуре принимались, а протестантские отбрасывались. Потому Петр I и здесь оказался антинационален. Мало того, что ему нравилось все западное, ему еще и на Западе нравилось совсем не то, что нравилось его подданным. Ему Голландия нравилась, точнее то, что он представлял себе Голландией. Петровский Петербург — это не Голландия, а петровская фантазия на голландскую тему. Это так. С 1714 года действовал запрет на каменное строительство по всей России кроме Петербурга. В 1728 году он был отменен. И чем все кончилось? А кончилось тем, что русские зодчие и, не сомневайтесь, заказчики тоже повернулись спиной к Петербургу. И он остался навсегда аппендиксом, не оказавшим влияния на развитие русского зодчества. Архитектура пошла вперед с точки разрыва, с Нарышкинского барокко, с рубежа XVII-XVIII веков, вернулась в 1730-х годах. Нет, нет, когда я называю Петербург архитектурным аппендиксом, я не имею в виду елизаветинский и екатерининский Петербург, или Петербург XIX века, а только лишь период строительства по заказу Петра. Это Петр и аннинское десятилетие, до конца бироновщины. Это вообще не русская архитектура, а петербургская, без взаимодействия с остальной Россией. И вновь русская архитектура выдержала чужое влияние.
Но вот что интересно. Покуда идет традиция барокко, русский храм — всегда храм. Можно возражать, можно стать на позиции средневекового мировоззрения. Конечно, средневековый православный храм больше соответствует характеру нашего богослужения, чем барочный храм XVII и XVIII столетий. Но в каком ужасном состоянии вы ни застали бы барочный храм, даже если он будет обезглавлен, его своды будут проломлены, а вы всегда все равно поймете, что это храм, а не что-то иное. А дальше разрушение в архитектуре, восточнохристианских традиций будет возрастать. И если церковь эпохи классицизма вы увидите без глав, без креста, то вы можете не сразу догадаться, что это церковь, а не парковый павильон. Мы утратили ощущение церковности в своем зодчестве. То есть регресс продолжается, мы продолжаем разрушать свою традицию на протяжении всего классицизма.
Но что происходит потом? А потом снова поворот. Вектор сменяется на восходящий. И первыми здесь были Константин Андреевич Тон как зодчий и император Николай Павлович как его основной заказчик. Вектор повернулся. Мы возвращаемся не только к русской традиции, мы возвращаемся к восточнохристианской традиции. Величие Тона и Николая Первого в том, что они, зодчий и заказчик, начали искать византийские корни тогда, когда никто еще не сказал своего слова. Не только историки и философы, даже богословы не напоминали, что мы страна все-таки восточнохристианской культуры, что Византия есть наша предшественница не просто государственная, не просто имперская. Это тот, кто передал нам имперский скипетр как эстафетную палочку. Византия — это центр, ядро той самой, нашей восточнохристианской культуры, которой теперь мы с XV века вынуждено являемся ядром. Вот вам и поворот в художествах. И в зодчестве он произошел раньше всего. Окончательный проект Храма Христа Спасителя в Москве закончен в 1839 году, а первые главы «России и Европы» Николая Яковлевича Данилевского, первого ученого, который вернет нам наше место, вышли в 1866 году. Только то, что я называю «великой культурой», у Данилевского называлось «культурно-историческим типом». Очень точно, но громоздко. Так вот работа Данилевского — первая такая работа. Зодчество опередило ход научной и философской мысли.
А другие искусства? Вслед за зодчеством это, конечно, музыка. Несмотря на весь итальянизм Глинки, в его творениях много национальных традиций, еще больше у композиторов Могучей кучки. Музыкальная школа вернулась к национальным и постепенно возвращалась к византийским корням. И будет продолжать это в начале XX века, когда появятся творения Рахманинова и величайших церковных композиторов нашего времени Чеснокова и Архангельского. И здесь тоже не регресс, но прогресс.
Бедной живописи ужасно не повезет. Наша живопись была древней только в одном жанре — в жанре портрета. Это естественно, потому что русские были великими иконописцами. Перейти от иконы к портрету довольно легко, к пейзажу и жанру трудно. Потому и в XVII веке пишутся великолепные портреты. Традиция портретной живописи не прерывалась никогда. Но постепенно сложатся и другие жанры. В конце XVIII века появятся пейзаж и историческая картина, появится натюрморт. И уже в XIX веке во всех жанрах живописи работают прекрасные русские мастера. Но повторю, что живописцам не повезло, ибо вторая половина века ознаменовалась появлением в их жизни, в жизни изящных искусств страшного бородатого недоучки — Владимира Владимировича Стасова, который изуродовал два поколения русских живописцев! Когда я гляжу на полотна Ильи Ефимовича Репина, мне всегда кажется, что он портретист масштаба Рембрандта, но только убитый портретист, убитый Стасовым! Вследствие того портретист начал малевать плакаты чудовищного размера. Это я про «Крестный ход в Курской губернии» (1880-83). Мой преподаватель, тогда доцент, а сейчас пожилой профессор на занятиях в Третьяковке говорил: «Вот посмотрите. На этом полотне такого-то огромного размера одиннадцать представителей эксплуататорских кругов. И восемь из них, как видите, непосредственно эксплуатируют. Ну, разве удивительно, что после этого произошла революция?» А ведь он был прав. Он был прав. И это расплата за западничество. Не только за западничество, как мы сейчас увидим. Но и за него тоже.
Живопись переживет труднее всего ту эпоху. Но посмотрите. Если в середине XIX века русский живописец пишет монаха, то либо монах пьян, либо подрался в трапезной. Есть такой шедевр. Я вспомнил репинский крестный ход, а ведь есть еще и перовский («Сельский крестный ход на Пасхе», 1861), безобразно кощунственный, безобразно пародийный. Обычно я своим студентам говорю: я готов поверить в то, что где-то второпях на крестный ход икону вынесли, перевернув, готов поверить, что у певчей спустился чулок, готов даже представить себе такого беспробудного пьяницу батюшку, что он умудрился принять стакан перед пасхальной заутреней. Но чтобы все произошло в одном месте и в одно время, представить себе никак не могу. Но это середина века. А в преддверии XX века для Михаила Васильевича Нестерова монашеский подвиг — это уже стержень его творчества, это его основная тема всю жизнь до смерти. Его последняя работа, написанная на первом году Отечественной войны (он скончался в 1942 году) — изображение монахов. Это догоняющие русскую рать, скачущие по ночной дороге Пересвет и Ослябя. Вот и живопись вернулась. Как видите, все постепенно поворачивается.
А какова социальная жизнь, каков социальный уклад? Извольте посмотреть. Уже император Павел Петрович, получивший западное воспитание, но интуитивно русский, русский самодержец, сделал ряд шагов в направлении к национальной традиции. Он уравнял в системе наказаний с дворянами все остальные немногие привилегированные круга общества. Заметьте, именно при Павле стало невозможным выпороть священника и, кстати, купца. При Екатерине было можно. Вот дворянина было нельзя, какую бы мерзость он не совершил, а того, кто формально признавался пастырем народным, можно было выставить перед этим самым народом и выдрать. Тот же Павел Петрович, возвращаясь к вопросу о крепостном праве, готовит регламентацию взаимных обязанностей помещика и крестьянина. Это шаг к XVII веку. Тот же Павел Петрович создает выборный купеческий совет и этой коллегии вручает улаживание вопросов торговли, то есть делает шаг к восстановлению сословного представительства.
Здесь мы тоже несчастные люди. Все больше и больше русских людей, которым симпатична монархия. Это меня радует. Мне тоже симпатична монархия. И это наша национальная традиция. Но мы не знаем собственных национальных традиций. Около трех лет назад был проведен социологический опрос: «Какую именно монархию вы хотели бы?» И вот тут началось! Наибольший процент сторонников монархии высказался за монархию конституционную. На втором месте оказалась монархия абсолютная. А нашей национальной, традиционной сословно-представительной монархии просто не знают. Ее же в школах не преподают. Наверняка, кто-нибудь и в этом зале полагает, что монархия бывает только конституционная или абсолютная. А, между прочим, абсолютную монархию придумали в XVI, а реализовали в XVII веке. А конституционную придумали в XVII веке, а реализовали в XVIII веке. Это две западные версии монархии и притом очень недавние!
Культура и традиции — это одно и то же. Когда традиции умирают, культура становится археологической и остается только в музеях. Так вот, что касается нашей политической традиции, то в лучшие эпохи, в эпохи наивысшего процветания русской национальной культуры, у нас была составная политическая система, та самая, которую величайший античный историк Полибий считал идеальной, а я в одной из своих работ назвал «Полибиевой схемой». Термин введен в обиход, им пользуются. Это такая политическая структура, в которой элементы всех трех видов власти, которых всего три — монархии, аристократии и демократии, объединены. И в лучшие эпохи, эпохи процветания, народного благоденствия, высокой общей культуры мы так и управлялись. В Домонгольской Руси, где государством было каждое княжество, то были князь (монархический элемент), бояре (аристократический элемент) и вече (демократический элемент). А в XVI-XVII веках, в неискаженном западничеством русском царстве — это царь, боярская дума и земский собор — наше сословное представительство, если хотите парламент. Хотя «парламент» — это всего лишь английское название сословного представительства.
Нам это разрушил Петр. Это тоже разрушили западники. Даже наше представление о нашей социальной и политической традиции нам разрушили западники. Но русские люди не смирились с тем и по сию пору. Это я знаю точно, и вы со мною согласитесь. Русские люди в лучшем случае недолюбливают бюрократов, в худшем презирают их, иногда честных, иногда незаслуженно, в еще худшем ненавидят. И время от времени начинают бюрократам головы отрывать. Мы гораздо больше антибюрократы, чем даже немцы, которые бюрократов терпят, не говоря уже о французах, которые поэты бюрократии. Это издревле самая бюрократизованная страна Запада. То было разрушение нашей традиции, нашей традиции самоуправления. А как же государь самодержец? А так. Русский человек привык любить и уважать государя, но не министра, не говоря уже об участковом уполномоченном. Иначе не получается. Русский человек всех остальных желал бы видеть аристократами или выборными демократами. У нас полиция была выборной до Петра! Это губные старосты с целовальниками, подобные англо-саксонским шерифам. Да, нам разрушили социальную и политическую традицию.
Нам разрушали и аристократию. Если Иван IV, первый западник, неуместный западник, стремился аристократию перебить, но у него времени не хватило, то Петр стремился аристократию растворить в низовом дворянстве, смешивая по сути дела два разных сословия — аристократическое боярское и поместное дворянство. Петр разрушал нам социальную традицию. Двести лет бюрократической петербургской империи. И это не было преодолено.
Но, господа, разве вектор не повернулся? Посмотрите сами. Уже император Николай I через министра, графа Киселева, выдающегося государственного деятеля николаевского времени, восстанавливает у части крестьян, у государственных крестьян, у не помещичьих крестьян, их самоуправление — не только сельский, но и волостной сход. Кстати, один симпатизировавший России немецкий исследователь России сравнивал функционирование нашей крестьянской земской демократии с функционированием британского парламента. Но мы не изучали того, что о нас писали умные иностранцы. Мы предпочитаем читать то, что писали глупые, не знавшие русского языка, которые на заказ выдумывали несуществующую Россию, наподобие маркиза де-Кюстина. Вот этого мы переводим!
Так вот, Николай Первый прекрасно понимал суть проблемы. Он понимал, что созданное западничеством противопоставление государства и общества, разрыв отношений между обществом и государством, должен быть преодолен. Это ведь его печальная фраза: «Россией правят десять тысяч столоначальников». То есть «не я правлю, не я, император». Но уже в следующем царствовании мы видим земскую, судебную, городскую реформы Александра Второго. Нам обязательно постарались объяснить, что он провел реформы на западный лад и что мы должны быть благодарны царю-освободителю за то, что он был западником и учредил у нас суд присяжных. А я на это вам скажу, что историю знать надо. Суд присяжных упоминается у нас в Судебнике Иоанна Третьего, в судебнике 1497 года. В прошлом году был полутысячелетний юбилей. И о нем вспомнил только я один на радио «Радонеж». Нет, Александр Второй восстанавливал нашу традицию самоуправления. И восстановленное земство дало блестящие результаты. Пушкин, кажется, в письме Петру Андреевичу Вяземскому, когда-то отмечал, что своей конфискацией церковных имуществ Екатерина на сто лет вперед погубила дело народного образования в России. И то истинная правда. Александр Сергеевич стоял здесь выше своего западнического дворянского мировоззрения. Он часто выше стоял, он был велик. Но как только мы вернулись к земской традиции, мы возвращаемся и к традициям народного образования. В XVII веке грамотных русских людей было гораздо больше, чем в XVIII веке и чем в первой половине XIX века. Но мы и здесь повернулись к национальной традиции, не к монастырской, но к церковно-приходской школе, которая ведь была и школой благочестия, школой грамотности, и к земской школе, которая, в общем, тоже не была вне церкви. Значит и здесь повернулось.
А насколько дальше мы двигались по восходящей, свидетельствует тот факт, что закон об обязательном всеобщем начальном образовании был принят в России в 1908 году. Правда, мы были, вероятно, единственной страной в мировой истории, в которой подобный закон принимался дважды: в 1908 и в 1932 годах. И скоро, вероятно, будем принимать его в третий раз: неграмотные люди уже появились.
Я сказал о Полибиевой схеме. Западная линия, как мы видели, — это разрушение нашей политической традиции, наш отказ от Полибиевой схемы и переход к бюрократической, абсолютной монархии. Мы восстановили демократию на низовом уровне, а сверху восстановить еще не могли: было еще рано. Государь был готов двадцатью годами позже созвать государственную думу и восстановить традицию земских соборов, но бомба Гриневицкого не дала ему того сделать.
И в том же ключе мы в праве с вами рассматривать и политические реформы последнего государя Николая Александровича, потому что с изменением в 1906 году Основных законов Российской империи мы почти восстановили по образцу XVII столетия Полибиеву схему в политическом устройстве России. Государственная дума была избрана, демократический элемент мы полностью восстановили. А верхней палатой думы был государственный совет, хотя не чисто аристократическая палата, не чисто аристократический элемент власти, но благодаря пожизненности половины членов исполняющий функции аристократического элемента. Вот видите, и здесь мы возвращались из провала к своим корням. Опять мы видим в начале XX века не деградацию России и русского общества, а наоборот их восхождение.
Увы, увы, наша проблема была не только в западничестве. И не настолько в том, что у России было много недругов. Да, недругов было много. Запад вкладывал деньги в революционную сволочь. Теперь мы все знаем, что большевиков финансировали немцы, находившиеся в состоянии войны с Россией. И Ульянова (Ленина) необходимо было судить как иностранного агента по закону военного времени. Но мы при этом забываем, что другие революционные партии и группы финансировались другими зарубежными кругами. И социалисты-революционеры («эсеры»), и конституционные демократы («кадеты») делали свое черное дело не без западной помощи.
И все-таки это мелочь в сравнении с еще рядом факторов. Один из них описан этнологической теорией Гумилева, на которого я уже ссылался. Каждый этнос, народ, в определенный момент своей истории проходит неприятнейшую фазу этногенеза — фазу надлома, фазу пассионарного или этнического надлома. Это первая фаза в этногенезе, в которой энергия не повышается, что описывал еще Константин Николаевич Леонтьев в своей великой статье «Византизм и славянство», не возрастает, а начинает снижаться. Фаза надлома опасна, во-первых, потому, что народ привык, что он непобедим, а это уже не так. Он уже в общем победим. И если не заметить этого вовремя, можно нарваться на Крымскую войну, как мы и нарвались. Во-вторых, энергичных людей стало меньше. Но тем самым каждый из них приобрел большее влияние на своих соплеменников. То есть, фаза надлома приводит к упадку внутриэтнической солидарности. Она не может быть утрачена совсем. Если она утрачена полностью, этнос прекращает существование. Но она снижается. Фаза надлома у русских началась в начале XIX века. И, конечно, восстание декабристов, даже просто движение декабристов, было первым звоночком, предупредившим о наступлении надлома. Причем это можно доказать безупречно. Дело не в том, что они устроили заговор. Дело в другом. В сравнении не только с демократическими кругами, но и в сравнении с династией, с монархом, аристократия обладает наиболее развитым чувством, если хотите, собственности в отношении своей страны. Они воспринимают ее как свою! Даже как свое имение, если хотите. Это, кстати, положительное свойство аристократического мировоззрения. Конечно, не все декабристы были аристократы, но не менее трети их могли бы называться аристократами.
Заговор против монарха несимпатичен. И уж совсем не симпатично цареубийство, что есть тяжкий грех и тяжкая культурная ошибка, если, конечно, речь не идет о тиране, которого у нас после Петра не было вплоть до разрушения России революционерами. И если бы аристократия задумывала переворот ради смены монарха, или даже династии, это было бы некрасиво, но нормально. Если аристократия выступает против монархии с целью коррекции политической системы, увеличения аристократических полномочий и прав, это понятно. Такое бывает.
Но если аристократия выступает с идеями разрушения собственной страны (!), это ненормально. Это свидетельствует о том, что надлом начался. В иных этнических фазах люди так себя не ведут. Очень легко иллюстрировать надломность при взгляде на русскую литературу. И какую литературу! Литературу золотого пушкинского века, литературу, которую мы называем классической!
* * *
Итак, нам важно изучать подробней русскую культуру начала XX века, потому что она уже миновала кризисы, потому что она уже была на подъеме, потому что мы видим ее восходящее развитие, потому что деструкция в лице русской революции была навязана нам в самый последний момент. Еще немного, и революция стала бы невозможной. И это стоит самого серьезного обсуждения.
Часть 2/3
23 ноября 1998 года.
Чудо, которым была Россия. Когда и почему русские перестали размножаться. Почему в России два раза принимался закон об обязательном всеобщем начальном образовании. Сравнение уровня жизни в России и странах Запада до революции. Где происходил самый большой экономический бум в XX веке. Засевали все меньше, а зерна вывозили все больше. Кто сделал Россию сырьевым придатком Запада. Русский не коллективист и не индивидуалист. Неписаная иерархия предпринимателей в России. Рождение русского модерна. Конец противопоставления столицы и провинции. Новое никогда не борется со старым.
Добрый вечер, дорогие друзья! Вас стало больше.
Я встречаюсь с вами трижды. Первая встреча была неделю назад. Как преподаватель культуры уже очень долгое время, я знаю, насколько важно в любом, даже небольшом курсе или цикле сохранение структуры. Потому еще раз напомню вам исходно заданную структуру. Мы сравнили социальный, социально-культурный, культурный, немного хозяйственный уклад жизни России в XIX веке и в начале XX века. И я позволил себе сделать вывод, что в целом Россия задолго до начала нашего века миновала нижнюю точку развития по нисходящей, перехода к упадку, нижнюю точку своего развития. Почти по всем параметрам мы наблюдаем подъем. Это изменение направления вектора представляется мне самым важным. Сегодня нам предстоит посмотреть, что же представляла собой Россия в начале нашего столетия. Если бы я писал статью в популярный журнал или тем более вел радио- или телепередачу, я бы рискнул украсть название у одного англичанина Мэтью Бэшема и назвал бы сегодняшнюю лекцию «Чудо, которым была Россия». У англичанина чудом была Индия. После этого, через неделю, завершая, я попытаюсь после анализа дать синтез всего сказанного и посмотреть, что это для нас означает, что означал реальный расцвет России в начале XX века, в предреволюционную эпоху, во всех аспектах. Прежде всего, конечно, в вероисповедании, культурно и социально, и что представлял собой потенциал, нами не реализованный, и который, как мне кажется, мы еще можем реализовать.
Итак, Россия в 90-ые годы XIX века представляла собою империю со 125 миллионами населения. Демографическое положение России было безупречным. Есть два опыта экстраполяции. Один сделала группа французских ученых на 50 лет вперед, если не ошибаюсь, в 1912 году. Следовательно, они экстраполировали развитие до 1962 года. Россия должна была в начале 1960-ых годов располагать тремястами пятьюдесятью миллионами. Правда, любой из вас может меня поправить. Россия утратила в своих исторических границах Царство Польское, его польскую часть, и великое княжество Финляндское. Но Россия приобрела территорию с еще большим населением, она приобрела Туркестан в советское время. Туркестан — не часть исторической России, по крайней мере, большая часть Туркестана — не часть исторической России. Потому я считаю, что мы в праве смотреть, сколько мы недобрали населения, сравнивая демографическую картину СССР с Российской империей.
Вторую подробную прогностическую экстраполяцию сделал Дмитрий Иванович Менделеев. Его интересовала картина на рубеже тысячелетий. Россия по Менделееву должна была в наши ближайшие годы располагать полумиллиардным населением. Нетрудно видеть, что обе экстраполяции, оба опыта прогноза практически совпадают. Обратите на это внимание, дорогие друзья, потому как совершенно не имеет принципиального значения, какую часть этого населения мы потеряли в ходе революционных безобразий, какую часть в ходе Второй мировой войны, ибо Вторая мировая война закономерно вытекает из революционных безобразий, и какую часть как не родившихся наших сограждан, не родившихся в силу множества религиозных, социальных и экономических причин. Все это так или иначе убитые, или косвенно убитые русские люди.
Здесь сделаю маленькое отступление. При обращении к демографической картине часто в наше время звучит ложь. С позиции лжецов дело в том, что русские перестали быть традиционным обществом, и как все общества, переставшие таковыми быть, перестали размножаться. Однако я готов одним единственным примером убить это утверждение бойких журналистов. Мне известно, когда точно демографический прирост мусульманских областей Советского Союза начал обгонять прирост русских областей, под которыми я, конечно, понимаю и Украину с Беларусью, так как их тоже населяют русские люди, хоть их иногда и не так называют. Это произошло только в правление Хрущева, это произошло только в 60-ые годы. Никакая утрата традиционности категорически не проходит. Русская семья выдержала революцию, гражданскую войну, красный террор, коллективизацию и, наконец, Вторую мировую войну. Не выдержала русская семья «хрущобы»! Утрату собственных домов, каковыми до той эпохи располагало большинство русских семей. Потому это тоже социальный прессинг, прямой социально-культурный удар. Тут мне представляется уместным отступление.
Само собой разумеется, принципиально важно, каким было население Российской империи. Были ли то десятки миллионов граждан, или всего лишь десятки миллионов толпы, быдла, если хотите. Социально-политически это были десятки миллионов граждан. Общество граждан отличается от толпы тем, что оно структурировано. Русское общество и все иноверческие и инородческие общества, которые жили в России, были структурированы традиционными институциями. Российская империя очень осторожно относилась к традициям провинций. В частности, у армян продолжал действовать их традиционный судебник Мхитара Гоша. В Лифляндии, Курляндии и Эстляндии — статуты Ливонского ордена, конечно, настолько, насколько они не противоречили законам Российской империи, в Витебской губернии — частично статуты Великого княжества Литовского. И все мусульмане Российской империи управлялись шариатом тоже постольку, поскольку нормы шариата не противоречили Основным законам Российской империи.
Общества эти в основном были структурированы в земства, о чем мы говорили в прошлый раз, или иначе структурированы. Так, безусловно, было структурировано корпоративно устроенное мещанское и в еще большей степени купеческое сословие. Вне всякого сомнения, структурированными весьма своеобразно следует считать области казачьих войск. Итак, это, безусловно, не толпа, но общество с высоким удельным весом самоуправления, хотя конечно недостаточного, чего уж греха таить, в сравнении с русскими традициями XVII века. Это было общество воспитанных людей. Надо сказать, что процессы разрушения церковного прихода, несомненно, наблюдаются во второй половине XIX века в силу резкого возрастания городского населения. Городские низы, выброшенные из сельской местности в рабочие казармы, лишившиеся своего уклада жизни, своих традиций, неформальных связей, довольно быстро лишались и приходского уклада, то есть соседа слева, соседа справа. В отличие от людей образованных, а тем более, в отличие от чиновников их же никто не обязывал ежегодно хотя бы раз бывать на исповеди, как полагалось человеку на государственной службе.
Однако не будем так мрачно смотреть на мир. Во-первых, рабочие казармы — это в основном явление XIX века, а не XX века. А рабочие казармы XX века я еще видел в Москве за Сокольниками. Это двухэтажные дома с весьма просторными квартирами. Я видел такие же рабочие застройки Железоделательного завода в Петербурге, в районе Лиговка. А там, где восстанавливается нормальное житье-бытье, если не семейный дом, то семейная квартира, там постепенно восстанавливается и нормальная религиозная жизнь. Кроме того, это ведь крупнейшие промышленные центры. Напомню вам, что подавляющее большинство населения в малых и средних городах жило по-прежнему в собственных домах. По инерции они так же жили и после революции. Единственный плотно застроенный город-миллионер западноевропейского типа в Российской империи — это Санкт-Петербург. Москва даже и в начале XX века имела обширные кварталы частной застройки. С нормализацией профессионального уровня, с появлением категории квалифицированных рабочих печальная эпоха рабочих казарм естественной уже не казалась, ведь в России нигде не было коммунальных квартир, которые мы по справедливости должны называть иначе — квартирами коммунистическими, так как они именно коммунистическим режимом и созданы.
Хочу отметить, что не только очень многие священнослужители действовали как просветители и миссионеры в рабочих кварталах русских городов. В рабочих кварталах возникали и просветительские центры. Это были православные братства. Представьте себе, это в среде-то русских рабочих добровольно возникали братства, любившие строго уставное, то есть продолжительное богослужение. И мне такой братский храм в Петербурге известен, и он не единственный. Возникали чайные. В начале XX века весьма обширное явление — открытие чайных общества трезвости. Возникали и строились повсеместно народные дома, иногда очаровательной архитектуры. «Народным домом» тогда называлось то, что потом называлось «клубом» и еще позже «дворцом культуры». Причем, они строились в начале XX века во вполне национальной русской традиции.
Было ли это хоть сколько-нибудь образованное население? Еще раз уместно помянуть добрым словом земство вкупе, конечно, с церковными приходами и церковной общественностью, и возвратиться к цифрам. Во втором десятилетии XX века в России ежегодно строится 10 тысяч школьных зданий. Закон о всеобщем начальном образовании принят в Российской империи в 1908 году. Потом его придется принимать еще раз в 1932 году во время ликвидации безграмотности. И это истинная правда. Но вам в школе не ставили должного акцента на причину безграмотности. Для русской деревенской семьи конца 20-ых и начала 30-ых годов — нормальная ситуация, когда старший брат грамотен, а младший неграмотен. Старший успел ходить в церковно-приходскую школу, а младший попал в революцию. Причем, это ведь был не Советский Союз, и тогда показухой не занимались. И в отчете обер-прокурора синода и министерства народного образования честно указывали проценты, которые не достигали цели, потому что писали правду. Эту правду я помню. Перед революцией 87% детей школьного возраста было охвачено школой. Среди мальчиков — 94%. То есть, сказывался глухой провинциальный консерватизм, и где-то девчонок просто не отдавали в школу. Но, 94% — это с народами Крайнего Севера, это со всеми чукчами! Правда, некоторые народы Российской империи ухитрились опередить в деле народного образования даже русских. Например, православных опередили старообрядцы, у них была всеобщая грамотность. Татары, самый высококультурный мусульманский народ, опередили православных. Ну, правда, у других мусульман было хуже. Не забывайте, что во всей Российской империи имамами всех мечетей без исключения были только волжские татары. Так что, картинка-то выглядит очень привлекательной.
А как жило то население? Неужто впроголодь? Известный физик-атомщик, оказавшись заграницей и ставший в конце 60-ых годов «невозвращенцем», а именно господин Федосеев, доктор физико-математических наук, сделал подробное исследование уровня жизни в России. Не знаю, жив ли он сейчас, ведь прошло много лет, и он тогда уже был не молод. Тогда, в начале 70-ых годов я это и прочитал, но, простите, не сохранил копию. Те, кто постарше понимают, что когда в руки четверть века назад попадал журнал «Посев», его прочитывали быстренько и тут же отдавали. Но поверьте честному слову профессионала, я читал внимательно и с максимальным недоверием (!), потому что итоги Федосеева мне, тогда безусловному антикоммунисту, все равно казались фантастическими. Я следил за каждым шагом его вычислений. Что он сделал? Как можно сопоставить жизненный уровень? Ну, во-первых, есть международная норма. При сопоставлениях стоимость продукта оценивается не в рублях, долларах, франках, а в часах и минутах рабочего времени. То есть, в настоящее время для низкоквалифицированного рабочего США автомобиль обходится в 8 с половиной недель его рабочего времени. Тогда можно сопоставлять. Во-вторых, Федосеев весьма остроумно использовал только усредняемые продукты, взяв для базового сопоставления только небольшое число продуктов сельского хозяйства, промышленности, аренду жилья. Он указал, что сравнивать можно не все, потому что Брежневу черная икра обходится дешевле себестоимости, а вам дороже, потому что икры в продаже нет, и для больной мамы вы идете за икрой в ресторан и переплачиваете. А вот батон хлеба стоит 13 копеек и вам и Брежневу. Потому батон годится. На этой основе Федосеев сделал четыре цифры, которые я запомнил навсегда. И вам советую запомнить, они вас не подведут.
При принятии жизненного уровня русского гражданина 1913 года за 100 условных единиц, жизненный уровень подданного Великобритании в том же 1913 году составлял только 80 условных единиц. Жизненный уровень британца в 1968 году — 216 у.е., а советского жителя в 1968 году — 53 у.е. У меня не вызвало недоверия, что англичане в 1968 году жили в 4 раза лучше нас. У меня не вызвало недоверия тогда уже, четверть века назад, что мы жили вдвое хуже, чем перед революцией. Но я очень внимательно проверял, чтобы удостовериться, что мы на одну четверть жили лучше англичан в последнем статистическом году перед началом мировой войны, приведшей к революции. Вот вам сопоставление жизненного уровня.
За этим конечно стояло улучшение социальной картины, улучшение положения в обществе, постепенный возврат русских людей в церковь. А в исламские ли мечети или в буддистские дуганы, в данном случае не важно. В купе с повышением жизненного уровня все это должно было иметь какую-то опору. Что хозяйственно представляла собою Россия начала века? Даже советская литература признавала, что в годы после так называемой «первой русской революции» у нас был хозяйственный подъем. Кстати, я считаю, что революция была одна, она началась на исходе 1904 года и, подозреваю, продолжается сейчас, мы приближаемся к ее закономерному финалу. Она уже почти издохла. Но нам предстоят некоторые усилия, чтобы благополучно и к будущему процветанию преодолеть последний этап. Так вот, на самом же деле хозяйственный подъем начинается не после 1905 года, а в 80-ые годы прошлого, XIX века. То есть, примерно с начала царствования Александра III. Царствование Александра II обошлось нам небольшим, хотя и плавным экономическим спадом, в чем нету ничего удивительного и нет укора памяти царя-освободителя, ведь мы все-таки отказались от крепостного права, мы все-таки провели земельную крестьянскую реформу. Это не могло не встряхнуть всю Россию. Кроме того, русские люди любили крепостное право не больше, чем коммунизм. И происходили печальные социальные откаты. Например, заводских крепостных уральских казенных заводов начальство готово было за вполне приличную заработную плату нанимать уже как свободных людей, только бы сохранить квалифицированный персонал. А люди уходили все равно, потому что им завод надоел.
Так вот, условно лет двадцать великих реформ от начала их в 1861 году до года страшного, до года убийства царя-освободителя, года 1881, — это экономический спад, который сменяется затем захватывающим следующее двадцатилетие, может быть, чуть больше чем двадцатилетие, неуклонным экономическим подъемом. То есть, Россия и русские люди приступили к реализации того, что они приобрели, отказавшись от крепостничества. Это закономерно. Кстати, конечно, тот спад был совсем не таким как сейчас. Даже близко не наблюдалось такого разрушения хозяйства как в наши послесоветские годы. Но с начала XX века в России был не подъем! В России с начала века был хозяйственный бум (!), темпами промышленного прироста превосходящий все три знаменитых промышленных бума, которые мы наблюдали после Второй мировой войны — германский, итальянский и японский. Эти темпы просто никем не достигнуты.
Если вас заинтересует соответствующая цифирь, то я предлагаю вам вот эту книгу — Ольденбург «Царствование императора Николая II». Она издана трижды за 90-ые годы, то есть, она не редкость. Впервые она была издана в 1991 году, то есть, она успела попасть еще в библиотеки. Это не история, а то, что раньше честно называлось «материалами к истории». Любой преподаватель, политик, общественный деятель, тем более, если он православный и русский человек, будет вынужден пользоваться Ольденбургом. Весьма советую.
Есть еще одна книжечка, небольшая брошюрка. Может быть, она есть у вас дома, пошарьте в пыльном углу. Ее издали дважды в начале 90-ых общим тиражом, кажется, в полтора миллиона. Автор: Бразоль Б. Л., название: «Царствование Императора Николая II в цифрах и фактах». Она совсем тоненькая, там просто статистика.
Я добавлю к этим двум книгам только общую картинку. Друзья мои, есть старая печальная шутка. О том, что бывает ложь, наглая ложь и статистика. Недругов у нас с вами много. И они этим пользоваться умеют. И они всегда будут признавать что-нибудь одно, дабы умолчать или солгать о другом. Ну, хорошо. Мы все уже давно знаем, что Россия своим хлебом кормила всю Европу, что суммарный урожай еще в конце XIX века (а при Столыпине он резко возрастал) составлял примерно два миллиарда пудов, из которых треть обычно вывозилась. Это известно. Россия как хлебный экспортер тогда была равна суммарному экспорту США, Аргентины и Австралии, то есть трех хлебных держав западного мира. Правда, мне удалось застать одну престарелую даму, доктора экономических наук, которая с пеной у рта доказывала, что русские крестьяне хлеб вывозили, а сами помирали с голоду. А я никак не мог от нее добиться ответа на простой вопрос: а разве при государе императоре были «продразверстки» и посылали жандармов отнимать хлебушка у русского мужика? Или мужик был псих ненормальный, который продавал весь хлеб, оставляя себя без хлеба?
Но мне не хотелось бы оставить у вас ощущение, что Россия была только пусть даже и почетным, но «хлебным придатком». Хлебный экспорт России интересно изучать. Очень интересна эволюция вывоза культур. Например, наверняка, вы не знаете, которая хлебная культура, опередив пшеницу, составляла основную часть всего хлебного экспорта в последние предреволюционные годы. А это ячмень, из чего можно сделать выводы, что, вероятно, знаменитое датское, голландское и германское пиво варилось из русского ячменя.
Россия действительно была великой сельскохозяйственной державой, но вывозила отнюдь не одну продукцию земледелия.
Крепостное право сидело не только в помещичьем землевладении, но и в структуре провинциального управления. Русский дворянин часто не был для крестьянина барином, но оставался начальником, ведь были и государственные крестьяне. Поэтому, если свободу от помещика крестьянин получил сразу (в 1861 году), то с начальником сделать это сразу было невозможно. И земство (местное самоуправление) должно было еще развиться даже там, где крепостного права вообще не было. Для крестьян русского севера дворянин был только начальником. В Архангельской губернии практически не было крепостного права. В Олонецкой губернии (нынешней Карелии) практически не было. В Вологодской губернии уже были помещичьи земли, но только в южной части, как и в Костромской. В Ярославской губернии помещичьих земель уже было много. Эти перечисленные губернии есть русский север в отличие от северо-запада.
Так вот что интересно. С ослаблением крепостнического гнета, то есть с развитием земства, постепенно освобождаясь от наследия крепостничества, крестьянин русского севера решительно возвращался к искаженной крепостничеством традиции хозяйствования. Он постоянно сокращал посевные площади. Интересно, не правда ли? И производил в основном кормовое зерно. Братья и сестры, да ведь уже Москва находится в области рискованного земледелия. Что же говорить о Костроме или тем более об Архангельске? Какое земледелие кроме минимального! Как только на крестьянина перестали давить, он стал возвращаться к исконно славянской традиции скотоводства. Он все свое хозяйство перестраивал на разведение молочной скотины. То был ответ крестьянина на реформы.
Не все, наверное, помнят, что у нас была грандиозная «Северо-Русская ассоциация молочных производителей». Ну, на самом деле они все производили. Это значительная часть дореволюционного российского кооперативного движения. Интересно, что инициатором и душой ассоциации был прогрессивный помещик и молочный скотовод Верещагин, родной брат живописца. Естественно, в нем участвовали и другие дворяне, те, которые «попрогрессивнее» и «помолочнее», и огромное количество северных крестьян. Так вот, по официальной европейской статистике Россия — второй производитель масла примерно с 1909-10 года. Россия — вторая после Дании. И тут статистика вынуждено лжет. Дело все в том, что часть русского масла покупали у нас датчане, по своей рецептуре обрабатывали своими травами, которые придают датскому маслу высоко ценимый густой желтый цвет, и дальше продавали уже как датское. Но производили русские больше масла, чем даже знаменитые датчане.
Вывозили мясные туши, вывозили птицу, вывозили яйца. Как вывозили яйца, я, честно говоря, не знаю и не могу смоделировать эту часть нашего экспорта. Дело в том, что яйца хорошо сохраняются, и их можно вывозить не рефрижераторными вагонами, но они, извините, бьются. А их надо несколько раз перегрузить. Но, тем не менее, это факт, на который указывают книжки, на которые я обратил ваше внимание.
Но Россия не была и не может быть признана чисто аграрной страной даже с поправкой на животноводство. Я могу сказать, чем Россия не была, но чем Россию сделал коммунистический режим. Россия никогда не была сырьевым придатком Запада. Да, конечно, то, что сделали с нашей обрабатывающей промышленностью современные наши «воришы и нуворишы» (не моя шутка), превосходит советские достижения в несколько раз. И все-таки акцент на экспорте нефти и газа был поставлен уже брежневским режимом и впоследствии только усугублялся. Конечно, Россия вывозила сырье. Любая добывающая страна будет вывозить сырье. Но Россия вывозила сырье и ввозила сырье. Например, Россия вывозила коксующийся уголь и ввозила из Англии белый кардиф, уголь, который у нас не добывается. Однако, заметьте, весь предреволюционный период объем производства керосина, единственной фракции, которую я нашел в статистике, постоянно опережает рост добычи нефти. То есть, Россия шла от вывоза сырья и даже от широкой внутренней продажи сырья частным лицам к продаже обработанного продукта.
Россия, конечно, вывозила лес. Было бы смешно, если бы мы не вывозили лес. Однако я не нашел ни одного утверждения, что мы когда бы то ни было при этом губили бы лесные массивы. То есть, лесопромышленники лесопромышленниками, а офицеры его императорского величества корпуса лесничих были не в том же положении, что несчастные лесничие советского времени. И при них разворовывать лес не проходило.
Но Россия была и промышленной и промышленно-экспортирующей страной. Нет, я не стану утверждать, что Россия активно вывозила станки и машины. То есть, вообще говоря, вывозила. Мы очень многое сами изобретали. Но ввозила по-прежнему больше, особенно германской продукции, вне всякого сомнения.
Россия была грандиозным экспортером текстиля. Весь Китай практически был захваченным рынком сбыта русского текстиля. Даже Владимир Ильич Ульянов (Ленин), причем в раздражении, как всегда, когда он признавал наши заслуги, обложил в одной из своих статей русский империализм «ситцевым». Причем агенты наших крупных текстильных предприятий специально ездили и узнавали, каковы вкусы и каким будет спрос. Изучался рынок в различных китайских областях. Наш текстиль попадал даже в Индию, конкурируя с английским в этой крупнейшей английской колонии. Такова хозяйственная картина. При этом, указывая на передовые отрасли промышленности, я хочу отметить, что химическая промышленность России приближалась к таковой США, автомобильная не уступала французской, авиационная — немецкой. Конечно, удельный вес авиационной промышленности был тогда везде весьма не велик, да и автомобильной не слишком велик. Однако это указывало на хорошие тенденции. Первый русский автомобиль инженера Брезе был показан на Нижегородской выставке в 1896 году. Первый автомобильный конвейер запущен в 1908 году на знаменитом рижском заводе Руссо-Балт. К тому моменту уже 6 или 7 заводов производили автомобили, но мелкосерийно. Мне довелось посмотреть, но к ею, я не сохранил точных примеров, наблюдения наших современных историков автомобилестроения. Они отмечают, что русское автомобилестроение в плане введения организационных и технологических новшеств, в среднем от таких крупнейших заводов как Форд и Бенц, отставало, но на 1-2 года.
И здесь хочу обратить ваше внимание вот на что. Современный исследователь русского хозяйства Платонов отметил, что хозяйственный бум был достигнут примерно теми же средствами, что и бум в Японии, а именно широким использованием зарубежных конструкций и технологий и максимальным использованием национальных традиций хозяйствования. Ну, правда, не таким тотальным заимствованием, как в Японии, которая весь свой бум построила на зарубежных конструкциях и на половину на зарубежных технологиях. Сказать такое о России было бы несправедливостью. И все-таки широким использованием конструкций и технологий. На Западе не верили, что мы построим в предполагаемые сроки Транссибирскую железнодорожную магистраль. Мы построили. На чем? На использовании артелей, нашей хозяйственной национальной традиции. Она была построена в категориях артельного найма. Никогда ничего подобное в России уже не повторялось, потому что последующий режим, как известно, предпочитал не артели нанимать, а обходиться большим количеством заключенных. Это и было использование национальной традиции, национальной социальной традиции, если хотите, кооперативно-социалистической. И в таком случае я не буду против слова «социализм». Но когда я слышу, как одни доказывают, что русский есть коллективист, а потому долой Запад, а другие кричат, что русский опять-таки коллективист, и потому мы должны индивидуализму учиться у Запада, я всегда буду готов возразить, что это не правда. Это видно в истории русского хозяйства. Русский — не индивидуалист и не коллективист. Русский — корпоративист! И его стезя — это община, кооператив, артель, товарищество, в том числе и крупных предпринимателей, любое, что очень хорошо доказывается историей предреволюционной России.
Итак, мы развивались, заметьте, в собственном ключе, мы развивались в своей системе ценностей. Иногда указывают, что у нас был высокий уровень участия иностранного капитала. Кстати, иногда это приводят в пример и сейчас, подчеркивая, что тогда широко использовали западные инвестиции, без чего и сейчас никуда, без чего жить невозможно. Мы принимали западные инвестиции, это правда. Но я не мог бы согласиться с тем, что русское хозяйство было порабощено иноземным капиталом.
В России вплоть до революции сохранялась неписаная социальная иерархия предпринимателей. Причем сейчас мы видим нечто ей абсолютно противоположное. Делец первой категории был в среднем всегда промышленником. Купец был дельцом второй категории. И только к третьей категории соглашались отнести банкира, да еще часто с пренебрежительным прозвищем «процентщик», вам известным из классической литературы. Старуху-процентщицу помните. А сейчас все наоборот. Мы видим процветание банков, качающих деньги из воздуха, дикую торговлю и остатки совершенно социалистической, ни в коем случае не частнопредпринимательской промышленности. Сейчас все наоборот! На этом пути, разумеется, Россия никогда к промышленному расцвету не придет, потому что он просто нарушает национальную систему ценностей. Русский национальный капитал с участием русских немцев и мусульман занимал практически всю промышленность. Торговый капитал включал часть иностранцев, кстати, и азиатских иностранцев. Вообще среди торговцев в Российской империи было очень много мусульман и христиан Кавказа. Ну, это национальная склонность характера (с улыбкой). А вот среди банкиров действительно иностранцев и наших инородцев было много. Причем, этот процесс начинал преодолеваться, и довольно своеобразным способом. Крупные семейные или родственные корпорации промышленников начинали открывать свои дочерние банки, например, банк Рукавишниковых в Нижнем Новгороде или банк Рябушинских в Москве.
Вот вам хозяйственная основа того русского чуда. И это чудо не замедлило выплеснуться грандиозным культурным расцветом. Ну, смотрите сами. Начиная где-то с Сумарокова, а отнюдь не с Пушкина, у нас постоянно существует блистательная литература. Неслучайно русскую литературу начала нашего, XX века назвали Серебряным веком. Известно, кто назвал, — Анна Андреевна Ахматова, а название придумал по ее просьбе ее сын — Лев Николаевич Гумилев, один из моих выдающихся учителей, исходя из сравнения, что если Пушкинский век — Золотой, то уж этот — точно Серебряный. Почему? А потому что нету второй такой мощной полосы лирической поэзии, нету такого расцвета грандиозных поэтических имен как в конце XIX и в начале XX века, хотя литература всегда была прекрасна. Но если мы сравним художественную прозу, то получится, что как раз в предреволюционные годы она выглядит не так убедительно. Заканчивается творческая биография Толстого. Заканчивается биография Чехова. У Бунина только начинается. Даже и не начинается, никто не успел заметить. Начинается у Ивана Сергеевича Шмелева.
Проза будет не так блистать, но поэзия будет выглядеть поразительно. Причем поэзия на редкость близкая художественным стилем к господствующему стилю эпохи. Это уже интересно. Русская культура в начале XX века снова приобретает стиль эпохи, снова приобретает национальный стиль, который конечно менее заметен в классических искусствах, чем в архитектуре. Но архитектура всегда четче выражает стиль. Еще менее заметен в словесности, но будет заметен везде, в архитектуре, в театре, в театральной декорации, абсолютно и безупречно в искусстве книги, в других искусствах. В графике и особенно живописи, не покрывая всей совокупности художественных явлений, но доминируя. В изящной словесности, ну может быть, оказавшись наиболее ярким художественным явлением, наиболее ярким стилем. В музыке заметно, безусловно. Это модерн. Стиль русской культуры предреволюционной эпохи называется стилем модерн. К настоящему моменту по нему существует весьма обширная литература. Рекомендую вашему вниманию прекрасный, хорошо и обосновано подготовленный альбом «Русский модерн» (Е.А. Борисова, Г.Ю. Стернин), книгу Дмитрия Владимировича Сарабьянова «Стиль модерн». Рекомендую все, что было опубликовано блестящей исследовательницей архитектуры и популяризатором эпохи Евгенией Ивановной Кириченко. Ну и сейчас вы уже много чего найдете, даже и мою статью, которая появится в первом номере журнала «Новая Россия» за следующий год.
Что это означало? Название стиля условно. Но совокупность художественных явлений, определяющих модерн, не условна. Название, безусловно, не соответствует ничему, кроме некоторого сопоставления с предшествующим временем. Новая эпоха. Art Nouveau (Новое искусство), говорили во Франции и особенно в Бельгии, где модерн был поинтереснее, чем во Франции. В Австрии и кое-где в Германии его называли Jugendstil (Молодой стиль), иногда еще по латыни Ars Nova. А у нас — модерн. То был стиль, который радостно ворвался в эпоху, и, как показалось всем, начал бурно отвергать все, что было перед ним. Начал он с настоящей революции. И как на это покупались некоторые авторы! Делали из модерна эдакого предшественника революции и радостно проповедовали эту линию. На самом деле, причина этому была в самой архитектуре. Была она и в живописи, но в архитектуре она будет одна, а в живописи другая. А в литературе — совсем даже третья. Все по-разному. Но по причудливым, трудно уловимым закономерностям или по воле Всевышнего Творца это образовало внутреннюю противоречивость.
Итак, архитектура. Еще в конце XVIII века сворачивают от слепого подражания античности к романтизму. И он, кстати, подает некоторую эстафету к будущему модерну, который тоже романтичен. Но тогда романтизм стилем эпохи не стал, не смог, не победил классицизм. Одновременно на смену классицизму и романтизму приходит историзм, работа в исторических стилях. На этом пути зодчие вызывают к жизни историю архитектуры. История русской архитектуры сложится только в конце XIX века. Тогда начнет складываться и история византийской архитектуры. И вот тогда зодчие могут построить все! Сходное явление было и на Западе, как высший шик. Все, что хочет заказчик! Хочешь готический вокзал? Будет тебе готический вокзал, причем, он будет более готический, чем любой готический собор! Хочешь баню в мавританском стиле? Сделаем тебе баню в виде турецкой мечети. Хочешь русский особняк а-ля XVI век? Получишь XVI-ый. А-ля XVII-ый? Получишь XVII-ый. Краснеть не будем. Все знаем, все умеем. Все воспроизводим. Это совсем неплохо. Но этот путь в коне концов загнал зодчих и заказчиков в тупик. По двум причинам. Во-первых, они оказались настолько связанными историческими стилями, что это сковывало архитектурную фантазию. Это в романтизме можно все. В нем готика, например, может только померещиться, но все равно видно, что это XX век. А в историзме надо сделать все точно. И во-вторых, архитектура не может быть нефункциональной. А функциональность все-таки давила, ведь в истории все-таки не было готических вокзалов, и византийских сталелитейных заводов тоже не было. И вот это внутреннее противоречие просто ловило, защемляло зодчих конца прошлого XIX века.
И они начали искать обходы и выходы из этой ловушки. И обратились к романтическому приему стилизации, вернулись немного назад. Но романтизм — это стилизация до историзма, то есть, когда плохо знали стили, даже романский, даже готический. А модерн есть стилизация после историзма, на фоне свободного владения материалом, когда чувствуешь себя уверенно до виртуозности.
Одними из первых, а можно считать, что и первыми были художники Мамонтовского или Абрамцевского кружка. От их работ, которые сейчас надо смотреть на выставке в Третьяковской галерее в здании на Крымском валу, посвященной Васнецову и его кругу, сохранились архитектурные студии. В частности виден их интерес к средневековой книжной миниатюре. А как изображал храм средневековый миниатюрист? Он его изображал так, что у него на одном листе храм сразу видно с трех сторон, включая интерьер. На первый взгляд кажется, что это наивный детский рисунок. Но если вы вдумаетесь, всматриваясь в средневековую миниатюру, вы увидите одну интересную вещь, что она невероятно информативна, что иначе передать невозможно, что они сразу много сообщали об архитектуре, изображая ее на листах Евангелия, например, или на листах Апостолов, исторических хроник и так далее. Как они добивались этой компактности, емкости, этой информативности? Они добивались этого стилизацией. Путь средневекового миниатюриста есть путь стилизации. И вот наши художники насмотрелись и начали стилизовать. В итоге в 1881-1882 годах появляется маленькое, но великое здание, навсегда оставшееся на рубеже эпох, открывшее новую эпоху. Это Абрамцевская церковь Спаса Нерукотворного. Конкурсный проект на семейном конкурсе мамонтовских художников выиграл Васнецов. И Поленов, признав его превосходство, снял свой проект. По эскизам Васнецова строил архитектор Самарин. Иконостас был сделан по эскизам Поленова. По крайней мере, половину икон написали художники Мамонтовского кружка. И все члены семьи участвовали. Как Васнецов в одном из писем сообщает, «наши дамы стали заправскими каменотесами». Госпожа Мамонтова, Елена Дмитриевна Поленова резали детали для окошек этого маленького храма.
Надеюсь, в Абрамцеве вы все бывали. А бывать там надо обязательно. Убежден, что если живешь в Москве, то не реже, чем раз в 3-4 года надо подышать воздухом. Такого русского места почти нигде больше не сыщешь. Ну, желательно все-таки в летнюю половину времени, потому что церковь открыта с мая по сентябрь, и надо видеть ее интерьер. В ней теперь бывают богослужения, но это музейный, приписной храм, которым он всегда и был. Прихода там никогда не было. Был усадебный храм, а теперь это храм сотрудников музея Абрамцево.
Так вот, посмотрите на этот первый шаг. Пройдет десять лет. И в 1892 году к стене, к северному фасаду церкви будет пристроена надгробная часовня. Скончался Андрей Мамонтов, сын Саввы Ивановича. Если церковь — провозвестник модерна, то часовня уже безупречно соответствует стилю модерн, даже всеми линиями своей изразцовой главочки.
Итак, это был один путь, путь изучения нашего отечественного средневекового наследия, неоромантический путь, путь стилизации, но обращение к собственной традиции.
А Запад романтизировал свое. На Западе модерн начинает Англия, конечно. Черты модерна в Англии начинаются намного раньше, чем это станет заметно в любой другой стране. Еще в конце первой полвины XIX века черты модерна усматривают в творчестве прерафаэлитов. В эстетических трудах Вильяма Морриса. Там все раньше. И тем же самым методом — путем стилизации. Там стилизовали и романтизировали английский дом, загородную ферму, позднеготическую постройку. Это вторая линия, которая к нам пришла из Англии и немножечко из Швейцарии, где модерн был английского корня. Это перенесение на русскую почву раньше сложившегося европейского модерна. Вот этот ранний, западный модерн выглядит частенько чуть ли не отказом от национальной традиции, хотя это несправедливо. Так застроен особняками Каменный остров в Санкт-Петербурге. Работы архитекторов Чагина, Мейера, Шене. Эта застройка настолько удачна, что русскую кинематографическую версию Шерлока Холмса снимали в основном на Каменном острове. И получилось так удачно, что англичане купили ее в прокат. А англичане — снобы. Они, если на Англию не похоже, покупать не станут.
И третья линия, в которой сложился архитектурный модерн, начинается в том же в 1892 году, когда была построена часовня при церкви в Абрамцеве. Василий Дмитриевич Поленов строит загородный дом в своем имении «Борок», которое мы теперь называем «Поленово» (музей-заповедник художника). Он только что купил эту усадьбу, между прочим, за гонорар за одну картину. Правда, заплатил гонорар сам государь император Александр Третий за «Христа и грешницу». Поленов купил Борок и стал отстраиваться. Дом построен по его проекту. Он участник всех архитектурных игрищ Мамонтовского кружка. Что он делает? Что собою представляет этот дом? А это тоже стилизация, но это русская фантазия на темы английского загородного дома. Он обрусел уже окончательно, но историк архитектуры угадает, что это идет от английского коттеджа, от английской фермы. Вот вам, пожалуйста, три составляющие архитектурного модерна.
Зодчие почувствовали, что их загнали в тупик, и резко произошел вот такой всплеск. И 90-ые годы прошлого XIX столетия — это уже модерн.
В живописи происходит нечто другое. Живопись в рамках модерна избавлялась от «передвижнического реализма», скомпрометированного плакатностью, антигосударственностью, даже антиобщественностью. Несчастные художники XIX века были убиты бородатым Стасовым, как я уже сказал, но на рубеже веков русская живопись от этого наваждения освободилась. И модерн в живописи очень разный. Мы видим, что Нестеров — это модерн. Казалось бы, что пейзаж Нестерова такой передвижнический (то есть реалистичный), но он всегда немножечко ирреальный, любой пейзаж, даже русский, даже северный. Посмотрите «Видение отроку Варфоломею» (1889-1890). Всегда немножечко фантастический! У Нестерова пейзаж всегда стилизован. Он никогда не написан с натуры примитивно натуралистически! Вот и здесь модерн прошел. Если вы посмотрите на линии стволов его березок, в том же «Великом постриге» (1898), в «Пустыннике» (1888-1889), вы увидите, что это линия модерна. Необычайно изящная, немного напоминающая линию падающей воды.
А стилизация сказочного мира на темы русской дворянской усадьбы художника Борисова-Мусатова — это тоже модерн, только другой. Сарабьянов прав, когда отмечает, что модерн очень разнолик и предлагает к нему относиться не так, как мы относимся к другому стилю. А к другому стилю мы относимся вот как. Например, есть предмет, произведение искусства. И мы смотрим, соответствует ли он вот этому требованию. Да, соответствует. А вот этому соответствует? Да. Ну, если всем требованиям соответствует, значит это классицизм. А с модерном мы вынуждены поступать иначе. Смотрим. Вот это похоже на вот это. Значит, это модерн. А вот это похоже на вот это. Да, значит, это модерн. Вот это — необарочный модерн, а вот это — неоклассический. А вон тот — национально-романтический модерн. Модерн необычайно многообразен, но его романтизм всегда остается. И стилизация как художественный метод остается.
Я уверен, что появятся еще глубокие работы, которые исследуют модерн в литературе. Литературный модерн переживет революцию. Он будет занимать очень много места в русской зарубежной литературе. Здесь он оставит свой след среди лучших литераторов, которые никуда не уехали, в творчестве Булгакова и Ахматовой, хотя и в разной степени. Символизм для меня — это еще не модерн, хотя он туда ведет. А акмеизм вполне модерн. И наиболее эталонный в моих глазах поэт модерна — Николай Степанович Гумилев.
Можно видеть модерн в музыке. Стравинский — совсем модерн, и здесь не может быть спора. Но мне представляется, что и Рахманинов обнаруживает превосходные черты, причем именно национально-романтического модерна.
Модерн освободился на том пути, о котором мы говорили, от подражания, освободился от ордера, от традиционных элементов украшения, от декора здания. Модерн освободился от наследия живописи XIX века, от стасовщины. Модерн освободился от так называемых элементов «критического реализма». Точнее, в XIX веке был просто реализм, а критический реализм составлял не лучшую его часть.
Казалось, что после блестящего расцвета раннего модерна, свободного полета архитектурной фантазии, он оторвался от всего. Но модерн тут же вернулся после одного такого витка к традициям. Это доказывает мне его правоту и оправданность, доказывает, что модерн был стилем эпохи и был нашим национальным стилем. Он широко применяет майолику — русскую национальную традицию. И мозаика тоже возвращается. И любит галереи — наш национальный вкус. И самостоятельные монументальные крыльца. И разновысокий объем, а ведь мы так строили еще в Домонгольской Руси!
И все-таки после такого прорыва с откатом от вчерашнего дня, то есть от историзма, в работах Кекушева, Шехтеля, которых-то все знают, все это вытесняется в 1908-09 годах национальным модерном. И он разный. Его немного в Петербурге, это — необарокко. Его много в Москве, это — неоклассическое направление модерна. Например, наш лучший Киевский вокзал, Музей изящных искусств императора Александра III, здание Купеческого собрания в двух шагах отсюда (театр «Ленком»). Основными в работах множества зодчих становятся национальное и национально-романтическое направления модерна. Даже у Шехтеля это было: Ярославский вокзал и Выставка в Глазго. Но есть великолепные зодчие, которые работали только в национальном модерне. Это Соловьев, Щусев, Покровский и много других.
В то время повсюду строится столько церквей, а еще больше дач, что вы еще сами можете их поискать. Практически все церкви выдержаны в национальном модерне. А уж дачи-то естественно к нему тяготеют. К сожалению, эта эпоха была настолько национальной, что увлеклись деревом. А в последующие эпохи революционного безобразия нетрудно было все это дерево разобрать. Потому в Москве, например, мы можем видеть с вами только три деревянные церкви в модерне, довольно близко друг от друга в Замоскворечье: Иверской общины сестер Милосердия, Марфо-Мариинской общины сестер милосердия и всем известная церковь Вознесения в Сокольниках. Она стоит на видном месте. И это все. А возводилось их очень много.
На железных дорогах тоже начинал господствовать национально-романтический модерн. Был колоссальный расцвет, достигавшийся путем обращения к классическому наследию, и большая часть того наследия была наследием национальным. Запишите, это очень важно.
Посмотрите, насколько модерн разный. Сколько в нем направлений. Рижский модерн не похож на петербургский, хотя и тот, и другой мрачновато балтийские. А петербургский совсем не похож на московский. А самарский — совсем другой. А есть томский модерн, деревянный. Это лучший город, сохранивший множество восхитительного деревянного модерна в нашей стране.
Он везде разный. Хочется пошутить в духе рекламной кампании: «Модерн на всех континентах!» Во всех концах Руси Великой, да, безусловно. В некоторых провинциальных городках находишь модерн как исключение, как в Торжке, городе вообще-то классическом, или в Галиче Костромском. Там чудная постройка на Торговой площади, изначально она была то ли магазином, то ли трактиром, но она одна там. А некоторые города в модерн явно влюбились. Мощный след в Ростове Ярославском, где вы были все, но смотрели, наверняка, только центр, только ансамбль собора и архиерейского дома, ну, может быть, еще один другой монастырь. Как правило, никто не обращает внимания на ординарную застройку превосходного модерна. Причем, в Ростове встречаешь и ранний, чистый модерн, и национально-романтический, в котором выстроена монастырская гостиница, и неоклассический.
Для меня это все очень важно, это — воскрешение имперской и вместе с тем антибюрократической, то есть антипетербургской традиции России. Под натиском модерна в России исчезает парадигма столица-провинция, противопоставление столичной жизни и провинциальной, которая шла, конечно, из Петербурга. Полностью его никогда не удавалось реализовать. Мешала Москва, оказавшаяся со второй половины XVIII века и до сих пор в промежуточном положении. Старая столица всегда была отличной и от Петербурга и от провинции. Но эта ситуация разрушается XX веком. Это противопоставление сходит на нет. Начинается новый русский расцвет, грандиозный подъем. И тут уже сияет целая радуга мощных центров, городов, которые были промышленными, торговыми, университетскими, издательскими центрами. Они имели свою живописную школу и создавали свой превосходного качества музей, как Саратов. Ни у кого уже язык не поворачивается назвать провинцией Нижний Новгород, Ростов-на-Дону, Томск, Одессу… Подрастают и другие центры.
Москва в очередной раз обгоняет Петербург и значит решительно больше, чем Петербург. Но хотя москвичи строят и за пределами столицы, заметьте, что в самой Москве строят самарец Зеленка и ярославец Поздеев. Кончилось провинциальное отставание! Кончился петербургский, бюрократический период. Не было противопоставления столицы и провинции до Петра I, и оно исчезло в начале XX века. Вот картина существования этой русской культуры. Она оставила свой след.
Во многом хранителем этой русской культуры были наши белогвардейцы, наши эмигранты первой волны. И они очень много для нас сохранили. Что-то во вкусах, то есть в своих семейных собраниях и укладе жизни, а что-то в своем творчестве. Ведь русская литература все-таки в 1920-ые годы больше существует за границей, чем у нас в России. Какой-то след оставили и здесь.
Революция пошла по другому пути, революции нравилось другое. Но сразу нельзя было устранить все, что набрало такой мощный темп до революции. Стилем революции стал «авангард». Его наименование в архитектуре — «конструктивизм». Архитекторов модерна сразу лишили заказов. Вот вы можете ответить мне, в каком году барокко сменяется классицизмом? А в каком году готика сменяется ренессансом? Бред, правда? Смена стилей не происходит за один год. Зато я могу ответить, в каком году русский модерн в архитектуре сменяется конструктивизмом. Модерн был убит в 1917 году, как и русская традиция. Повторяю, отдельные удачные решения у нас были и появляются сейчас, но русской архитектуры как таковой и русской архитектурной школы, начиная с 1917 года, у нас нет. Ее предстоит восстанавливать.
В других искусствах было не так. Пейзажист может писать, чтобы повесить на стену. Литератор может писать в стол. Билибин остался Билибиным, а Кустодиев Кустодиевым. И авангарду оба остались предельно чужды. И это была война. Это было грандиозное столкновение на культурном фоне, еще большее столкновение в искусствах. Да, не стало архитектурного модерна после революции. А до революции не было архитектурного конструктивизма. Нельзя сказать, что он никому не нравился. Авангардисты были уже тогда, были и до революции. Но им не заказывали! На это безобразие не было заказчиков. Вот как интересно, как легко видеть, насколько антинационален был этот переворот. То есть, я убежден, мы вправе говорить о том, что до революции ей, этому будущему несчастью, в художественной жизни соответствовал авангард. Авангард — не следствие модерна, не развитие модерна. Они всегда были в борьбе, и выжить мог только один. И выжил один.
Я не хочу сказать, что все художники авангарда были мерзавцами как революционеры. Нет, конечно. Художник тоже подчинен заказу, а кроме того художник отражает то, что носится в воздухе. Иногда страшно отражает и вовсе не потому, что он сам дурной человек. «Праздничные костюмы победивших пролетариев» художника Татлина — это готовые робы для заключенных.
Так вот, посмотрите. Подведем итог. Все, что вело к расцвету и возрождению России, так или иначе, принадлежит модерну. Все, что вело и привело к революции или хотя бы наблюдало надвигающуюся революцию, которую мы не смогли остановить, принадлежит и принадлежало авангарду. Заметьте, что среди них не было старого и нового. Как сказал Гумилев: «Старое никогда не борется с новым, борются две формы нового, а старое уходит само».
А павильон «Махорка» архитектора Константина Мельникова — это просто архитектурный образ зоны, даже с будкой вертухая (надзирателя на вышке). И не потому, что Татлин или Мельников любили людоедство. Они просто отразили то людоедское, что больше и больше заполняло воздух.
Я предостерегал о том в 1991 году, потом в 1993. Меня не послушали. А я говорил: «Ну, какая борьба с коммунизмом! Они не правые и не левые, они задние. Они все равно безнадежны и уйдут. Смотрите лучше, что вам грозит всерьез!»
Так вот, и перед революцией новым был не только большевик или эсер или хотя бы кадет, новым был и император Николай Второй, человек модерна, человек со вкусами модерна, человек семьи как настоящий человек модерна, дачи, уединенной жизни, насколько это вообще разрешено главе государства. Новым был и Петр Аркадьевич Столыпин, последний великий государственный деятель нашей истории, новыми были и многие другие люди. Потому у нас был выбор. Он виден в художественной жизни. Давайте так же четко видеть его и в истории.
Часть 3/3
30 ноября 1998 года.
Что есть «возрождение». Перед революцией Россия была на пороге своего нового, второго возрождения. Коммунистический режим никто не разрушал. Разве царь мешал вам заниматься кооперацией и физкультурой? С 1991 года у нас очередной виток революции. Чем Сталин приносил пользу. Выбор для дураков — или коммунизм, или расчленение страны. У нас нету правых политиков, а есть только «переднелевые» и «заднелевые». Три поколения русских ходят по кругу.
Ну что, дорогие друзья? Так как мы по-прежнему проводим слушания в рамках деятельности православного общества, позвольте перед началом лекции совершить молитву.
Все поют «Молитву Святому Духу» («Царю Небесный…»)
Махнач: Прежде чем начать работать, позволю себе сообщить маленькую информацию, не имеющую непосредственного отношения к лекции. Она свеженькая. Я только что приехал с очередного чтения в Союзе православных граждан, где был вместе с главным редактором «Православной газеты» Лебедевым, председателем «Радонежа» Никифоровым и многими другими достойными людьми, в присутствии двух депутатов думы. Один Давиденко, а второго забыл. Были ученые, священнослужители, естественно, был тверской депутат. В общем Союз действует, существует, слава Богу. Активно противодействует сейчас деятельности с нашей точки зрения абсолютно богопротивной и, конечно же, антирусской Российской организации планирования семьи. Мы требуем перекрыть малейшие источники государственного и регионального финансирования этой организации, предназначенной способствовать дальнейшему сокращению нашего населения.
Более того, 11-13 числа верховная рада Украины проводит совместные слушания со своим Союзом православных граждан и от нас приглашает двух священников и четырех мирян, членов руководства, включая вашего покорного слугу. С удовольствием поеду, давно в Киеве не был. Там тоже много добрых русских людей. Во всяком случае, это совершенно реально. Теперь у нас полная поддержка священноначалия, Его святейшества, который для нас еще и наш епархиальный епископ, и архиереев синода. Так что прошу вас хотя бы содействовать или отзываться по-доброму. Помните о том, что СПС — не партия. И этот союз создавался для тех, кто не желает быть членом какой-либо партии. Непартийное положение Союза позволяет, заметьте, состоять в нем преподавателям и целым учебным заведениям, а также офицерам и священнослужителям, которым возбраняется быть членами партий. Так что мы не только полны благими пожеланиями, но еще и имеем возможность действовать.
Теперь с вашего позволения присяду и начну говорить третью часть лекции-беседы. Сейчас режиссер скажет, правильно ли я сижу, все ли со мной в порядке как у кинозвезды. Один московский батюшка, которого очень люблю, Артемий Владимиров, грустно сказал про себя однажды: «Кажется, я превращаюсь в поп-звезду».
Так вот, мы встречаемся с вами в третий и последний раз в рамках этого цикла. По окончании буду готов ответить на ваши вопросы, отвечу, что буду читать в ближайшее время. Наверное, буду у вас еще что-нибудь читать. Но этот цикл мы завершаем.
Итак, мы подводим черту. В первой беседе мы рассмотрели с вами, какой путь прошла Россия, русский народ, русское общество за XIX век и начало XX века, что на нем было деструктивного, ведущего к упадку и даже распаду, который состоялся, и к революции. А также, что было восходящего, ведущего к процветанию и духовному подъему и преодолению, естественно, революции. И я надеюсь, что мне удалось показать вам, что тенденций восходящих, чем ближе к нам, тем становилось больше, что начало XX века лучше XIX века и уж тем более лучше XVIII века.
Во второй части я пытался дать картину всей жизни России, не исключая великолепные демографические тенденции, неуклонный рост хозяйства и благосостояния, социально-политические тенденции, которые вели не к разобщению, а к единству, вкупе с повышением уровня просвещения в самом полном смысле этого слова, потому что просвещение в православной России может быть только православным, что вполне естественно. И к этому нас обязывает не только наше вероисповедание, но и вся культура восточнохристианских корней.
И в общем я сказал почти все. Но мне представляется важным дать предположительную характеристику явлениям, выдвинуть гипотезу, что русский модерн, господствующее направление во всей художественной жизни, выражавшую всю совокупную жизнь русских и России, содержал в себе предпосылки возрождения, обладал потенциалом возрождения. Чтобы выдвигать такую гипотезу, надо обратиться к понятию, а что же такое возрождение как универсальная историческая категория. Ну, в узком смысле этого слова мы знаем возрождение как итальянское возрождение XIV-XVI веков, эпоху блестящего искусства, но и грандиозного разрушения западнохристианских ценностей. Как сказал профессор Артамонов, итальянское возрождение было бы справедливее именовать «вырождением». Но итальянское возрождение было лишь частным случаем. Давайте припомним то, что даже в школе мелькало. Ведь Запад кроме средневекового возрождения знал еще и каролингское возрождение рубежа VIII-IX веков, связанное с созданием державы Каролингов, а потом оттоновское возрождение, связанное с Отто Великим и созданием Священной Римской империи германской нации. А византийская история, которая нам с вами совсем не чужая, а своя в рамках восточнохристианской культуры, знала македонское возрождение в X веке и палеологовское возрождение XIV века. Блестящая книга Адама Меца, переизданная сейчас, называется «Мусульманский ренессанс». И наконец, один из наших крупнейших синологов, китаеведов, академик Конрад нашел тенденции возрождения в китайской истории. Наверняка, можно найти и еще. Более того, подозреваю, что в любой заметной культуре, тем более, в любой великой культуре были эпохи возрождения.
Что у них общего? Что же такое возрождение вообще? После работ Конрада можно не сомневаться, что возрождение есть категория универсальная. Возрождение — это такой культурный подъем, который совершается или, по крайней мере, начинается путем обращения к классической древности, если хотите, к золотому веку. Само собой разумеется, что возрождения не принимаются парламентами, не начинаются монархами, но необходимо некое общественное согласие по следующим тезисам. «Братья и сестры, у нас упадок!». «Упадок, упадок!» — кивает китайскими головами эпоха Тан. «И мы совершим с вами подъем!». «Подъем, подъем!». «Мы обратимся к классической древности, к золотому веку. А золотой век у нас, пожалуй, вот такой…». И, разумеется, каждый договаривается о своем золотом веке. Например, для возрождения македонского или палеологовского золотым веком или той классической древностью, к которой стремились вернуться, была христианская античность IV-VI веков, поистине золотая эпоха плавного перехода древнего мира к средневековому, римского к византийскому с сохранением имени, кстати, сказать. Эпоха жизни и деятельности величайших отцов церкви и, может быть, величайших государственных деятелей, таких как великий Юстиниан.
А для китайца эпохи Тан это был Китай эпохи Хань. Для китайца VIII века это был Китай I-II веков нашей эры. А про христианскую античность ни один китаец вообще ничего не знал. Но возрождение переходит и через национальные границы. Вот многие видные ученые, к сожалению, среди них и академик Лихачев обращали внимание на то, что у нас и возрождения не было, потому что нам возрождать было нечего, потому что у нас не было своей древности. А что собственно было возрождать западным европейцам? Ведь у них тоже своей древности не было. Их культура началась с темных веков IX-X столетия. Они возрождали чужое. И разве Англия обратилась к какой-нибудь своей античности? Ничего подобного! Англия обратилась к итальянскому опыту Ренессанса, но, тем не менее, был же Шекспир. И мы считаем его ренессансным творцом. Да и немцы заимствовали все или почти все через итальянское посредство. И французы даже позже немцев сплошь заимствовали Ренессанс, хотя «ренессанс» — французское слово.
Так вот, мы тоже когда-то заимствовали через Византию и посредством нее. Мы тоже получили первый импульс своей ренессансной тенденции, первого своего подъема, обратившись к классической древности в эпоху преподобных Сергия Радонежского и Андрея Рублева через Константинополь. Она для нас тоже была чужой, но мы ее к вящей славе присвоили. В итоге того Андрей Рублев конечно совершенно византийский иконописец, во-первых, палеологовский ренессансный, во-вторых исихастский, то есть в линии святителя Григория Паламы. Но вместе с тем этот русский мастер и выше любого византийского иконописца своего времени, хотя его творчество по отношению к Константинополю вторично. Подхватывать у своих (то есть у византийцев) можно. Иногда можно подхватывать даже у чужих. Итальянское возрождение в ранней своей фазе тоже инспирировано византийцами того же константинопольского, палеологовского происхождения. Они у них всему и учились.
Возрождение можно проходить по-разному. Это зависит от готовности решиться и приобрести. От того, чего мы согласны лишиться, а чего нет, что мы согласны приобретать, а что мы приобретать не будем. Так, крупнейший современный специалист данной эпохи, петербуржец Гелиан Михайлович Прохоров обращает внимание, что на Западе проторенессанс XIV и начала XV века возрождал христианскую античность, а уже позднее собственно Ренессанс начал возрождать и античность языческую. Вот в чем разрушительность итальянского и потом западноевропейского возрождения. Они сделали этот второй шаг, а в Константинополе этот второй шаг не сделали. Ну, а мы уж тем более не совершили этого второго шага. Мы остались христианами, мы обращались к наследию христианской античности.
Были еще попытки подобного обращения в конце XV века, в XVII веке, но не столь масштабные, чтобы пытаться и им тоже присвоить ранг возрождения. Кроме того в те эпохи у нас не было сознания, что мы преодолеваем упадок. А в конце XIV века такое сознание было. Чего уж сомневаться, чего уж греха таить, ведь позади был страшный XIII век, распад, расчленение Руси, бесконечные иноземные вторжения. И все это сопровождалось культурным и нравственным упадком жизни, упадком городов, городской культуры Домонгольской Руси, настолько серьезным упадком, что центром русской культуры в эпоху Сергия и Андрея стал монастырь, в то время как в XII веке он не был таковым. В центре русской культуры были города и только города. А немногочисленные монастыри вполне вливались в городскую культуру. Но не стало тех городов. Много чего не стало. Можете по этому поводу перечитать маленький, но широко известный, часто публиковавшийся памятник русской литературы XIII века «Слово о погибели Русской земли». Вероятно, до нас дошел только его фрагмент, потому что в нем о погибели нет ничего. Автор до этого не дошел. Но он описывает то, что было вчера, то, что было в XII веке, когда «венгры укрепляли каменные стены городов своих, а Литва из болот своих не показывалась, а немцы радовались, что далеко живут, за синим морем». Потому в XIV веке было, что возрождать.
Так вот, мне представляется, что русская культура рубежа XIX-XX веков, а в ее материальном, зримом исполнении, русская культура модерна, обладала потенциалом возрождения. И для того, чтобы это убедительно показать, я прибегаю к сопоставлению первого русского возрождения и второго, конца XIV века и начала нашего XX века. Давайте посмотрим на их безусловную типологическую близость.
Итак, во-первых, была ли констатация упадка? Да, безусловно. Для XIV века я это уже показал. Тогда все полагали, что русские люди выходят из полосы упадка будущей еще Руси. А для начала XX века это общая тенденция. Неслучайно художники «Мира искусства» идеализируют русский мир, но мир прошлых эпох — елизаветинского барокко или даже екатерининского классицизма. Неслучайно Александр Николаевич Бенуа, немалый художник и крупнейший искусствовед своего времени, выдвигал проект — учреждение императорского министерства культуры, первого в русской истории, кстати сказать, которое взяло бы на себя грандиозную задачу концентрации усилий в воссоздании подлинного большого стиля. Правда, Бенуа он мыслился как некий неоклассицизм. Однако сама по себе идея интересна.
Теперь мы с вами понимаем величие художественного подвига Константина Андреевича Тона, догадавшегося обратиться не только к русскому средневековому наследию, но и к средневековому византийскому раньше, чем кто бы то ни был. Хотя для нас сейчас искусство историзма, особенно архитектура историзма — очень важная часть нашего наследия, на котором нам надо сейчас учиться, которое очень много нам дает, я понимаю, что для тех, кто уже совершенно свободно стилизовал в русской традиции, творчество тех, кто только копировал, только еще изучал, могло восприниматься как упадок. Модерн отвергает историзм. Кстати замечу, что это неизбежно. Если нас ждет возрождение, то оно удастся нам только ценою отказа от советской эпохи, именно в части культурного наследия. Потом где-нибудь в середине XXI века наши потомки вспомнят, что была интересная живопись и первоклассная литература, но любой ренессанс как универсальная категория отвергает непосредственно ему предшествующую эпоху. Без этого условия ренессанс не удается. Считайте это самым серьезным предостережением. Ренессанс в чем-то нетерпим. Раз мы выходим из упадка, мы должны быть нетерпимы ко всему, что связано с упадком.
Итак, обращение к золотому веку. Для XIV века это был Константинополь, который передавал нам образцы христианской античности. А к чему обращался модерн? Мы уже говорили о том, что модерн удивительно многообразен. Достаточно обладать высочайшей общей культурой и вместе с тем владеть художественным методом модерна, методом стилизации, методом романтическим, и твоя продукция, твое творчество, результаты твоей деятельности будут принадлежать модерну. Модерн очень разный. Даже в архитектурном модерне множество направлений и множество местных школ. Что за этим стояло? Как четко охарактеризовать золотой век эпохи модерна? Немного это была античность. И здесь модерн оказался своеобразным и многообразным. Для него было несколько эпох классической древности, несколько, а не одна. Но была далеко не только древность. Немного была античность, которую знали уже лучше, чем в эпоху Ренессанса, когда знали только Рим, а в начале XX века уже знали и Элладу. Немного Древний Египет, и это понятно, потому что вся совершенная многотысячелетняя культура Египта дает искусство каноническое, а модерн сознательно хотел создать канон. И упомянутое мнение Бенуа тоже было в этом ключе — восстановить канон. Безусловно, после Врубеля это и Византия, новый виток интереса. И мы видим в начале XX века восстановление византийской живописи и росписи храмов в соответствии с каноном святителя Фотия, патриарха IX века. Последний крупный фресковый цикл предреволюционной России — это росписи Новоафонского монастырского собора, выполненные в полном соответствии с Фотиевым каноном. И это не одна, а несколько эпох в истории русской культуры. Безусловно, высокое Средневековье, особенно новгородская и псковская составляющие. И затем немного барокко XVIII века и того же века классицизма, ставшего основой неоклассического направления модерна. И все-таки это четко ограниченный круг. И со всеми этими эпохами работали, стилизуя их и превращая синтетически в единое искусство. Итак, состояние упадка признавалось. Поиски золотого века совершались в обе эпохи (в обоих возрождениях).
Во-вторых. Была ли какая-нибудь хозяйственная база у возрождения? Да, была. В XIV веке она была очень скудной. Но после XIII она должна была бросаться в глаза. Великие князья Владимирские и Московские, начиная с Ивана Калиты, и до похода Дмитрия Донского обеспечили Русской земле сорок лет мирной жизни. Вот откуда, кстати, авторитет Москвы. И после эпохи ужасного разорения материальный уровень возрастал. Конечно, для нас сейчас он показался бы низким и очень скудным. Но все-таки это было так. И даже ордынский выход, то есть ордынская дань, не разорял больше Русскую землю и совершенно упорядоченно собирался русскими князьями. Безусловно, был хозяйственный подъем. А хозяйственный подъем конца XIX века, превратившийся в бум XX века мы разбирали с вами прошлый раз.
Третье. А народ? Этнология — наука абсолютно строгая. Мы с вами видим демографический подъем в середине XIV века. Русь преодолела с постоянным ростом народонаселения даже чуму, которая наведалась к нам в 40-ые годы. Это очень серьезно, городки вымирали целиком. А в начале XX века демографический взрыв. И если бы мы с вами не предали самих себя вкупе с нашей страной, культурой, государством и государем, нас было бы сейчас полмиллиарда. Но этнология Гумилева подсказывает нам еще один интересный разрез. До конца XIV века русские закончили инкубационный период и входили в этнический пассионарный подъем, то есть в первую фазу, в которой этнос заявляет себя в истории и в которой он практически непобедим. А в начале XX века русские переживают надлом, начавшийся в начале XIX века. Но я уже предположил в первой лекции, что хотя бы стремление к единству, к консолидации показывает, что мы выходили из надлома, мы обладали потенциалом выхода из надлома. Надлом заканчивался, мы должны были выйти в инерцию, но революция сделала это невозможным. И в переходном состоянии мы дожили до наших дней, когда снова должны совершить усилие выхода в величественную, спокойную инерционную фазу. И здесь подходящая параллель, потому что вектор направлен к повышению этнической энергии, которая есть в сущности внутриэтническая солидарность, а не что-то иное.
Четвертое. А в каком состоянии было общество? Общество в эпоху Дмитрия Донского было монолитным. Мало того, что этнический подъем, так еще и исихастское духовное движение, начинавшееся аскетами святой Афонской горы, у нас превратилось в движение сначала за самосовершенствование одаренного аскета, потом любого монаха, потом и мирянина. У нас с XIV века исихазм превратился в движение за совершенствование всего народа. Греки для того были тогда уже стары, а мы-то были молоды.
А насколько мы были готовы к национальной консолидации в начале нашего века, свидетельствуют много факторов. На некоторые из них я указываю. Я указывал вам на социальное значение Столыпинской аграрной реформы, я указывал вам на исключительное значение сборника «Вехи» 1909 года в деле увода от разрушительной деятельности образованного слоя. Напомню вам и еще одну простую вещь. В третьей государственной думе, на мой взгляд, неслучайно второй по численности политической партией стала Партия русских националистов — партия Балашова и Шульгина, умеренно правая. А в четвертой думе у нее 120 мест в палате, она крупнейшая партия. То, что партия националистов играет такую роль, есть свидетельство позитивного процесса в обществе, консолидирующих, а никак не центробежных сил.
Пятое. Можем ли мы говорить о политическом подъеме? Как составляющих моментах, которые позволили бы типологически сблизить эти две эпохи. Нет, у нас были и другие политические подъемы в истории, их было много. Однако, давайте посмотрим, насколько это серьезно. В начале XIV века случалось, что русские князья друг на друга ордынцев наводили, что позор. В конце XIII века наш любимейший князь Александр Ярославич Невский надорвался 39 лет от роду, потому что пытался спасти Русь, которая совершенно не желала, чтобы ее спасали. А вот в конце XIV века Дмитрий Иоаннович Донской уже встречает всеобщую поддержку своей политической и военной деятельности, хотя он был менее даровит, чем великий его прапрадед.
А что происходит в начале XX века? У нас был политический подъем хотя бы потому, что и общество и государство, прежде всего в лице государя стремятся преодолеть бюрократическое средостение между государством и обществом, преодолеть тот барьер, который не давал им быть едиными, как в нормальном обществе и бывает. Общество важнее государства, но общество жизненно нуждается в государстве. И должен напомнить вам, что остатки радикальной интеллигенции в купе с чиновничеством есть две социальные группы, прежде прочих повинные в совершении революционных безобразий. И твердо на этом стою. Да, бюрократия, в том числе и высшая бюрократия, в том числе и министры, и председатели советов министров. Но не все, и не государь. Мы видим позитивные политические тенденции.
Шестое. Мы восстанавливали традицию? Было ли обращение к традиции? Был ли стержнем всего здоровый традиционализм? Ну, в эпоху преподобного Сергия он был бесспорно. Конечно, так оно и было. Мы вообще бросились «вывозить» все, что было возможно, снова из Константинополя. Ну, архитектура XIII века слишком не богата, но вот икона дает блестящую иллюстрацию. Русская икона XII века очень близка византийской, и она снова близка ей с середины XIV века. Ну, для Москвы примерно с правления митрополита Феогноста, в еще большей степени при преподобном Сергии. Это палеологовское возрождение. А между ними XIII век, по иконе которого видно, как иконы ушли от своей культурной митрополии, и, кстати, к значительному ухудшению качества иконописи. Мы ушли в XIII столетии, захватывая начало XIV века.
А что же в начале XX века? Ведь я только что сам сказал, что художественные образцы для модерна разнообразны. И некоторые из них лежат вне христианского наследия. Но, тем не менее, в подтверждение своих слов могу сказать очень много. Мы не только возвращались, мы просто вернулись, уже вернулись в свой культурный ареал, в свою великую восточнохристианскую культуру.
Когда это начал в своих проектах Константин Тон, его не понимал никто кроме императора Николая Павловича, ставшего его основным заказчиком. Но к концу XIX века мы овладели архитектурным наследием Византии. И что интересно. Хотя модерн более русский, чем византийский, мы от него не отказались. Церкви, особенно деревянные, строятся повсеместно в очень русском стиле в начале XX века. Однако типом большого кафедрального собора по-прежнему остается ранневизантийский тип Константинопольской Софии. И последний такой храм закончен в 1912 году. Это морской собор в Кронштадте архитектора Косякова. Он изуродован, но дошел до наших дней.
Нет, мы давно уже не были учениками Византии. С конца XV века уже не исчезнувшая византийская культура, не ее очажки, уцелевшие на Крите и на Афоне, а Русь есть ведущая страна и культурный камертон восточнохристианского мира. Но мы оставляли знак преемства. Наиболее величественные здания в русском мире будут все-таки связаны с имперской византийской эпохой. Кстати, Косяков строил не только так. Нет, мы не отказались от Византии. А в живописи это видно еще лучше, причем не только в церковной, не только в иконе. В обеих эпохах мы перебрасываем мостик в предшествующую фазу, в предшествующую фазу своей же культуры. Восточнохристианская культура существует с IX века. С IX по XV век ее центр — Византия. С XV по XX ее центр — мы, и больше некому. Значит, и это оставалось знаком нашей культуры.
Кстати, побочной стороной этого является имперский характер русской культуры. Для эпохи преподобного Сергия мы еще не могли создавать имперскую культуру, ибо еще не были империей. Есть, правда, одна маленькая деталь, один намек. Есть памятник «Житие Дмитрия Донского», написанное после его кончины, хотя канонизации он дождался только в XX веке, в 1988 году, как вы, наверное, помните. Оно очень многозначительно называется — «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Иоанновича, царя Русского». Заметьте, «царя». Тогда словами не бросались. Это как бы заявка на будущее. Нет еще русского царя, но прообраз русского царя — Донской герой. Заявка на имперское преемство, заявка православная, потому что империей не мы себя создали, а вселенская православная церковь себе в поддержку. А имперская составляющая русской культуры начала нашего века бесспорна. Она во всем. От строительства Кронштадтского собора до проекта Бенуа. Но имперскость русской культуры начала XX века есть еще в одной черте, в преодолении противопоставления столицы и провинции, в возникновении множества провинциальных культурных центров, потому что имперская культура всегда многообразна. Если нет непохожих друг на друга провинций, то нет и империи.
Седьмое. А был ли духовный подъем? Ну, для конца XIV века, думаю, вопросов не будет, ведь это начало времени, которое называется «золотым веком русской иконописи» и, что, может быть, гораздо важнее, «золотым веком русской святости». Это эпоха, когда на Владимирской, она же Московская, митрополичьей кафедре, один за другим святые. И на Новгородской кафедре один за другим святые. Но это еще эпоха, которая дала нам неимоверное количество преподобных отцов, друзей, сподвижников, чаще всего, или хотя бы личных знакомых и множество учеников преподобного Сергия. Впрочем, некоторые из них были старше Сергия, как преподобный Стефан Махрищский. Можно ли усомниться в духовном подъеме? Или можно ли усомниться в том, что религиозный и общеправославный подвиг совершали русские воины на Куликовом поле? И эта эпоха подъема продлится. Пройдет еще в ее развитие монастырская канонизация русского севера, идущая от Кирилло-Белозерского, Ферапонтова, Спасо-Прилуцкого монастырей, потом Антониево-Сийского. Грандиозное просвещение русского Севера. И оттуда к осознанию себя православным царством. Конечно, колоссальный духовный подъем.
А что происходило в XIX-XX веках, мы с вами видели, как постепенно один философ и один литератор непосредственно обращались к духовному опыту, к прямому опытному православию аскетов, а через пару поколений, во времена преподобного Амвросия уже только очень ленивый не ездил в Оптину пустынь. Ездили все философы, и все писатели. Некоторые ездили тщетно, как Лев Толстой. Но это его трагедия. Даже он ездил. Дважды ездил. Второй раз войти не посмел. Да, конечно, и в осознании себя на уровне философском, гуманитарно-научном, было не меньше подлинно духовного подъема. Николай Данилевский первым попытался найти место Руси в своих культурно-исторических типах. Это его подвиг, хотя в поисках характеристики этого типа он запутался окончательно. Но к рубежу XIX и XX веков наш особый, православный греко-славянский мир уже бесспорен и для Владимира Соловьева, совсем не консервативного, а скорее либерального православного мыслителя. А для веховских авторов обсуждение этого уже нонсенс. Все уже вернулись к осознанию своей культуры. Мы сделали даже больше.
К сожалению, в эпоху преподобного Сергия у нас не было и не могло быть университета. И некому было его открыть и содержать в тогдашней Руси. Мы впервые могли открыть университет только в конце XV века. Но совершили трагическую национальную ошибку, не открыв его, оставив образование в монастырях. А монастырь не может собою заменить университета, хотя конечно монах может быть профессором. Тогда мы проморгали. За это мы расплатились вестернизацией своей науки. Слишком поздно открыли. Ведь первым русским высшим учебным заведением станет Киевская коллегия в 30-ые годы XVII века. А в то время даже преподавать необходимо было на латыни, чтобы прикоснуться к уровню научного знания. И вот посмотрите. Крупнейшая фигура в исторической науке XIX века, Сергей Михайлович Соловьев, безусловный западник. Он патриот, Россию любит, в церковь ходил, наверное, ежевоскресно, наверное, исправней, чем любой из нас, чем я. Но остался западником в свой науке. А уже Василий Осипович Ключевский, его ученик, не западник. А следующее поколение историков, которые начинали работать, обещали быть настоящими восточнохристианскими в смысле оснований их знаний и мировидения, и русскими учеными. То есть, мы действительно стояли на пороге возрождения. Мы для этого готовили, наконец, и свою высшую школу. Да, мы переживали значительный духовный подъем, о других аспектах которого мы уже говорили.
И последнее. Это очень объективные критерии. Но есть один субъективный, однако для меня показательный, потому что больше таких примеров, полагаю, вы не найдете. Я много раз сегодня говорил «эпоха преподобного Сергия», ведь естественно так сказать. Вот сказать «эпоха Дмитрия Донского» будет неверно. Не он олицетворение эпохи, не он центральная фигура. Означает ли это, что преподобный Сергий был святее других? Нет, ни в коем случае. Откуда мы знаем, кто был святее других! Может быть, его ученик и келейник Михей, утонченный аскет, который сподобился видения Богоматери. Может быть, он был еще более высоким святым, чем его учитель преподобный Сергий. Мы просто этого не знаем. А как сравнить Сергия, Кирилла, Ферапонта? Здесь дело в другом. Преподобный Сергий был всенародным пастырем. Явление уникальное. До него не было никого. Это личный дар. Такого сана нет. Как нет сана старца. Но, тем не менее, иногда бывают старцы. Хотя, что еще трагичнее, мы чаще всего встречаем лжестарцев, старцествующих. Есть личные дарования в церкви. Но всенародный пастырь есть все-таки уникальное явление, которого не просто все слушали, а которого все просили высказаться. Митрополит просил, а возможно и патриархи цареградские просили, не говоря уже о русских князьях.
А был ли у нас потом всенародный пастырь? Нет, не было. Разве мы назовем начало XIX века «эпохой преподобного Серафима»? Нет. Мы скажем Пушкинская эпоха. Пушкин будет наиболее точным олицетворением эпохи. Даже царствование Александра I будет более значительным для историка олицетворением эпохи, чем преподобный Серафим. Но ведь мы почитаем преподобного Серафима не меньше, чем преподобного Сергия. Неслучайно, уже в советское время, в XX век стало принято сводить их вместе в ектинье. Просто в той эпохе не было всенародного пастыря. Может быть, как раз потому, что она не была эпохой возрождения? А в начале XX века в отличие от той эпохи всенародный пастырь был — святой праведный Иоанн Кронштадтский. Он-то точно занимал это место. Второй раз в отечественной истории. Больше никого не было, хотя у нас были замечательные эпохи. И это для меня в еще большей степени подводит к тому, что, скорее всего, я имею право на это предположение. Мы действительно обладали потенциалом возрождения. Весьма возможно, что этот потенциал ускорял, воздействуя на этническое поле, выход русских из надлома. Весьма на это похоже.
Весьма возможно предположить, что мы и должны были тогда совершить это возрождение. И после всего сказанного можно полемизировать с теми, кто считает революцию неизбежной. Одни мыслят рационально: «Ну, Россия прогнила, проклятый царский режим. Или, если даже не проклятый режим, но все равно прогнила. Может и царь-то хороший, но Россию продали жадным корпорациям западного капитала». Есть такие позиции, такие развороты. А есть и другой подход: «Революция была неизбежна, потому что Россия совершила отступничество или совершала отступничество. И потому она лишилась благословения Божия». Ну, помимо воли Божьей ничего не случается в этом мире для христианина. Однако, я что-то не вижу однозначно явленной воли Божией, когда он даровал России такого умного и благочестивого традиционалистского монарха, такого политического гения, как Петр Столыпин, такого всенародного пастыря как отец Иоанн. Что-то никак не прочитывается. Вот и видится мне, что весы качались около нулевой отметки. И на обе чаши все время что-то падало. Международные усилия утяжелили революционную чашу. В 1914 году началась война. Я полагаю, что даже в этот момент революция отнюдь не стала неизбежной, ибо 1914 год дал нам национальный, патриотический и даже религиозный подъем. И это видно в документах и воспоминаниях эпохи. Но наследие XVIII века, в смысле непреодоленного западничества, XIX века, в смысле вступления русских в неизбежную для любого народа фазу надлома, ослабления солидарности, наконец, второй половины XIX века, в смысле наличия у нас антисистемы. А если вы посмотрите, что я писал на эту тему, антисистема своими адептами пронизывала и высшие бюрократические слои общества. Таковым был провоцировавший кровавое воскресенье либеральный министр внутренних дел, князь Святополк-Мирский. Отнюдь не одно революционное босячье из последних сил раскачивало Россию.
Я никогда не говорил, что революция в России противоестественна, если исследовать этот вопрос. У нас были шансы на революцию, но были и очень хорошие шансы пройти мимо. И я согласен с Иваном Лукьяновичем Солоневичем, который в «Народной монархии» написал. Простите, не цитирую, пересказываю вам: «Разве самодержец мешал вам строить железные дороги? Не мешал. Торговать мешал? Не мешал. Заниматься кооперацией и физкультурой не мешал. Лишили вас самодержца? Мешают? Вы сами виноваты!»
Но есть и другое соображение. Есть свидетельства неизрасходованности потенциала. Хотя я сказал уже, что модерн был убит, но смотрите сами. В литературе стилистическая принадлежность модерна проявляется труднее, чем в архитектуре и в классических искусствах. И, тем не менее, все, кто писал в русском зарубежье, ну самые знаменитые фигуры из тех, кто начал писать хотя бы юным дарованием до революции, остались в той или иной степени в стилистических рамках модерна. Они чувствуются в строках Ходасевича и тем более в его эстетике, в его критических статьях. У Георгия Адамовича, Георгия Иванова. Даже генерал Краснов как писатель и, на мой взгляд, довольно даровитый писатель, но второго ряда — это модерн чистейшей воды. А что было здесь, в России? А здесь это чувствуется как романтико-фантастическая составляющая Михаила Булгакова, акмеистский, то есть принадлежащий модерну стиль Анны Андреевны Ахматовой. Нет, не был израсходован потенциал. Все, кто из живописцев и графиков остался здесь, из кожи вон лезли писать по-прежнему. Но иногда им не давали. А ведь художнику нужно кушать, семью кормить. Вот и писал Нестеров заказные портреты, кстати, неплохие портреты кисти великого мастера, хотя достаточно бездуховно. Рука не подводила мэтра, но сердце не лежало к этим портретам, а может быть, к портретируемым. Но ведь он продолжал всю свою жизнь писать Сергиевский цикл! И его последняя датируемая работа принадлежит той эпохе, когда он романтизировал монашеский подвиг. В еще большей степени это верно для рано умершего Кустодиева, который вообще не менялся. Как писал, так и продолжал писать.
А что в архитектуре? Ну, запретили модерн. Стилем революции назначили людоедский конструктивизм. Чем талантливее был конструктивизм — а он бывает талантливым — тем более людоедским он был! Посмотрите на здание газеты «Известия» (архитектор Бархин)! Однако модерн прорывался там, где архитектура считалась несерьезной, на периферии. Сейчас в архитектуре его мало осталось. Есть еще дачи 20-ых годов в стиле модерн. Есть дворцы культуры, в частности, можете проверить меня, местный деревянный клуб и вся типовая застройка на железнодорожной станции Няндома, через которую ездят в Каргополь, потому там люди бывают. Это модерн только уже 30-ых годов. В домах отдыха и санаториях тоже не так много осталось деревянных построек, но они есть. Я знаю целый ряд таковых в Тверской области.
Но есть еще и русское зарубежье. Оно русский модерн сохранило. Это церковь на русском кладбище, теперь всем нам известном, Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. Это великолепный соборный храм Троицкого монастыря в Джорданвилле в центре Русской зарубежной церкви. Это откровенный и яркий модерн. Это даже скромненькая часовня, построенная в 1930-ом году около стен Изборской крепости, конечно, построенная русским художником. Тогда это была не так называемая «совдепия», а совсем даже «буржуазная» Эстония, кстати, тоже так называемая, тоже мародерствующее государствишко на останках России. Но в нем все-таки не мешали русском человеку за свой счет построить часовню. Многие из вас ее, может быть, видели. В Белоруссии я видел модерн, продолжающий линию русского модерна, тоже в западных областях, тоже за границей до 1940 года. Никуда не девался, оставался.
А теперь посмотрите на себя и на окружающих. Сейчас модерн нравится всем. Просто всем. От современного безграмотного нового «рашена» до уборщицы тети Дуси. Если новая архитектура не дала всплеска, возрождающего ту архитектурную традицию, то только по единственной причине. Меня спросили о ней недавно мои студенты: «Сейчас ведь уже возможны частные заказы, и что же?» Видите ли, в чем дело. Практикующие архитекторы, те, кто выполняет проекты богатых людей, конечно, не «Шехтели» и не «Кекушевы», но они Кекушеву хотя бы в чертежники годятся. А их заказчики Рябушинскому не годятся даже в дворники! И, тем не менее, модерн нравится всем.
И первые удачные архитектурные проекты, которые появились в наше время, прямо коррелируют с модерном. Если вы хотите церковный проект, который я считаю блестящим, то зайдите в Данилов монастырь и посмотрите часовенку напротив Патриаршей резиденции и Отдела внешних церковных связей, где совершаются заупокойные службы. Это просто модерн, в котором романически воскрешены образы северного русского зодчества. Для меня это свидетельство многого. Я не могу быть уверен, я ведь историк, а не пророк. Но у меня достаточно оснований для подозрения, что наш нереализованный потенциал у нас не отнят! Я рассказывал вам, как дважды это уже было в отечественной истории, как это было после ордынского запустения и после петровского запустения начала XVIII века. Дважды мы смогли перебросить мостик в свое время из предшествующего времени, с точки разрыва, с точки, где была прервана национальная культурная традиция. И перебросили успешно. И если мы перебросим мостик сейчас, с Божией помощью возрождение настанет!
Благодарю вас, господа! Я готов ответить на ваши вопросы, как всегда, и выслушать возражения.
Ответы и вопросы
Вопрос слушателя: Через 390 дней начало 2000 года. Что нас ждет?
Ответ: К началу XX века русская пресса тоже готовилась, но как курьез. Серьезные люди готовились не очень. Но журналисты готовились всерьез. А уж Западная Европа вся подпрыгивала в ожидании: «Новый век! Новый век!…» Дождались. Ждали и дождались.
Правда, как и сейчас, почему-то астрономически ошибались. Все ждали тогда начала 1900 года, как и сейчас начала 2000 года, хотя на самом деле в 2001 году все-таки… А вот в конце XVIII века начала XIX века не ждал никто. Никто не обратил внимания. Ждали одну дату — год 1492, потому что истекало 7000 лет от сотворения мира, и ждали с апокалиптическими ощущениями. Причем и у нас это аукнулось, и не с безобидными тенденциями. Это аукнулось нам первой антисистемой, так называемой Ересью жидовствующих. А Западную Европу просто охватил ужас в ожидании 1492 года, но ничего не произошло. Но никогда не ждали круглой даты. Только начала XX века и сейчас начала XXI века. А чего ждать-то? Почему мы должны ждать именно этой даты в календарном смысле?
А о перспективах я старался ответить исчерпывающе в первой лекции. Я считаю, что можно оспаривать очень многое из того, что написано Львом Николаевичем Гумилевым, например, не принимать его концепцию пассионарности. Но возрастные фазы этноса он описал безупречно. Во-первых, потому что не он один это делал. И Константин Леонтьев был его прямым предшественником здесь. А до него еще в начале XVIII века это сделал Джамбаттиста Вико. Очень многие вокруг этого ходили. Да, возраст этноса существует. Это 12-15 веков. Половина срока у нас еще впереди. Все тяжело переносят надломы. И русские сейчас переходят надлом. Наши прямые предки славяне проходили надлом, и им это обернулось все-таки аварским и затем хазарским владычеством. Но потом была грандиозная Киевская Русь, чья не только культура, но и цивилизация была тогда выше любого Запада. Мы, нынешние, до этого периода нашей истории просто еще не дожили.
И если я прав в своих предположениях, опубликованных в статье «Диагноз», если мы уже в начале века обладали потенциалом выхода из надлома, то сейчас мы выходим в фазу инерции, то есть в фазу высокого культурного уровня. Никто даром из надлома никогда не выходил. Для того надо всегда прилагать усилия. Можно привести много примеров народов, которые не выжили, потому что не преодолели надлом. Гумилев приводил много примеров. Готы, например, вылетели в надломе из своей истории. А какой блестящий народ был! Они ведь первыми из варваров перевели Библию на готский язык. Но вылетели из истории, и в VIII веке не стало готов.
Если мы готовы выживать, то неизвестно, выйдем ли мы из надлома, а если мы проявим волю жить, а предлагающего нам выживать политика или журналиста или нового «рашена» будем в шею гнать, более или менее жестокими пинками, то мы выйдем из надлома. Это точно.
Я преподаватель, как и вы. Я доволен студентами. Эти жить хотят, и эти не потерпят, чтобы им предлагали выживать. Но их же еще воспитывать надо, ими же еще руководить надо. Осмыслить это все они могут пока еще нашими мозгами, хотя есть очень даровитые ребята. Так что усилия для выхода из надлома всегда довольно тяжелы.
Англичан трясло в революции довольно долго, до смерти королевы Анны, до смены династии, то есть до 1715 года. А это примерно 75 лет. Ну, так нас трясет не намного дольше. У нас страна все-таки побольше, и с Запада «помогали». Английской революции помогали пуритане из Голландии. Ну, все-таки то была маленькая внешняя сила. А нашей революции помогал весь Запад, устраняя Россию как грандиозного конкурента. Потому, если наша революция протянется не 75, а 90 лет, снижаясь постепенно во всех фазах, теряя свой людоедский потенциал, то возможно, что выход из надлома рядом.
Мы расплатились множеством жизней. Это правда. Но вот у немцев революции вообще не было. И, тем не менее, для них выход из надлома — это Тридцатилетняя война. Это гибель двух третей всех живших тогда немцев. И ничего. Они потеряли как бы ни больше, чем русские потеряли в XX веке, хотя в XX веке мы самый пострадавший народ. И мы в праве бросать обвинения в грязном шовинизме любому, кто позволяет себе в этом сомневаться. Надо учиться передовому опыту. Очень полезно слышать и знать это на Западе. Восточные христиане потеряли больше всех, а среди них больше всех потеряли русские. А из русских больше всех пострадали великороссы. А кто отрицает это вопреки очевидности и говорит, что больше пострадал кто-нибудь еще, ну например, евреи, тот шовинист, потому что банальная статистика показывает, что это не так. Но не так уж много, чтобы нельзя было сравнить с другими народами. Они же выжили! И живут. Как я уже писал, одной трети выживших немцев хватило на лучшую музыкальную школу Запада, классическую немецкую философию, войну против превосходящего противника в двух мировых войнах и нынешнюю процветающую Германию. И нам хватит, если мы проявим волю жить. Простите, господа, что развернуто отвечаю, но тема стоит серьезного ответа.
Мне однажды смертельно надоели слезы хороших людей, русских, которые Россию любят, за русских болеют, но пристают к нам с состраданиями, что «Россию мы потеряли, навсегда, бесповоротно, что Россия разрушена, и нам бы только клочок какой-нибудь земли сохранить для жилья» (Ксения Мяло), что мы утратили генофонд нации и утратили его безвозвратно (покойный Солоухин). Мне это очень надоело, и я обратился к тому, что было написано до меня. Гумилев привел интересный пример. Год 1380 — Куликово поле. Год 1382 — набег Тохтамыша. Сожжена Москва. Это двойное разорение. Должны были бы всех перебить. Но через 15 лет энергии сколько угодно, и ни один ордынец не смеет где-то рядом болтаться, даже приблизиться не смеет. Больше никто судьбу не испытывает. А почему? А потому, писал Лев Николаевич в «Древней Руси и Великой степи», что, конечно, на Куликовом поле погибали все, и гармоники в первую очередь, но пассионариев там должно было пасть больше всех, потому что они геройствовали. А в 1382 году набег удался, потому что была уборка урожая, Тохтамыш все великолепно рассчитал, и пассионариев в Москве просто не было. Кто победнее, убирали урожай. Кто побогаче, убирали урожай вместе со своими мужиками. А кто еще богаче, наблюдали, как мужики убирают урожай. А вот субпассионарии перепились и пустили Тохтамыша в Москву, который их частью вырезал, частью угнал в полон, чем и восстановил этнический баланс. Пассионарии вернулись на пепелище и размножились.
Так вот, я построил модель для XX века. Революцию всегда начинают пассионарии, в том числе пассионарная сволочь, а что поделаешь! Пассионарий ведь не этический знак. В революцию погибло много пассионариев, они добросовестно друг друга убивали. Красные, белые, зеленые, махновские, польские, башкирские, разнообразные пассионарии. Естественно, как бывает в революцию, и даже без революции — вспомните горбачевское время — огромное количество субпассионариев всплыло на поверхность. Это естественно, потому что митинг — это их среда. И это было конечно серьезным ухудшением внутриэтнической солидарности. Но революционная толпа вызвала к жизни тирана (Сталина), который сперва перерезал последних революционных пассионариев, а остальные сами убрались от него подальше. Внутренняя эмиграции в советское время была возможна всегда. Отто Юльевич внутренне эмигрировал, когда стало опасно жить в крупных городах. Уехал в Заполярье и стал знаменитостью. А Максимилиан Волошин сбежал в Коктебель и тоже неплохо себя чувствовал. Так вот, сперва тиран резал партийных пассионариев, потом начал в 1930-ые годы массово уничтожать комсомольских вождей и прочую толпу, выращенную революцией, то есть субпассионариев, господа, и восстановил тем самым этнический баланс резней тридцатых годов. Конечно, погибали и вполне порядочные люди, даже святые погибали. Но этнический баланс он восстановил. Следует ли отсюда, что мне нравится Сталин? Нет. Так ведь мне и Тохтамыш не нравится! Я просто говорю о некоторых закономерностях, которые мне удалось сопоставить. А людей, разумеется, мне все равно жаль.
И поверьте мне, что сейчас самые вредные люди те, кто любит Россию, но оплакивают ее могилу. Скорее полезна госпожа Новодворская, которая регулярно раз в месяц появляется на телеэкране и сообщает русским, что они свиньи. После этого огромное число русских людей уже точно не будут вести себя как свиньи, и свиньями не станут. Ей я, правда, тоже не симпатизирую.
Вопрос слушателя: Вот вы говорите — воля к жизни. Но характер у нас какой-то плохой, кидаемся из одного крайности в другую. Какая-то неустойчивость. Только что покончили с коммунистическим режимом, а теперь уже 40% хотят его восстановить.
Ответ: Мы вынуждены жить сейчас в условиях террора СМИ. Но противодействовать ему можно. То, что вы скажете серьезно вашему приятелю, коллеге, не говоря уже, ученику, действует фундаментальнее любого телеэкрана. Правда, ТВ воздействует сразу на несколько сот тысяч, а то и на пару миллионов, но на один день! А то, что выслушал русский человек за чаем или на семинаре, или на конференции от того, кого он знает и кому он доверяет, это не на день, это перестройка мировоззрения.
Не Горбачев разрушил коммунистический режим. Этот режим русским смертельно надоел. И вы сами помните, до какой степени он надоел лет двенадцать тому назад! Но у нас просто украли все, что было сделано. Мы избавились от советской власти, но номенклатура у нас это украла. Это нормальный разворот, это очередной виток революции. Это кончается всегда плохо, но для тех, кто украл.
Как сказал мой главный редактор, они странные люди, имея в виду и чиновников, и с позволения сказать, «бизнесменов». Они все исходят из того, что Россия может погибнуть, а они сами погибнуть не могут. Хотя на самом деле, вот уж кому я не завидую! Ведь если Россия погибнет, они погибнут точно. Если Россия не погибнет и русские выйдут из надлома, то они погибнут, по крайней мере, социально. Я в общем не кровожадный, я предпочел бы не стрелять и не видеть трупов на фонарных столбах. Я даже никого не хочу ссылать на Таймыр. Но грешен, я с удовольствием подам каждому из них монетку в подземном переходе.
У них все построено на лжи, но ложь легко разоблачается. Сегодня в Союзе православных граждан мне пришлось развернуто докладывать об очередной лжи, и это будет опубликовано в газете «Радонеж», на радио, в интернете. Уже признано, что это важный вопрос. Но вам изложу кратко. Прежде манипулировали нашим сознанием довольно успешно по простой схеме — «Либо ты патриот, и тогда будь коммунистом, а еще лучше сталинистом, либо ты демократ, и тогда согласись с расчленением собственной страны». И мы в растерянности согласились на расчленение. При этом нам лгали, что русские — это великороссы, что есть какая-то отдельная Украина, что Россия — это Российская Федерация. Нам долго лгали, нам лгали все три четверти века коммунистического времени! Это же не придумали при Горбачеве, это было заложено раньше, давно. Но сейчас эта ложь работает уже плохо. И потому нам подкинули новую очаровательную ложь. Теперь у нас соответственно «левая» оппозиция — это господин Зюганов. При этом он называет свою коммунистическую партию «патриотическим фронтом». То есть, у нас украли и слово «патриот». А правые теперь у нас — это Гайдарчик с Явлинским. Ну, Гайдар — вообще политический труп, по крайней мере, политический маргинал. И если бы не тоталитарное телевидение, мы бы уже забыли о нем. У него нет не только людей, но и денег. Но, тем не менее, раз в две недели его таскают на телевидение, чтобы он нам еще раз почмокал с экрана. Но простите, какие же они правые? Среди так называемых «правых» у нас даже нет ни одного либерала! Одни только радикалы, ну, радикалы-либералы. А радикалы правыми не бывают. То есть, одни левые, и другие левые. Потому я предложил их квалифицировать так: «переднелевые», которые, соответственно, наши рыночники, и «заднелевые» или, если хотите, «левозадние», которые — наш «патриотический фронт», которые красные по-прежнему. А справа-то партий вообще нет.
Уверяю вас, я очень много ездил по стране и не сомневаюсь, что настроение общества совершенно иное, что оно скорее правое, может быть, умеренно правое. Правый потенциал можно и нужно реализовать, его еще можно реализовать. А правый отличается от левого главной установкой. Что важнее всего для любых правых, которые могут быть прогрессивными? Для них сперва традиция, а потом прогресс. А что главное для левых, порядочных левых, которые тоже бывают порядочными? Для них сперва прогресс, а потом традиция. Вот их главная мировоззренческая разница на самом деле. Потому для меня нынешние социал-демократы уже правые, потому что у них уже почти ничего не осталось от коммунистичности, осталось только социальное государство, забота о неимущих, и так далее. И тут я готов обниматься с социал-демократами. Ладно, это их сфера. Они порядочные люди, дай им Бог здоровья.
Но нам-то с вами лгут, когда говорят, что вот правые набрали столько-то голосов, а левые столько-то! А в каком положении опрашиваемый несчастный русский человек? Хотя русскому человеку всегда будут нравиться правые, потому с этим словом связаны слова «право», «правда» и богослужебный текст «правым подобает похвала». А с левым ассоциируется «загнать налево» и, простите, «сходить налево»
Вопрос о формах власти.
Ответ: Да, начиная со 2 марта злополучного 1917 года, мы ни разу не жили, ни при монархии, ни при аристократии, ни при демократии. Мы все время болтаемся по кругу искажений. Искажение монархии есть тирания, искажение аристократии — олигархия, искажение демократии — охлократия. Мы попробовали все три! И продолжаем пробовать! Но, как я писал и точно это вижу, монархическая традиция действительно в обществе есть, и демократическая есть. Важно только, чтобы они не были враждебны друг другу. И тогда мы больше не будем болтаться по кругу искажений.
Вопрос слушателя: В народе нету лидера правых.
Ответ: Я с вами не стану спорить. Все зависит от нашей с вами позиции. Если мы с вами будем исходить из позиции, что ничего нет, то нас, в конце концов, и не будет. А если мы будем говорить твердо, что Русь идет, то все поверят, что она действительно идет. И все будет, в том числе и возрождение, и блестящее искусство.
Ну, давайте прощаться господа? Тогда помолимся…
Все поют «Достойно есть…»:
Слушатели после молитвы: Спасибо, спасибо…
Оглавление и поддержка
