Нет ничего более знакомого и, казалось бы, исчерпанного в поэзии, чем тема времени.
Время, как глубь и даль истории. Время, как победная и все исцеляющая сила жизни вечное обновление, надежда завтрашнего дня. И время — как чувство уходящей жизни, боязнь не успеть и тревожный расчет с тем что сделано доныне гобою.
«Время» — ключевое слово в цикле сонетов Иштвана Шимона которые пришли к нам год спустя после смерти поэта:
...и время оседлай без промедленья, оно все более спешит уйти.
.. .и образ времени опять встает, смыкаясь надо мной, как тяжкий свод
Теперь разжалась времени ловушка ровесники уходят в никуда, и нам не хочется считать года.
Негромкий, но внятный сосредоточенный голос говорит простые слова, и, прислушиваясь к нему, мы понимаем, что эта вечная и неоригинальная тема поразительно нова, как нова каждая человеческая судьба, как ново осознание для себя поэтом бега времени. Вдруг в известном возрасте, на каком-то рубеже лет чувство времени охватывает тебя с почти физической ощутимостью, будто эти секунды часы, года ты держишь в ладонях как полную горсть песка, утекающего сквозь пальцы.
Конечно, это только тогда тема поэзии, а не сентиментальной риторики, когда ее тайно поверяет более крупный исторический и человеческий масштаб. К тому же надо чтобы она оказалась бессомненно твоей, особенной и неподменной в своем биении, темой. Такова она в сонетах Иштвана Шимона.
Просыпается земля весною — и своевольный, верткий суслик, встающий «на миг из травяной волны, как чуткий перископ из глубины», и сонная, ленивая улитка, которая «времени не чувствует почти» подчиняются ритму неслышной годовой работы.
Шимону эти милые, чуть смешные персонажи его деревенского детства как артисты на просцениуме, помогут приподнять полог над минувшим и ожидаемым и незаметно, по-свойски ввести нас под гулкие своды времени.
Сближение веков и пространств
Иштван свободно сближает века и пространства. Мать, отец — «дядя Пишта», огонек свечи дождик над крышей, «орешник бородатый» — и вдруг, «скупая синь над строем пирамид», и поднебесные хребты Альп, и «суровый Ганнибал» попавший вопреки самоиронии поэта в этот стих не только «рифмы ради» (далекая мера времени, другой кран истории),— все это волшебно раздвигает стериотипы родного дома.
Вот он видит себя мальчиком проснувшимся зимним рассветом к бревенчатой избе: свеча, свет, пляшущий в темных углах склонившееся над ним молодое лицо матери, тепло дома и радость пробужденья.
А теперь — стоит протянуть руку в темноте и щелкнуть выключателем... «Как быстро вспыхивает свет сейчас!» — и вот уже. И соседние строки разделила пунктирная та четырех десятилетий.
Впрочем, нет напраснее занятия, чем пересказывать стихи, смысл которых не в сюжете , а в движении чувства, музыке слов, открывающей нежданные оттенки смысла в простом и привычном.
Я верю примете: важно, что за человек откроет вам первым дверь на пороге незнакомого дома. Иштван Шимон известный мне тогда понаслышке, и то скорее как редактор «Кортарша», чем как поэт отворил мне дверь в Венгрию, и спустя час я чувствовал себя с ним так точно мы знакомы годы.
Январь в Будапеште — сырой ». тяжелый, трудно в такие дни угадать лицо этого красивейшего европейского города.
В холле гостиницы «Астория» приятная сухая теплота и вечный вечер электрических ламп, но стоит раздвинуть глухие кожаные занавеси за вертушкой входа и нырнуть из душноватого ароматного тепла на улицу, как тебя придавливает к тротуару дымный туман и сырость зимнего утра, гарь из тысяч городских печей, все еще топящихся каменным углем и окутывающих низину Пешта плотной пеленой «смога».
Воздух не идет в легкие, хочется кашлять. Среди дня машины включают фары, загораются неоновые огни на улице Ракоци. По Дунаю медленно плывут в тумане грязные льдины высокий берег Буды не виден, и лишь цепочке огней тянется по невидимой горе Геллерт ввысь, будто висит в небе без опор. Благоразумные будапештцы, если их не выгоняют на улицу дела, в такие дни предпочитают сидеть дома.
Шимон, казалось, был смущен тем. что город встретил его гостей так сумрачно и, поглядывая на грязно-желтое небо, все говорил. что если подует северный ветер, с города снесет шапку сырой гари и мы увидим голубое небо солнце и убедимся, как прекрасен этот город. Но ветры с севера все не дули.
К досаде нашего доброго хозяина, и его городская квартира неподалеку от Керута, куда он нас несколько смущенно, но гостеприимно зазвал, несла на себе черты холостяцкого беспорядка и. казалось была накануне ремонта: мы сидели за круглым столиком в углу огромной пустой комнаты книги были свалены кучами на полу, а лампа под высоким потолком свисала без абажура.
И тут Пишта — он разрешил себя так называть — воскликнул горячо:
«Мы поедем ко мне в деревню. Я вам покажу настоящий мой дом".
И потом весь вечер повторял, будто радуясь своему решению:
"Поедем в Бажи, а? Поедем!?"