Французский роман не сдается. Ему пророчат гибель с обязательным исчезновением характера и расщеплением композиции. Но он упрямо собирается воедино, напрягает силы и, как звонкая тетива лука, выпускает в жизнь настоящих героев.
Достойных наследников Жюльена Сореля, Мишеля Кретьена — наших современников, наших единомышленников, которые спрашивают и требуют, советуют и протестуют. Они самолюбивы и непокорны, как все герои своего времени, и имя, выбранное для них Жаном-Пьером Шабролем,— «Мятежные» — отвечает духу эпохи.
Большой писатель всегда ищет под внешним спокойствием скрытую энергию, отнимает у равнодушных право на беспечность, слабым придает уверенность, а тех, кому «все ясно», заставляет размышлять и волноваться.
Не потому ли чем сложнее, запутаннее общественная ситуация, тем охотнее обращается роман к переломным, кризисным моментам жизни нации, чтобы обновить чувство ответственности, заново осмыслить критерии поведения человека перед лицом социальной или нравственной опасности.
Когда на Европу надвигалась вторая мировая война, крупнейшие писатели Франции — Роллан. Мартен дю Гар, Арагон,— не сговариваясь, посвятили свои книги первой мировой: люди, будьте бдительны, снова грозит непоправимое. Когда французское правительство, едва отпраздновав торжество Освобождения, стало травить патриотов, спасших честь трехцветного флага, Арагон романом «Коммунисты» напомнил о «странной войне» и мужестве «партии расстрелянных».
В тот час, под беспощадным прожектором истории, формировалось нынешнее поколение, нация обретала солидарность, человек — свое «я».
В маки приведет читателя второй том «Мятежных» Пока (время действия «Мятежных» — 1932—1933 гг.) мальчишки призыва сорокового года бегают в школу — по крутым горным тропинкам, босиком, как и пристало детям шахтеров из тихого севеннского городка Клергемора.
Для французского романа 60-х годов «Мятежные» — явление необычное. Необычна сюжетная коллизия: сцены борьбы рабочего класса Франции против тирании монополий давно не появлялись на страницах французского романа; необычна общая атмосфера нравственного спокойствия и уверенности; необычно, наконец, откровенное пренебрежение автора к формальному новаторству.
Но вопреки подчеркнутой традиционности повествования (поначалу даже утомительно подробного и медлительного) книга Шаброля производит впечатление художественного открытия. Вас захватывает переданная без всякой внешней новизны удивительная новизна чувств, страстей, рожденных трудом и солидарностью. «Землей рожденные» назвал героев «Мятежных» еженедельник «Экспресс».
Со страниц «Мятежных» веет щедрыми запахами земли и трудового пота, садов с переспелыми яблоками и чисто выскобленных деревенских изб, звучит колоритная крестьянская речь. Трудно сказать, попадут ли фрагменты «Мятежных» в школьные хрестоматии, как утверждают некоторые парижские критики.
Но среди лучших произведений о французском рабочем классе и крестьянстве «Мятежные» твердо заняли свое место. Герои Шаброля словно только что расстались с Рыжиком Жюля Ренара, Сильвером Эмиля Золя, папашей Милоном Мопассана или Кола Брюньоном Роллана, донеся сюда, к середине XX века, самобытность народного мироощущения, складывавшегося веками.
Вереницей трудных, не богатых радостных дней формировалась сдержанность «честной вдовы» Эрмини Ларгье, от которой мы не услышим ни счастливого возгласа, когда; на пороге появится ее сын-писатель, давно привыкший к парижскому псевдониму Шершмнди; ни горького вздоха, когда возьмет она в руки письмо от своей непутевой дочери, вышедшей против волн родителей замуж за музыканта-венгра Яноша Жожу Эрмини лишь иронически скривит губы, увидев, как запыхался ее сын, поднявшись го склонам Клергемора к отчему дому, и всю неделю будет мять в кармане фартука письмо, где рассказывает Лилетта о расистских погромах в Гамбурге.
Решения ее щедр речей: вскоре Эрмини снаряжала Леона в Гамбург за внуком, о котором столько лет и слышать не хотела. Атмосфера рабочего городка, веселого и незлобивого, радушного к пришельцам, снисходительного к «чудакам» и даже к беспощадному директор у шахты господину Флюбелю, потому что бог уже наказал того семнадцатью детьми, городка, то бурно веселящегося по обоим берегам приветливой Кайенны, то собирающегося в грозный кулак, передана Шабролем пластично и выразительно Леон Ларгье ехал в родные края сначала просто из любопытства и, кажется, ненадолго.
Но постепенно он чувствует, что здесь, среди величественной природы но молчаливо сдержанных, но добрых сердцем людей, он словно начинает «оттаивать». Канули в прошлое горячечные споры кружка сюрреалистов, вымученные сложности его последнего романа, холодно принятого критикой, чад бессонных ночей и лихих кутежей.
Он начинает дышать каждой клеточкой тела. Это пробуждение приходит с чистым, как родниковая вода, объятием — на берегу родной реки, среди зеленых зарослей. Поцелуй, соединяющий героя с односельчанкой,— «поцелуй дезертира, поцелуй сбежавшего из плена»,— столько в нем голода по чистоте и здоровью простой жизни.
Эта сцена любви кончается смущенным вопросом парижанина, не решающегося «оплатить» этот миг счастья: «Тебе ничего не надо?» «Ах да, я забыла дома расческу» — безмятежный ответ свободной женщины свободных Севенн.
Но Клергемор, противопоставленный в романе суетному Парижу и зловещему, присягнувшему фашистской свастике Гамбургу,— вовсе не руссоистский островок в море цивилизованного варварства, да и безмятежен он только с виду. -
Реалистический метод Шаброля хранит верность славной традиции французского социального романа — запечатлеть момент, когда чаша народного терпения грозит переполниться, когда назревает или. наконец, разражается взрыв и ненависть, теплившаяся годами, как огонь под потухшим углем вот-вот взметнется яркими языками...
Так пришли в мировую литературу «Шуа-ны», «Девяносто третий год» и «Жерминаль»; потом «Огонь» и «Страстная неделя». У Шаброля, правда, этот взрыв локален. Если автора «Коммунистов» и «Страстной недели» влечет пора всеобщего смятения, май 1940 и март 1815, потому что «оба раза это был день, когда умирали боги... а мы все сразу, не сговариваясь, поняли, что судьба наша в наших руках...», то автор «Мятежных» занят событиями как будто «местного значения».
У каждого народа, у каждого города есть, кроме общих, свои, особые памятные даты. У Клергемора — большая забастовка 1929 г. на шахтах и этот лесной пожар 1933 г., нечаянно обнаживший суровый классовый антагонизм. Привыкшие к частым стихийным бедствиям, клергеморцы дружно и быстро его затушили.
Но железнодорожная компания, по чьей вине он вспыхнул, «догадалась» обратить пожар в политическое дело: поджигателями объявлены школьники, дети шахтеров—Люк Ру и Джнно Пассола, а их подстрекателями —учитель Ален Дуарен и мэр города, коммунист. Мальчиков увозят в тюрьму, школу приказано закрыть, по городку рыщут следователи. Вот тут-то и прорвалась наружу сила, мирно дремавшая около трех лет со времени знаменитой забастовки.
Бросив работу, шахтеры собрались у мэрии. И все с оружием, тайно хранимым еще с первой мировой. Зрелище оказалось внушительным. Кто знает, не затронул бы этот «эпизод» всю Францию, если бы не трагическое решение одного из маленьких пленников — Люка Ру. Люк заявил жандармам, что изувечит себя, если завтра не будет дома. На следующий день залитого кровью мальчика отправили в больницу, а «дознанию» поспешили положить коней.
Постепенно все вернулось в обычное русло. Люк вместе с товарищами бегает в школу. Отцы спустились в забой. Женщины принялись за многотрудное полукрестьян-скос, полушахтерское домашнее хозяйство... Но ведь опять до поры до времени. Бродит, бродит по Клергемору, требуя чистоты души и смелости действий, «призрак коммунизма», вспыхивают то там, то здесь споры; люди, никогда не видевшие даже Клермон-Феррана, размышляют о том, что происходит в Париже, Германии, Европе. Советском Союзе...
Образы отцов-шахтеров получились у Шаброля менее выразительными, чем смышленых севеннских гаврошей или «черных вдов», родивших для подземной тьмы два поколения углекопов. Но один «мужской» образ — мэра-коммуниста Шапона запечатлен Шабролем с неподражаемой естественностью, и это признала даже скупая на похвалы подобного рода буржуазная критика.
С юношеской поры мэра, страстного поклонника Жореса, иначе и не зовут: «Жорес сказал», «Жорес придет...» Тогда он еще не был коммунистом. «После Турского конгресса (провозгласившего создание Французской коммунистической партии.— Т. Б.) мэр Клергемора заперся у себя и перечитал все тексты Жореса, потом объявил, что будет коммунистом. Он не потерял голосов».
Для шахтеров Жорес самый что ни на есть «свой» человек, чья справедливость и честность стали пословицей, а авторитет подтвержден будничными десятилетиями классовой борьбы.
Неистовая волна народной ненависти, послушная воле Жореса, обретает силу организованного и потому уже непобедимого потока. Карабины, только что выкопанные из грядок, легли к ногам Жореса, а он, как полководец перед битвой, спокойно и уверенно отдавал приказы: на шахтах забастовка, дети продолжают учебу, клергеморцам быть в боевой готовности, известить о происходящем соседей...
Провокация, которую не преминули бы устроить жандармы, очутившись лицом к лицу с вооруженной толпой, сорвана.
В образе Жореса — таком, как получился он у Шаброля,— нет и тени риторики, искусственности, схематизма. В его характере человеческая доброта соединилась с классовой проницательностью и, главное, народной мудростью многих шахтерских поколений Шапон-Жорес — блестящее завоевание гуманистической французской литературы, утверждающей идеалы социальной справедливости и действия.
У Жореса врожденный иммунитет против фразеологии, против привычки громкими словами заменять реальную, требующую постоянной внутренней напряженности и смелости борьбу за доброе отношение к человеку. Автор говорит о нем без всякого упрека: «Жорес не простирал своих взглядов далеко — ни в будущее, ни в пространство. Разговоры о международной политике ему быстро надоедали, счастье праправнуков его непосредственно не трогало. Но каждодневные во просы, постоянно возникающие в коммуне, буквально лишали его сна».
Секретарь мэрии, тоже коммунист. Меф-фи —другого склада. Жорес ссорится с ним чаще, чем с кем-либо из односельчан. Ведь тот по всякому поводу «любил порассуж дать о происках империалистов», говорил много, «слишком много, два-три слова, добавляемые. когда уже все ясно, мгновенно разрушали доверие, которое уже начинали оказывать его словам...»
Главное же, Меффи с большим удовольствием доказывает свою правоту, чем ищет выхода из положения. которое сам может назвать «трагическим», «катастрофическим», «угрожающим».
Впрочем, благодаря свойственному клергеморцам юмору, конфликт между ними и Меффи ни разу за долгие годы не обострялся всерьез. Они-то прекрасно знают, что Меффи искренне думает об их благе, что он бескорыстен и самоотвержен, если понадобится,— только вот наделила его природа длинным языком... ну, оборвут, когда невтерпеж, высмеют беззлобно и... снова выберут в мэрию.
Атмосфера доверия и классовой солидарности, человеческой порядочности и серьезных споров, в которых постепенно выкристаллизовываются зерна истины, с самого рождения окружает маленьких клергеморцев.
Истины пролетарской борьбы, выученные отцами на собственном горьком опыте, для нового поколения — уже аксиома. «По отношению к рабочему царит несправедливость»,— пишет Люк Ру в школьном сочинении на вольную тему о самом сильном впечатлении своей жизни. Для Люка — это забастовка 1929 года, когда он впервые испытал дикий голод не волнующее чувство причастности к справедливой борьбе отцов Из таких мальчишек вырастают герои.
И они наверняка станут ими. Ведь в 1940 г. им будет двадцать, и знаменитое севеннское маки — это, конечно, Люк Ру. Джино Пассола. Рауль Ардайян, Франк Жожа.
Юное поколение Клергемора готовится к битвам, гораздо более серьезным, чем те, что выпали на долю отцов. Эта интонация является финальной в романе. Согласие Ларгье. сторонившегося раньше журналистики. сотрудничать в боевой антифашистской газете — лишь характерная деталь общего процесса приобщения к действию.
Роман Шаброля по основному своему настрою антисхематичен. В нем все нестандартно, непредугаданно коммунисты друг с другом ожесточенно спорят, писателя-парижанина «заражает» политикой не столица. а «провинция», злой на язык оказывается самым отчаянным, а тот, что не любит помогать,— сладко говорит...
И если начать хотелось с оттенков, которые отличают книгу Шаброля от французских романов 60-х годов, то здесь как раз уместно наметить точки соприкосновения нравственно-эстетической позиции Шаброля с идейно-художественными исканиями современной французской прозы.
Стремление понять разные душевные состояния человека, разгадать нюансы его настроений, не судить а priori — таков, пожалуй, самый характерный аккорд, сопровождающий сегодня повествование о гражданине Франции, нашем современнике, будь то писатель, подводящий трудный итог своей жизни («Гибель всерьез» Арагона), или бесстрашный фронтовик, непримиримый к слову «героизм» («Когда море отступает» А. Лану), будь то администратор, пытающийся быть справедливым («Андре» А. Стиля), или почтенный семьянин, тоскующий по яркой, похожей на итальянское солнце любви.
Человек не так однолинеен и прост, каким порой кажется,— эту полемически заостренную истину утверждают герои «Мятежных» поступками, репликами, в идейных столкновениях.
Однако в человеке всегда есть главное, чем определяется в конечном счете его личное достоинство и отношение к окружающим: сердцевинка, которую не изменишь никакой внешней бравадой.
Шаброль выделяет ее осторожно, но последовательно, и тысячи разноречивых воль сливаются постепенно в одну — ту, что противостояла фашистам в дни позорной оккупации Франции.