Тогда смоловар повернул голову, поджал губы, горевшие от немилого поцелуя, и сказал:
— «Я здесь с самого начала смолу растапливаю».
После этих его слов, которые можно было понять так, будто он хочет извернуться и укрыть правду, каменщик собрался еще крепче погладить его кирпичом, но смоловар добавил:
— «Я с самого начала строительства разбиваю, растапливаю и мешаю вар, больше ничего...»
Это уже меньше походило на то, что он виляет и старается укрыть правду; возможно, он кое-что недоговаривал, но, видно, ему еще что-то хотелось сказать, и мы это сразу заметили, и каменщик отвел кирпич от его физиономии.
Тогда смоловар снова заговорил:
— «Одно это я и делаю, потому что ни для чего больше не гожусь, мне мастер сказал: «С твоими руками и твоей головой только смолу варить»
И за спиной у меня шепнул инженеру:
— «Этому только смолу варить. Люди переходят с места на место, а я все при костре».
Мы чуть расступились, расширив тесный круг, который поначалу вокруг него сомкнули, чтобы он от нас не удрал и свое получил; мы расступились, чтоб он не чувствовал себя как зверь в загоне и чтоб ему легче было говорить, поскольку нам хотелось услышать, что он скажет о раскаленном кирпиче.
А он продолжал:
— «Мать мне написала: неужто, сынок, ты все еще при этой смоле?»
А я ей отписал: нет, мама, я уже не при смоле, я выше забрался, кирпичи на стене укладываю; но ведь я никаких кирпичей не укладываю, я от вара ни на шаг; привезут мне бочки со смолой, сбросят, я их разворочу киркой, разобью смолу на мелкие куски и растапливаю; приходят люди с ведрами и говорят: привет, сатана; всегда одно и то же: привет, сатана; это они так, потому что я вечно разогреваю и мешаю смолу; сразу, как приехал из деревни, где жил в работниках, приставили меня к вару, и так оно и осталось, снова я в работниках».
Кое-кому из ребят надоело слушать его речи, им не терпелось узнать, как было дело с раскаленным кирпичом, некоторые даже не прочь были «прижать» смоловара, но бригадир и те, кто потерпеливее, сказали:
— «Пусть говорит».
И он продолжал свое:
— «Никто не спросит: сколько ты бочек смолы растопил? Я целые горы растапливаю, но хоть бы кто-нибудь подошел и спросил: сколько ты можешь растопить за час, за восемь часов? Кто бы ни пришел, у всех на языке одно: привет, сатана. Если с самого начала только и знаешь, что смолу варишь, все до единого опротивеют».
Сказав это, он как бы признался, что подбросил бригадиру горячий кирпич что, раскалив его на своем костре, подложил к тем кирпичам. которые шли к бригадиру, и никто ничего не заметил, потому что никто этого не ждал, такое случилось впервые.
Самые нетерпеливые сочли, что пришло время врезать ему по физиономии; кое-кто из ребят даже шагнул вперед и даже руку занес, как это обычно делается, когда собираешься дать кому-нибудь в морду; и они бы врезали, один уже крикнул смоловару:
— «Ты, философ»,
а другой:
— «Ты, свинья паршивая»,.
Но те, у кого терпения было побольше, и в том числе бригадир, удержали своих скорых на расправу дружков, потому что на свинство которое учинил смоловар, посмотрели иначе.
Ведь парню очень хотелось попасть на леса, до того хотелось, что в голове у него от этого желания помутилось и он поступил как свинья; если б он учинил свинство, не имея такого желания или если б кроме желания перейти в каменщики у него была бы еще и возможность, тогда бы нам оставалось только одно: бить по морде, не жалея сил хлестать по морде; однако он поступил по-свински, потому что очень хотел, но не мог, потому что огромное желание и невыполнимость его настолько в нем перемешались, переплелись и перепутались, что он превратился в свинью, в несчастную свинью — а с таким что сделаешь?
Между «просто свиньей» и «свиньей несчастной» — целая пропасть. Свинью можно хлестать по морде сколько влезет, а как поступить с несчастной свиньей? Что с таким делать? Дашь ему пощечину, он или попытается ответить тем же, или расплачется но желание перейти от костра на стену и невозможность перехода еще сильнее в нем переплетутся и перемешаются, и от этого он может стать еще более несчастным и еще более похожим на свинью.
Услыхав брошенное ему:
— «Ты, философ», «Ты, свинья паршивая»,
Смоловар попятился и зашевелил губами, казалось, он искал слова, которые могли бы сдержать этих нетерпеливых, напирающих на него людей, но не нашел ничего лучше бессмысленной литании:
— «Ненавижу вар, ненавижу вар, ненавижу вар...»
И твердил эти два слова, пока литания не превратилась в жалобное повизгивание, а на глаза навернулись слезы.
Мы растерялись: непонятно было, то ли отхлестать его по морде, то ли простить; по морде дать — может, оно слишком круто выйдет, простить — пожалуй, слишком мягко; надо найти что-то среднее между оплеухой и прощением и оставить его с этим, пусть знает, пусть поразмыслит, чтобы не приходила больше охота подбрасывать раскаленные кирпичи, чтобы самому стало противно.
Вроде бы настала пора с этим делом покончить, разойтись и освежится холодной водой, но никто не знал, каким должен быть конец.
И от этой неопределенности стали ребята прохаживаться вокруг да около смоловара, ковырять землю носками сапог и вообще вести себя глупо; однако самый высокий из них, поглядев, видно, как остальные бессмысленно топчутся на месте, сообразил, что делать. Он подошел, подковыривая землю правым носком, к смоловару и дал ему с размаху крепкого пинка в зад; должно быть, посчитал, что такой пинок — среднее между оплеухой и прощением, кое-что в нем есть от прощения и кое-что от наказания.
Ребята словно только того и ждали — языки вдруг у всех развязались, и они сказали виноватому:
— «Гляди, с... сын, чтобы больше такого не случилось»; и было в этих словах тоже кое-что от прощения и кое-что от наказания.
Исход
Виноватый, получив пинка, отскочил назад, но споткнулся, зацепившись за ком холодной, застывшей смолы, и упал, а подымаясь, застрял не то в полуприсяди, не то преклонив одно колено и, ничего не говоря, поглядел на черпак для жидкого вара—возможно, у него мелькнула мысль: а не зачерпнуть ли расплавленной смолы и не плеснуть ли на нас;
Но даже если такая мысль и появилась, то мгновенно исчезла, ибо, оставаясь в прежней своей полублагочестивой позе, он сразу же оторвал взгляд от черпака и посмотрел на нас невидящими глазами, будто никого и ничего вокруг не было, скользнул взглядом и перевел его куда-то в пространство.
А мы пошли прочь, оставив смоловара в этой дурацкой полублагочестивой позе, не то на коленях, не то нет; когда мы обернулись, он по-прежнему так и стоял; когда, отойдя, снова обернулись, он еще не разогнул колен, застыв в этой позе, словно кто-то навечно превратил его в изваяние.