Грузовик с контейнерами ждет, чтоб открыли высокие ворота завода. За ними проезжает автобус, трактор пыхтя тащит платформу с погромыхивающими железными прутьями.
— Когда-то и твой портрет здесь висел, — кивает дядя Симанас на массивную доску Почета у плакучей ивы.
— Не долго.
— А кто виноват? Тогда и правда почет был — фотографию вывесили... Теперь только рубль подавай, ничего больше не надо. Скоро пальцем никто не шевельнет без рубля... Заглянул бы как-нибудь.
— Надо бы.
— Весточки не получил?
— От Виктораса-то? Ничего.
— Пора бы вернуться.
— И жду и боюсь.
Симанас смотрит на него в упор, уголки губ опускаются.
— Как Дейманте, сноха?
— Чужое сердце — не газета, читать не умею.
— Знаешь все-таки что-то. Давно замечаю.
— От этого не лучше.
— Если молчать да язык проглотить, по-твоему, лучше?
— Один черт, — Антанас отворачивает глаза, оглядывается исподлобья. — Вы, дядя, его не хуже меня знаете.
— И все, что ты можешь мне сказать?
— Начальник цеха. Ваш Лявукас! — вдруг зло, как камень, бросает Антанас.
— Ляонас Райжис? — Симанас наклоняется, втягивает голову в сутулые плечи; видно, попал-таки, больно старику. Его же любимец этот Лявукас...
— Дело верное. Я Дейманте не оправдываю, но и...
— Краем уха слышал, да мало кто... Не говорил?
— Это с кем? С Райжисом мне разговаривать?
— Думаешь, не надо? А с чужой бабой путаться? — Симанас молчит, смотрит на грязь под ногами. — Сам-то ты тоже был любитель все запутать. Ах, Антанас, Антанас. — говорит он нараспев и удаляется, топая прямо по лужицам.
В руке Антанаса Петрушониса пляшет сигарета. Катает ее между пальцами, сломав, со злостью швыряет наземь, снова ковыряется в пачке, ищет новую.
Бригада сидит на сваленных трубах, курит и гадает — пойдет дождь после обеда или не пойдет.
Прибегает Игнас Дрангинис в развевающемся плаще.
— Раствора не будет. Кончился! Не будет!
— Когда не нужен был, везли и сваливали в грязь... Пускай теперь зубами его грызут!..
— Бетономешалка сдала. Не будет, — объясняет бригадир и пересчитывает взглядом ждущих мужчин — все вроде!— Ты, Петрушонис, и ты, Качергюс, готовьтесь бетонировать опору. Ты, Гедрайтис, и ты, Самуолис, будете изолировать трубы...
— Перекрытия можно укладывать, чего ждем-то, — советует Самуолис.
— Сам знаю! — огрызается Дрангинис. — Раз такой умный, достань автокран... Нету! А план горит!
— Раньше человека хозяин прижимал, а теперь план... — лениво говорит Качергюс, но мужикам его разглагольствования не в новинку.
Антанас берет со склада ножовку, топор, коробку с гвоздями и раскладывает инструмент на краю траншеи. Песок всосал воду, с грехом пополам можно работать, двигаться дальше.
— Владас! — зовет он Качергюса, все еще восседающего на трубе. — Доски принеси, Владас.
От старых корпусов завода долетает звон металла, глухие удары прессов, шипенье вентиляторов. Там, в механосборочном цехе, дядя Симанас. Надевает защитные очки, берет ключ. Его руки движутся легко и весело, будто у живого автомата... Как когда-то... Только голос у него теперь, да и слова...
— Ах, Антанас, Антанас! — повторяет Петрушонис точь-в-точь, как дядя Симанас, и неожиданно теряется, испугавшись чего-то, словно лишь теперь до его сознания донесся скрытый смысл этих двух слов, не слов даже, а голоса, которым они были произнесены.
— Ах, Антанас, Антанас. — говорит еще раз, но уже своим голосом.
По деревянной лестнице спускается в траншею.
— Владас! — зовет снизу.
Интересно, думает, Качергюс-то хоть шевельнулся?
В шершавой ладони пухлые теплые пальчики.
— Я хочу молочного коктейля.
— Что ж, зайдем...
Легкая, веселая Рената впереди, и Антанас Петрушонис не столько ведет внучку, сколько придерживает, чтобы ее, как пушинку, не унесло порывом ветра. Слышит щебет малышки, ее нескончаемые вопросы, но смысл улавливает плохо, слова плывут мимо ушей, тают, не затронув сознания, потому что все мысли Антанаса там, у заводской проходной. Только прогонит эти мысли, оттолкнет, как они тут же налетают с прежней настырностью.
Увидел его в вестибюле. Стоит, привалившись спиной к стене у двери с табличкой «Отдел кадров», и смотрит на людей, появляющихся из проходной. Руки в карманах штанов, плечи приподняты, воротник пиджака задран до затылка. Антанас посмотрел на него и отвернулся. Но сделал шагов пять и оглянулся через плечо. Вроде знакомое лицо. Низкий шишковатый лоб устремлен вперед, будто для бодания, коротко подстриженные волосы приглажены как попало, топорщатся густые рыжие бачки. Беглый взгляд незнакомца скользнул по лицу Антанаса, провел как бы тупой бритвой и опять уставился на вертушку, скрипуче подсчитывающую людей, покидающих завод... Да мало ли встречаешь новых людей каждый день? На улице, в автобусной давке и толчее магазинов. Бывает, с одним словом перебросишься, с другим полчаса проговоришь и знаешь, что встретишь наутро и ни за что не узнаешь. А вот на иного только бросишь взгляд, и целый день мелькает перед тобой его лицо. «Всякие чудеса бывают, — подумал Антанас Петрушонис и от лестницы еще раз, словно его окликнули, оглянулся на человека у стены. Ей-богу, видел где-то! Продолговатое лицо, глубокие глазницы... глубже, чем у других... Совсем как у... А если? С ума сошел!»
Боль зародилась под ложечкой, ударила в голову, помрачила рассудок. Антанас Петрушонис покачнулся, испугался, что упадет, и от этого страха сразу прояснилось в голове. Спустился по лестнице, растерянно остановился, забыв, куда ему, пересек улицу и подумал: хорошо, что не было машины, сшибла бы; подумал вяло, как о пустяке, не стоящем внимания, и поплелся к остановке автобуса. «Да разве мало похожих людей?..» — думал. Говорят ведь: они как братья, а на деле совсем не братья и даже не родня!.. Бывает ведь... Бывает!
— Конечно, бывает! — произносит Твердо, даже злившись на себя: какого черта ломать голову, когда все ясно — на каждом шагу можно встретить похожих людей!
— Папочка...
Антанас внимательно разглядывает людей, торопливо идущих мимо, ищет подтверждения своим словам — вот двое похожих! Но старушка с тяжелой авоськой даже отдаленно не смахивает на хохочущую девушку, вцепившуюся в локоть двухметрового парня. Да и эти мальчишки... Может, этот малыш с чубчиком и этот непоседа... носы у них как две капли...
— Папочка, а ты знаешь, почему птицы летают?
Женщина с изможденным лицом.
— Папочка...
— Потому что они птицы.
Женщина с ярко накрашенными губами, с подчерченными бровями.
— Нет, папочка. Птицы летают потому, что у них есть крылья!
— И у курицы крылья, — смеется Антанас Петрушонис, сразу же позабыв сравнивать прохожих.
— А курица разве не летает? Почему?
Рената вечно почемучкает... Почему да почему...
— Если б курицы летали, то кто бы носил для тебя яйца?
Малышка не теряется:
— А я знаю!
— Ну, кто?
— Знаю, знаю! — топает ножкой Рената и уверенно объясняет: — Яйца носят из магазина, папочка!