Когда над тихим морем выгибается прозрачный купол вечернего неба, наполненный облаками, кажется, что глаза различают едва уловимый прогиб атмосферы. Даже земля, с ее деревьями, дорогами, грибками на пляже, кажется вовсе не плоской. Еще немного, и море от твоего неловкого движения, подобно воде из-под крана вылитой на зеленое яблоко, враз стечет куда-то за горизонт. Как этого не замечали древние, представляя Землю плоской?
Летнее небо. Какое оно? Чаще всего, в суете повседневности, мы не замечаем его присутствия. Лишь когда над нашими головами сгущаются грозовые тучи, пугая проливным дождем, в уличной толпе, на выходе из магазина или раскаленного автобусного чрева, слышится тревожное:
– Ну, сейчас начнется…
– Точно, а я по закону подлости без зонта!
– Стороной пройдет. Видите, во-он там уже небо посветлело.
Идет долгожданный дождь. Или не идет. Небо продолжает жить своей жизнью, заключая землю в крепкие объятия ветров, дремотно обволакивая знойным безветрием или лаская прикосновениями легкого бриза.
Почему-то на излете этого лета мне вспомнились разные лики неба, некогда виденного в разное время и разных местах. Они живут в памяти, питая душу горьковатым медом воспоминаний.
Осколки лета… Сколько их было и сколько будет в моей жизни? Наверное, не так уж и важно. Главное помнить о них, за годом год собирая разноцветную мозаику из мгновений прошлого. Что-то хорошо ляжет в будущую картину, совместятся цвет и контуры образов, которые уже нельзя увидеть воочию, но легко воскресить в памяти. Что-то еще не находит своего места, подходящего окружения, и потому ждет «выхода на сцену».
Я попробую извлечь из мозаики памяти несколько осколков, уголков неба, наполненного светом и теплом навсегда ушедшего времени. Итак, какое оно, небо?
Это небо, наверное, я смогу узнать на любой фотографии, в кратком фрагменте фильма. Небо невероятно светлое летом и угрюмое, непроницаемое зимой. Его свет, как камень чистейшей воды или глаза пятилетнего ребенка. Небесный лик здесь прозрачен, его краски ярки и в то же время изысканно тонки. Контуры облаков филигранны, четко «выписаны» на фоне аристократичного подбора красок небесной выси.
Хочется, до дрожи в руках, взять кисть и насытить яркость июньского неба силуэтами любимых храмов, мостов и фонарей. Обязательно начать с червонно-золотого купола Исаакия, немного правее, одним сочным мазком, изобразить шпиль Адмиралтейства. За моей спиной, на стрелке Васильевского, будут темнеть черточки ростральных колонн и приземистый фронтон Биржи. Дальше, на другом берегу, вознесет крылья над Невой ангел со шпиля Петропавловки…
Да, это Петербург, а, может, Ленинград. Город света и печали.
Здешнее небо почти бесцветно, как стенки запыленной советской бутылки из-под кефира. Мелководные лиманы сливаются с небом совершенно незаметно, будто на хорошей акварели. Так что не ясно, Петр І, изображенный на знаменитом памятнике, смотрит на небо или на близкое море.
Пустынные улочки, одноэтажные особняки, которым за сто лет, запах вяленой рыбы и сладковатый дух свежей макухи. Кажется, будто небо не висит где-то над головой, ослепляя полуденным солнечным светом, а наполняет все окружающее пространство: купеческие дворики, акациевые заросли и пыльность мощеных улиц.
Вот из мелочной лавки, занимающей угол одноэтажного дома, выбегает вихрастый гимназист Антоша. Ему вслед несется грозный окрик отца. Павел Егорович кричит сыну:
– Гляди, не опоздай на репетицию в церкви. Выпорю!
И Антоша Чехов спешит в гимназию. Бежит так, что лишь пятки сверкают. Где-то слышится перезвон церковных колоколов да ленивый лай дворовых псов… Может, мне чудится все это?
Таким мне запомнилось таганрогское небо, растворившееся в пыльных извилинах старинных улочек, благоухании фруктовых рядов местного рынка и мелководных бледно-зеленых лиманах. Таганрог чем-то напоминает старый Мариуполь: те же купеческие особняки, лавки и дешевые гостиницы уездного города. Только Таганрог сохранил черты былой купеческой неторопливой размеренности жизни. В старом Мариуполе нужно очень постараться, чтобы отыскать уголок, где еще можно, закрыв глаза, услыхать бряцанье сабли сонного околоточного или пыхтение роскошного ведерного самовара на летней веранде. Автору этих строк, чьи предки поселились в Мариуполе на исходе царствования Александра ІІІ, больно ходить по родному городу. Больнее год от года.
Есть и другое небо, точнее – было. Вечерний небосвод в стороне моря медленно наполняется индиговой синевой. Но пока еще небо излучает ясный предзакатный свет, ослепительно-белый серпик молодой луны кажется вырезанным перочинным ножиком на синей бумаге, за которой горит яркая лампа.
Мне восемь лет. Я смотрю на высоченные свечи тополей и с неохотой повторяю таблицу умножения. Бабушка, сидящая рядом на лавочке, терпеливо исправляет ошибки, подсказывает мне. Разноголосые трели бесчисленных сверчков порой заглушают дыхание засыпающего моря, до которого рукой подать. В палатке «дикарей», стоящей за лодочными гаражами, работает приемник, из которого доносится знакомое: «Вы слушаете «Маяк». Передаем последние известия. Сегодня товарищ Андропов встретился в Кремле… Вести с полей… За рубежом: министр обороны США Уайнбергер посетил Бонн с официальным визитом…»
Тех ялтинских тополей больше нет, их спилили несколько лет назад. В лодочном гараже спасательной станции разместился игровой зал, окруженный монбланами мусора. Почти ничего не сохранилось, кроме домика на улице Курортной и той самой лавочки. Да и небо стало другим. Или это мне только кажется?
…Купол вечернего неба, наполненный кружевом облаков, гаснет. Зайдя далеко в море, мы с друзьями смотрим на него в поисках самых красивых мест. И вдруг, на какое-то мгновение, в глубине небесного храма проявляются очертания осколков прошлого. Они складываются в подобие древних витражей: яркость питерского неба, знойная томность воздуха таганрогских улиц, трепетная простота красок неба моего детства и бронзовый диск солнца, садящегося за сосны на высоком берегу.
Я дарю это сокровище, разноликие осколки лета, вам, друзья мои. Дарю их и тебе, читатель!
