*«Они оставили след в истории Одессы» - сайт, с которого брат прислал мне статью про Александра Менделевича Баренбойма.*
*Память хлестнула розгами давних чувств, каждое по отдельности неловкое, а вместе просто нестерпимы: смущение, стыд, вина. К ним добавилась ревность: это я должна была написать про своего учителя.*
К Александру Менделевичу мама привела меня как к репетитору- словеснику, когда мне было двенадцать лет. Он натаскивал моего старшего брата, чтобы тот сносно написал вступительное сочинение в медицинский. Я грамотно писала, сочинения мои и так были лучшими в классе, так что меня привели для развития кругозора и литературного вкуса. Журналист, педагог, музыкант - Александр Баренбойм в 80-е годы в Одессе слыл человеком Возрождения. За его биографией маячила величественная тень Ильи Эренбурга. Учеников Александр Баренбойм принимал на дому, и мы отправились в большой и мрачный дореволюционный дом на улице Свердлова 28 почти у самого парка Шевченко, где они с женой занимали комнату в коммунальной квартире. При первой встрече я увидела субтильного, полностью седого и - как мне показалось - очень старого человека. Но вместо соответствующей его почтенному возрасту степенности он с резвостью подростка схватил меня за руку и с любопытством рассматривал, по-птичьи повернув голову, пока мама пыталась меня выгодно представить. «Очаровательно, — восторженно воскликнул Александр Менделевич, — возраст Джульетты!» И мне сразу стало неудобно, что я не оправдываю свой знаменательный возраст. Ни обликом: нескладная, в подростковых шмотках, ни поступками, ничем!
Это чувство неловкости, смущения и стыда постоянно меня сопровождало при встречах с ним. В Александре Менделевиче причудливо сочеталось несочетаемое: он был еврей именем, фамилией, внешностью, и герой войны танкист. У него был остановившийся стеклянный глаз, вместо потерянного на войне ( стеклянный, оловянный, деревянный — материалы протезов, такое мнемоническое правило ему, думаю, бы понравилось) и какие-то неопределенные последствия тяжелого ранения, которые подорвали его здоровье. При этом он страстно любил физические упражнения и в любую погоду бегал и делал зарядку в парке.
Соединение в Александре Менделевиче противоречивого интриговало и озадачивало меня. Физически невесомый он был энергичен и эмоционально бурлив как гейзер. Из него била невероятная энергия.
Величественная, царственно прекрасная жена Дагмара — с идеальной осанкой, с гладкой светящейся кожей, густыми голубоватыми волосами, уложенными в прическу — выглядела совершенной: но статуей, картиной, а не живой женщиной. Это была такая неравная пара, что даже мне - еще ребенку - казалось несочетаемым. Она казалась - намного выше, моложе и привлекательнее его. При этом их связывала глубокая привязанность. Он - огонь, она - лед. За этим браком угадывалась какая-то дико романтичная история.
Александр Менделевич разглядел во мне способности и отказался брать у мамы деньги за занятия со мной. Это меня и погубило.
На деле я могла похвастаться только поверхностной эрудицией, почерпнутой из книг, которые в избытке были в доме родителей. Прочла я их немного, но авторов и названия знала назубок, а еще выходные данные: год выпуска, издательство и количество условных печатных листов. Секрет в том, что в качестве дисциплинарной меры родители придумали мне задание: переписывать объемную домашнюю библиотеку в большую телефонную книжку с алфавитным указателем. Пока я не перепишу 20 книг, гулять меня не отпускали, вот я и запомнила сотни авторов и названий, легко вплетая их в умную беседу.
На наших уроках Александр Менделевич садился в профиль, обратив ко мне здоровую сторону с видящим глазом и читал «Евгения Онегина», а потом задавал вопросы, на которые я не знала ответов, пробуждая мысли. Я корчилась от напряжения, школьные уроки и корешки книг не помогали. Он задавал мне на дом творческие задания и я мучительно свежие сравнения: что на что похоже!
В этом доме меня все время стремились накормить! А я разрывалась между вежливостью и смущением и не могла проглотить ни кусочка. Не помню, чтобы я там ела.
Я чувствовала, что должна соответствовать выданному авансу в виде «одаренной» и оправдать широкий меценатский жест. Но у меня не получалось.
Наше общение с Александром Менделевичем отравлялось моим комплексом неполноценности. Меня постоянно окатывало жаром из-за попадания впросак.
⁃ Я переврала его фамилию написала Броненбойм («броня крепка и танки наши быстры») вместо Баренбойм на конверте из санатория
⁃ Я не проявляла литературных способностей.
⁃ Я пропускала занятия с ним, потому что не могла выполнить задание с желаемым блеском.
⁃ Прогуливая школу со своим парнем я умудрилась выбрать для подросткового петтинга лавочку на аллее парка Шевченко, где Александр Менделевич пробегал во время моциона в синем шерстяном спортивном костюме: щуплый, седой, энергичный.
Он окончил консерваторию по классу скрипки, я помню в комнате, где проходили наши занятия , висело черно-белое фото скрипача с буйной шевелюрой: щека интимно прижата к скрипичной деке, семитский профиль с крючковатым носом, рука взлетает с вознесенным смычком, глаза прикрыты в экстазе. Я полагала что это фото молодого Баренбойма, когда он еще играл. Но это был знаменитый снимок Эйнштейна, который я не распознала и мне опять стыдно: вот же идиотка!
Сейчас я понимаю, что для меня общение с Александром Менделевичем было телепортацией на другой уровень: культурный и интеллектуальный, а может и прыжок через уровень. И это было мощным прорывом, но тогда я испытывала весь обязательный набор переживаний парвеню: своей неуместности, малости, глупости и общей несуразности.
Мои мучения были заметны, как флюс, родимое пятно или злокачественная влюбленность, так что старший брат, уже студент-медик, с которым мы в детстве были в постоянных контрах, желая меня уязвить и подставить перед родителями предательски громко кричал: «Позвони МЕнедлевичу!», после чего эмоциональные корчи выводили меня из игры и он мог праздновать победу.
Александр Менделевич был самым старым из всех кого я знала - на десятилетие старше моих дедушек с бабушкой— и я ужасно боялась, что в очередной звонок услышу: « Александра Менделевича больше нет». Последний раз я говорила с Александром Менделевичем в начале девяностых уже будучи студенткой МГУ. В приезд в Одессу набралась смелости и позвонила из телефон-автомата на Дерибасовской. У меня накопился тощая котомка гордости и я думала, что смогу пережить короткий визит к нему на Свердлова без убийственного стыда, если он позовет. Он ответил на звонок, голос его был безрадостный, как истончившаяся выгоревшая ткань. Из него улетучилась витальность, отлетел энтузиазм, говорил он со мной коротко и сухо. В гости не позвал.
Больше я ему не звонила. А в 1993 его не стало.
В Одессе ноги сами привели меня к его дому на Свердлова — теперь Канатной. Почему-то мне придумалось - очень хотелось! — что на доме есть памятная табличка с его именем. На доме висит мемориальная доска на двух языках - идише и украинском "здесь в 1891-1893 гг. жил и работал великий еврейский писатель Шолом-Алейхем.". Тоже хлеб, как говорят в Одессе. Александру Менделевичу бы понравилось.
P.S. В справочнике “они оставили след в истории Одессы” я прочитала теплые воспоминания об Александре Менделевиче Баренбойме его коллеги по Одесскому театральному училищу, и уловила отзвук того самого смущения, которое раздирало меня в его присутствии. Александр Менделевич был так щедр на восхищение людьми, так предан тем, в кого верил, что рядом с ним было больно за свою слабость и несовершенство.