1 из 4
Способов избавиться от прошлого существует великое множество. Они отличаются друг от друга не эффективностью, но более стилем. Так как все испытывают тягу к забвению своего прошлого, выбор техники забвения относится к тому, что принято называть «делом вкуса». Неплохо работает, например, сожжение. Вместе с дымом уходит и сущность. Пепел развеивается, смешивается с иными веществами Земли, растворяется в её водах и его изначально, в некотором смысле, нет. Сожжение исключает возможность восстановления разрушенного, воссоздания в каком-либо качестве его образа. Поэтому оно идеально для уничтожения прошлого и памяти о нём. Рукописи и дневники, как показывает исторический опыт, прекрасно горят. Чтобы сделать их нечитаемыми и невосстановимыми достаточно поворошить хорошенько пепел – и из него уже ничего не извлечь.
Японцы кремируют мёртвых. Ибо мёртвым есть место в мире живых только в качестве объекта оперирования, персонажей культа мёртвых. Прах – уже не человек, а пыль. Живые могут перестать скорбеть о мёртвых и жить дальше в полной мере лишь тогда, когда тело будет сожжено, исчезнет, превратиться в идеальную в своей эфемерности субстанцию праха. Тогда от человека остаётся только отпечаток, изнашивающийся, ветшающий и исчезающий, как и всё в этом мире (материя снимка, отпечатка неважна – будь то фотоснимок, видеозапись, скульптурное изображение, рисунок, образ человека в памяти знавших его. Неважно – стереться и исчезнуть суждено всему). Человека, получается, как бы и вовсе не было никогда на свете. О нём можно забыть и сохранить энергию, спокойную безмятежность для длящейся жизни. И люди забывают, несмотря на колумбарии, алтари предков, дни поминовения, бесконечные воспоминания об ушедших любимых. Частота поминовения ушедших не должна вводить в заблуждение. Забвение совершенно. Это похоже на то, как существует в восприятии потерянная вещь: наиболее потеряно то, что лежит перед глазами, находится под носом. Или возьмём что-либо самоочевидное, находящееся в памяти: свою группу
2 из 4
крови, день рождения матери; название города, в котором родился; номер телефона лучшего друга. У каждого были в жизни моменты, когда эти данные, всегда находившиеся у него под рукой, невозможно извлечь из памяти. Какое-то время даже кажется, что их в ней уже просто нет, - их стёрли без следа. Подобные моменты полны ужаса, сравнимого, пожалуй, с теми случаями, когда человек забывает себя: не помнит, кто он, своего имени, своей жизни, не узнаёт своих детей. Мы вспоминаем самые сложные для воспоминания-припоминания вещи – число Пи с точностью до 9 знаков после запятой – или то, что казалось навсегда и давно забытым (имя технички в школе, где учились), а самое важное, простое, нужное в эти моменты не можем вспомнить. Понимаем – оно ушло от нас навсегда. Позже эти вещи память нам возвращает, мы всё вспоминаем. Но (о грубая, безумная, пошлая и неоригинальная мысль!) где уверенность, что мы вспомнили ровно то же самое, что забыли? Что оно осталось прежним? Гарантий этого тождества нам не добиться ни от себя, ни от окружающего мира, ни от других людей. Потому, что их нет и не может быть. О чём же это свидетельствует? О том, то указанного тождества нет. К нам возвращается не то, что мы забыли; память подкладывает нам фальшивку вместо утерянного уникального предмета. И мы сами, те, к кому эта фальшивка возвращается, -не те, что были раньше, до забвения. Мы пережили ужас невозможности помнить и быть собой. Значит мы, в некотором смысле уже не те, кто забыл; но и не те, кто вспомнил. Да и само воспоминание – что оно, если не иллюзия? Его тоже не было. Всё просто исчезло в никуда. Как и мы исчезнем. И нельзя уже будет сказать, что кто-то вообще помнил. Японцы – невероятно умный, глубоко и философски мыслящий и (что гораздо важнее) живущий народ. Они умеют помнить, забывая, и жить, умерев и исчезнув в огне и тьме беспамятства. Даже огонь Мировой Войны и атомный смерч не смог сжечь японцев и их дух.
Европейский народ-философ, немцы, пытались открыть в прозрении истины свою технику, своё искусство забвения. Но, видимо, тому помешала
3 из 4
гордыня рационального мышления и суетность жизненного чувства. Поэтому вместо философского камня, превращающего память в забвение, боль – в силу, а смерть – в жизнь, получилась чудовищная (хотя по-своему и эффективная) машина разрушения, поглощения живой материи. Ублюдочное порождение нечистой совести и уголовной тяги к сокрытию следов преступления. Я имею в виду концлагеря с их печами для сожжения тел. «Если человека убить, а тело сжечь, прах развеять, то ведь и человека и тела – не будет. Не будет могилы, из которой в день Страшного суда убитый мог бы восстать – восставать нечему! (печи немецких промышленных концернов наверняка шли в продажу с приложением гарантии недопущения воскрешения сожженных в них из пепла). Значит, получается – вроде никого и не убивали. И совесть чиста, и можно жить дальше, рожать и растить своих детей, любить их после того, как убил чужих детей; строить великое будущее своего народа, уничтожив настоящее и стерев прошлое и будущее других народов». Таково мышление палача.
Однако, ни один фальсификатор никогда не добивался своей цели. Мёртвые приходят к своим убийцам, марают их память, тащат за собой во тьму и вечно призывают к суду. И Суд будет. Он уже был и вершиться вечно, сейчас и всегда. Нацистам (членам СС и не только) удалось лишь уменьшить число материальных и документарных следов своих преступлений, уменьшить убедительность уголовно-правового вменения вины за их совершение. Некоторым из них (многим!) удалось избежать уголовного преследования и наказания. Но моральная вина и нравственная тяжесть преступления от этого лишь возросла. Она, подобно тлену и атмосфере разложения до костей разъела и пропитала грешников, их тела, мысли, поступки, души, все плоды их жизни и труда. И сделало память о свершённом ими зле бессмертной, связанной с самой сущностью человека и его души, памяти и веры.
Мёртвые позволяют забыть о себе только тем, кто любил их, кто о них помнит и чтит их память. Уйти может только то, что неразрывно связанно с
4 из 4
телом, разумом, духом. Ощущать как потерю можно только то, без чего нельзя обойтись. Потеряв руку, ногу или глаз, ощущаешь потерю иначе, нежели потеряв ключи от машины, кредитную карточку или мобильный телефон. Только любимый может уйти и не вернуться, больше НЕ-БЫТЬ, раствориться в небытии, забыться. Нелюбимые, ненавидимые, убитые и растерзанные этого сделать не могут. Уйдёт нелюбимый – и это будет не утрата, не уход и не забвение (не называем же мы утратой, когда водопроводчик или электрик покидают наш дом, закончив работу). Уйти может лишь тот, кто прожил свою (длинную или короткую, но свою) жизнь до конца и кого всю эту жизнь любили. Убитые не уходят, они не исчезают. Они поглощаются мировым Ничто в своей телесности, но их кровь с рук палачей не смыть, как писал поэт, «и всем ароматам Аравии». Забвение боли даруется только в отношении того, кого любили по настоящему, о ком помнят даже больше, чем о самом себе. В этом разница между высоким японским и низким лженемецким (псевдофилософским) нацистским духом. Когда двое (два человека, два народа) делают одно и то же – они делают не одно и то же. Не помнить и не вспоминать – разные вещи. Не помнит тот , кто не забывал никогда. Не вспоминает о чём-либо тот, кто не может об этом забыть как о своей вине. Это положение вещей не зависит от человеческой воли, от людских желаний и стремлений, спекулятивных и технических ухищрений. Так просто создан мир. Простота данности в данном случае – самое глубокое, очевидное и удивительное. Глубины достигаются долгим путём по поверхности; моральная свобода от зла достигается простой наполненностью души добром и духом любви. Свобода от отчаяния и неверия достигается простой полнотой веры. Бог и Добро – это глубина, лежащая на поверхности. Все возможные ассоциации с этой мыслью – абсолютно внешни ей и поэтому уже содержаться в её ядре. Она абсолютно проста. Для всех и ни для кого.
1 из 4
Способов избавиться от прошлого существует великое множество. Они отличаются друг от друга не эффективностью, но более стилем. Так как все испытывают тягу к забвению своего прошлого, выбор техники забвения относится к тому, что принято называть «делом вкуса». Неплохо работает, например, сожжение. Вместе с дымом уходит и сущность. Пепел развеивается, смешивается с иными веществами Земли, растворяется в её водах и его изначально, в некотором смысле, нет. Сожжение исключает возможность восстановления разрушенного, воссоздания в каком-либо качестве его образа. Поэтому оно идеально для уничтожения прошлого и памяти о нём. Рукописи и дневники, как показывает исторический опыт, прекрасно горят. Чтобы сделать их нечитаемыми и невосстановимыми достаточно поворошить хорошенько пепел – и из него уже ничего не извлечь.
Японцы кремируют мёртвых. Ибо мёртвым есть место в мире живых только в качестве объекта оперирования, персонажей культа мёртвых. Прах – уже не человек, а пыль. Живые могут перестать скорбеть о мёртвых и жить дальше в полной мере лишь тогда, когда тело будет сожжено, исчезнет, превратиться в идеальную в своей эфемерности субстанцию праха. Тогда от человека остаётся только отпечаток, изнашивающийся, ветшающий и исчезающий, как и всё в этом мире (материя снимка, отпечатка неважна – будь то фотоснимок, видеозапись, скульптурное изображение, рисунок, образ человека в памяти знавших его. Неважно – стереться и исчезнуть суждено всему). Человека, получается, как бы и вовсе не было никогда на свете. О нём можно забыть и сохранить энергию, спокойную безмятежность для длящейся жизни. И люди забывают, несмотря на колумбарии, алтари предков, дни поминовения, бесконечные воспоминания об ушедших любимых. Частота поминовения ушедших не должна вводить в заблуждение. Забвение совершенно. Это похоже на то, как существует в восприятии потерянная вещь: наиболее потеряно то, что лежит перед глазами, находится под носом. Или возьмём что-либо самоочевидное, находящееся в памяти: свою группу
2 из 4
крови, день рождения матери; название города, в котором родился; номер телефона лучшего друга. У каждого были в жизни моменты, когда эти данные, всегда находившиеся у него под рукой, невозможно извлечь из памяти. Какое-то время даже кажется, что их в ней уже просто нет, - их стёрли без следа. Подобные моменты полны ужаса, сравнимого, пожалуй, с теми случаями, когда человек забывает себя: не помнит, кто он, своего имени, своей жизни, не узнаёт своих детей. Мы вспоминаем самые сложные для воспоминания-припоминания вещи – число Пи с точностью до 9 знаков после запятой – или то, что казалось навсегда и давно забытым (имя технички в школе, где учились), а самое важное, простое, нужное в эти моменты не можем вспомнить. Понимаем – оно ушло от нас навсегда. Позже эти вещи память нам возвращает, мы всё вспоминаем. Но (о грубая, безумная, пошлая и неоригинальная мысль!) где уверенность, что мы вспомнили ровно то же самое, что забыли? Что оно осталось прежним? Гарантий этого тождества нам не добиться ни от себя, ни от окружающего мира, ни от других людей. Потому, что их нет и не может быть. О чём же это свидетельствует? О том, то указанного тождества нет. К нам возвращается не то, что мы забыли; память подкладывает нам фальшивку вместо утерянного уникального предмета. И мы сами, те, к кому эта фальшивка возвращается, -не те, что были раньше, до забвения. Мы пережили ужас невозможности помнить и быть собой. Значит мы, в некотором смысле уже не те, кто забыл; но и не те, кто вспомнил. Да и само воспоминание – что оно, если не иллюзия? Его тоже не было. Всё просто исчезло в никуда. Как и мы исчезнем. И нельзя уже будет сказать, что кто-то вообще помнил. Японцы – невероятно умный, глубоко и философски мыслящий и (что гораздо важнее) живущий народ. Они умеют помнить, забывая, и жить, умерев и исчезнув в огне и тьме беспамятства. Даже огонь Мировой Войны и атомный смерч не смог сжечь японцев и их дух.
Европейский народ-философ, немцы, пытались открыть в прозрении истины свою технику, своё искусство забвения. Но, видимо, тому помешала
3 из 4
гордыня рационального мышления и суетность жизненного чувства. Поэтому вместо философского камня, превращающего память в забвение, боль – в силу, а смерть – в жизнь, получилась чудовищная (хотя по-своему и эффективная) машина разрушения, поглощения живой материи. Ублюдочное порождение нечистой совести и уголовной тяги к сокрытию следов преступления. Я имею в виду концлагеря с их печами для сожжения тел. «Если человека убить, а тело сжечь, прах развеять, то ведь и человека и тела – не будет. Не будет могилы, из которой в день Страшного суда убитый мог бы восстать – восставать нечему! (печи немецких промышленных концернов наверняка шли в продажу с приложением гарантии недопущения воскрешения сожженных в них из пепла). Значит, получается – вроде никого и не убивали. И совесть чиста, и можно жить дальше, рожать и растить своих детей, любить их после того, как убил чужих детей; строить великое будущее своего народа, уничтожив настоящее и стерев прошлое и будущее других народов». Таково мышление палача.
Однако, ни один фальсификатор никогда не добивался своей цели. Мёртвые приходят к своим убийцам, марают их память, тащат за собой во тьму и вечно призывают к суду. И Суд будет. Он уже был и вершиться вечно, сейчас и всегда. Нацистам (членам СС и не только) удалось лишь уменьшить число материальных и документарных следов своих преступлений, уменьшить убедительность уголовно-правового вменения вины за их совершение. Некоторым из них (многим!) удалось избежать уголовного преследования и наказания. Но моральная вина и нравственная тяжесть преступления от этого лишь возросла. Она, подобно тлену и атмосфере разложения до костей разъела и пропитала грешников, их тела, мысли, поступки, души, все плоды их жизни и труда. И сделало память о свершённом ими зле бессмертной, связанной с самой сущностью человека и его души, памяти и веры.
Мёртвые позволяют забыть о себе только тем, кто любил их, кто о них помнит и чтит их память. Уйти может только то, что неразрывно связанно с
4 из 4
телом, разумом, духом. Ощущать как потерю можно только то, без чего нельзя обойтись. Потеряв руку, ногу или глаз, ощущаешь потерю иначе, нежели потеряв ключи от машины, кредитную карточку или мобильный телефон. Только любимый может уйти и не вернуться, больше НЕ-БЫТЬ, раствориться в небытии, забыться. Нелюбимые, ненавидимые, убитые и растерзанные этого сделать не могут. Уйдёт нелюбимый – и это будет не утрата, не уход и не забвение (не называем же мы утратой, когда водопроводчик или электрик покидают наш дом, закончив работу). Уйти может лишь тот, кто прожил свою (длинную или короткую, но свою) жизнь до конца и кого всю эту жизнь любили. Убитые не уходят, они не исчезают. Они поглощаются мировым Ничто в своей телесности, но их кровь с рук палачей не смыть, как писал поэт, «и всем ароматам Аравии». Забвение боли даруется только в отношении того, кого любили по настоящему, о ком помнят даже больше, чем о самом себе. В этом разница между высоким японским и низким лженемецким (псевдофилософским) нацистским духом. Когда двое (два человека, два народа) делают одно и то же – они делают не одно и то же. Не помнить и не вспоминать – разные вещи. Не помнит тот , кто не забывал никогда. Не вспоминает о чём-либо тот, кто не может об этом забыть как о своей вине. Это положение вещей не зависит от человеческой воли, от людских желаний и стремлений, спекулятивных и технических ухищрений. Так просто создан мир. Простота данности в данном случае – самое глубокое, очевидное и удивительное. Глубины достигаются долгим путём по поверхности; моральная свобода от зла достигается простой наполненностью души добром и духом любви. Свобода от отчаяния и неверия достигается простой полнотой веры. Бог и Добро – это глубина, лежащая на поверхности. Все возможные ассоциации с этой мыслью – абсолютно внешни ей и поэтому уже содержаться в её ядре. Она абсолютно проста. Для всех и ни для кого.
