О Сергее Доренко вспоминает его друг – предприниматель, владелец газеты «Ведомости» Демьян Кудрявцев. С ним поговорила Юлия Доренко.
Юлия Доренко: Демьян, судя по рассказам Сергея, вы были знакомы более 20 лет. Когда, при каких обстоятельствах вы познакомились?
Демьян Кудрявцев: Сергей работал на Первом канале. Тогда он назывался ОРТ. А я работал в компании «ЛогоВАЗ», которая была акционером этого канала. Кроме того, занимался всякими интернет-проектами. У нас был интернет-провайдер «Ситилайн», разные новые интернет-агентства вокруг него, которые всё время в чём-то тоже нуждались. Кроме того, Москва – город маленький, общих друзей оказалось много. В общем, приблизительно где-то с 1997 года мы стали сталкиваться не то что бы по работе, но на работе. У нас возникли какие-то отдельные от корпорации отношения. Потом сначала я сменил работу, потом он перестал работать на Первом канале. А дружба как-то осталась. Для её поддержания не требовалось часто встречаться - это было свойственно Сергею. Может быть, даже наоборот – она потому дольше жила, что мы её не нагружали какими-то специальными чинными вечеринками, походами с семьями в гости и всем остальным. Но мы были всегда друг другу рады.
Юлия Доренко: Когда вы познакомились, какое впечатление он произвёл? Как-то менялось это впечатление?
Демьян Кудрявцев: Серёжа, конечно, развивался. Он изменялся. Когда я познакомился с ним, он был младше, чем я сейчас, но, в общем, вполне взрослым, сформировавшимся и знаменитым человеком. Он менялся, что хорошо о нём говорит. Мне не всегда нравилось, куда он изменялся, но сам факт того, что человек развивается – это прекрасно. Но все-таки какие-то базовые вещи в человеке (в характере, в подаче, в способе отношения к миру) не меняются. Вот с какой душой ты родился, с такой ты и живёшь. В этом смысле он всегда был в каком-то хорошем смысле по-человечески предсказуем. Особенно на радио, когда ты его не видишь, не каждому понятно, когда он сделает твист, из бубнения вдруг засмеется. На самом деле очень мало русских ведущих пользуются этим странным калибром голоса. Когда ты его не видишь, это не работает.
Доренко всегда был очень обидчивым. Он видел мир через себя, через то, как мир к нему относится. Но на самом деле построить с Доренко хорошие отношения было просто. Надо было просто любить Доренко и говорить о нём. Это не значит, что это единственное, что его интересовало, но если ты с этого начинал и это не забывал, то можно было и другое содержание тоже в середину как-то впихнуть.
Юлия Доренко: К слову об отношениях. Какими они у него были с Березовским?
Демьян Кудрявцев: Борис очень любил Серёжу. Это был не способ построения отношений, это было настоящее, большое дружеское чувство, но в тех рамках, в которых Березовский был на это способен. У него тоже были свои ограничения, человеческие и эмоциональные.
И он был поклонником Серёжи, фаном. Он его слушал, запоминал фразы, потом цитировал, перезванивал Доренко и обсуждал эти фразы. Он вёл себя, как настоящий поклонник шоумена, у которого просто есть доступ. Обычно у поклонника доступа нет.
Я не так высоко ценил смысл того, что Серёжа говорил. Я был поклонником, скорее его голоса. Мне было всё равно, что он там говорит. Я любил гул, который он производил. Тем более, что за эти 20 лет, разумеется, он говорил разное. Не в смысле «противоположное», а в том смысле, что, когда ты слушаешь или смотришь человека 20 лет (тем более, что это является частью моей профессии), то в какой-то момент перестаёшь к этому так серьёзно относиться.
Действительно, у него были настоящие поклонники, которые понимали, помнили. Были и такие поклонники, которые превращались в хейтеров, говорили ему: 10 лет назад ты говорил то, а сейчас ты говоришь это. В каком-то смысле это люди, которые не понимали природу доренковского дарования и его подхода к миру. Мир меняется. И есть моменты и эпохи, когда невозможно всерьёз. Есть эпохи, когда прямое высказывание перестаёт работать. Есть времена, когда, наоборот, время иронии, сарказма, шуточек и прибауточек заканчивается и слышно тех, кто говорит честно и от души.
И Доренко как такая большая величина, как инерционная гора запаздывал к сменам этих эпох. Это надо понимать – он не всегда был актуален. Но не потому, что он был человеком мелким, а потому, что он был человеком большим. Он считал себя эпохой самостоятельной.
Юлия Доренко: Когда, например, были эти периоды неактуальности?
Демьян Кудрявцев: В каком-то смысле прямо сейчас.
Юлия Доренко: Сейчас нужно было вернуться к тому, что было 20 лет назад?
Демьян Кудрявцев: К тому, что Доренко умел делать 20 лет назад. Что Доренко умел делать 20 лет назад? Он умел прервать себя шутейного, прервать себя ироничного, которым он всегда был, и сказать вещь, за которую он был готов отвечать. И сейчас, когда все медийные ресурсы, в том числе радио, на котором он работал, так или иначе монополизированы властью или близостью к власти, он не мог себе позволить такую позицию, потому что необходимо было сохранять эфир. И его способ сохранения эфира системно был клоунским. Он говорил: я шут, и чтобы сказать королю, что он об**рался, я должен всех остальных тоже поливать. Это был такой способ. И вот этот способ сейчас устаревает прямо на наших глазах. Шутки в сторону. Это то, что происходит сейчас на улицах: людей начали по-настоящему сажать, людей начали по-настоящему бить. И главное – общество перестало это терпеть.
И я помню, что Серёжа в этой ситуации уже находился. Может быть, по другую сторону баррикад, чем я, но он в ней находился, когда все пытались иронизировать… Вообще девяностые годы были в том числе годами постмодерна, годами постоянной шутки. И Серёжа очень много в это вложил. Помните «духи мэра» и вот это всё? Но в какую-то минуту он откладывал духи мэра и говорил, что единственный способ решения кавказской проблемы – это силовой ввод, ковровые бомбардировки и так далее. В эту минуту он был вполне серьёзен.
А я, по сути, ужасался. Если бы я его не знал, если бы не знал, что он так думает, то ужасался бы, докуда это может дойти… «Поэта – далеко заводит речь». Докуда Доренко может довести его представление о жесткости, представление о русскости, представление об имперскости, которые в нём жили. И когда он начинал их излагать вот этим собственным голосом, который его самого очень заводил, он мог дойти до геноцида чеченского народа совершенно легко. Но при этом он ещё и так думал одновременно. Это было удивительно. В каком-то смысле в эту минуту в нём совмещалась искренность и профессия, которая его вела.
А потом это годами бывало не так. Между 2003-м и 2005-м или 2003-м и 2008-м он не знает, как себя найти. Он пишет книгу про Путина, он продолжает быть одним в поле воином, он никого не предал из тех, кого выгнали, арестовали, кто уехал. Но он при этом остался в России, выстоял это идиотское уголовное дело о наезде. Безусловно, испугался, но не повёл себя испуганно, а испугался внутри. А вот тут он был горд этим своим выстоянием, он написал книгу и всем рассказывал, как Путин предлагал ему работу, как он отказался, и всякое такое.
И в этом его стоянии в абсолютной правоте выяснилось, что он совершенно не знает, что ему делать, чем он может быть полезен и куда он может деть свою профессию. Это был такой период.
В общем, Серёжа на нашей памяти был разным. И, оставаясь внутренне цельным, он попадал в разные ситуации. Время менялось. Это был период бурных изменений, и эти изменения поменяли его тоже. В какой-то момент он вообще перестал, особенно с незнакомыми людьми, особенно в эфире, переходить на настоящую, собственную интонацию. Я имею в виду, он перестал снимать это шутовское и звучать таким, каким он бывал. Это слышно было по очень простой ноте, которая в эфире совсем стала исчезать, я по ней умел идентифицировать настоящего Доренко. Его главная нота с какого-то момента, может быть, с середины 2000-х, была усталость.
Когда Доренко позволял себе усталость, это означало, что он становился искренним в этот момент, потому что она его пробивала. И я думаю, что за этим есть масса человеческих моментов, но ещё и чисто физиологических. Так ведёт себя сердце. За этой усталостью есть дыхание, отдышка и всё, что означает, что он перестаёт себя контролировать и просто становится нормальным человеком.
У него был ещё один образ для немедийного потребления в 90-е. Это внешне не было видно, но это было в окружении, на работе. Тем более, что 90-е были в каком-то смысле годами ужасных соблазнов, буйства и так далее. У него была такая позиция: я семьянин, я не пью, я иду спать в 9 вечера, мне в 6 утра вставать.
Юлия Доренко: Может, через это он чувствовал собственное превосходство?
Демьян Кудрявцев: Да. Такой Рахметов.
Юлия Доренко: Вы такие, а я очень правильный.
Демьян Кудрявцев: Да. И это продолжалось до 2001-2002 года. А потом – наоборот. Как-то мы встретились, и он сказал: я не понимаю, для чего держать себя в руках. Утрировал, конечно, но на самом деле в какой-то момент он решил, что если он находится в такой позиции, то он будет шутом в эфире, но снимет с себя все остальные ограничения. Началось приумножение (хотя он обещал после уголовного дела, что этого не будет) мотоциклов, их постоянная смена. Вы меня простите, если я скажу, что он второй раз женился. Это был не кризис среднего возраста, потому что он был уже не в среднем возрасте. Это была какая-то запоздалая разрешенность: у меня был тогда кризис, я тогда этого не сделал, а сейчас я это с холодным умом нормально сделаю, всё, что я себе не разрешал, я себе разрешу. И в каком-то смысле он стал счастливее. Он не мог стать полностью счастливым человеком, потому что он был недореализован, он был не до конца здоров, он был в целом одинок. Но, безусловно, счастливым. Последние годы гораздо лучше. Но вот так он менялся.
Мне не надо было иметь с этим дела ежедневно, поэтому все его изменения не могли испортить наших отношений или, наоборот, сильно улучшить. И у этого была цена. Для того, чтобы так себя вести, он должен был иногда произносить какие-то вещи, которыми, например, я был ужасно недоволен. Но произнося даже какие-то непотребные вещи один раз, на следующий день он по другому поводу говорил что-то исключительное, правильное и точное. То есть эта необходимость плыть и постоянно пробовать на язык всякое де**мо, которое предлагает нам действительность, не превращала его в де**моеда, как других его коллег. Он не получал от этого удовольствия и всё время это чем-то компенсировал – тем хорошим, что он делал для нас, для слушателей и так далее.
Юлия Доренко: К вам он относился как к мудрецу, который знает, как жить. Если в чём-то был не уверен, то говорил: надо позвонить Дёме, он знает, он расскажет, как нужно.
Демьян Кудрявцев: Не преувеличивайте.
Юлия Доренко: Он часто и в эфире рассказывал о том, как приехал к вам в Лондон. И как вы сели за руль праворульной машины и ехали по левой стороне, и как он был восхищён. Вы научили его слушать Dead Can Dance, дали послушать Земфиру. То есть он о вас рассказывал как о гуру, который сейчас всему научит.
Демьян Кудрявцев: Дело в том, что у Серёжи (это касается не только меня) есть такой способ относиться к людям, которые не являются постоянной частью жизни. Он их ставит на какую-то полочку и ярлычок наклеивает и дальше всё время эксплуатирует название этого ярлычка. Мы были знакомы 20 лет – и я 20 лет проходил у него по метке «еврейский умный парень».
Он был так устроен, ему так было удобно. Он всё классифицировал. Кроме того, внутри этой классификации была некоторая издевка. Мы познакомились, когда мне было 20 с чем-то лет. Слишком пошло и глупо ставить меня на полку, где написано «ну, там, эти молодые мальчики, которые появились в корпорации и сейчас будут меня мучить со своими глупостями». Это не Сережа. Он так напрямую никогда не проявлялся. Наоборот.
Я помню прекрасную историю с Евгением Киселевым, когда их обоих поставили контрпрограммированием на 21 час. И кто-то из журналистов спрашивает: «Ну, вот вы сейчас будете против Евгения Киселева». – «Я против Евгения Киселева? Я всегда только за Евгения Киселева. Евгений Киселев – наш общий телевизионный учитель, он наш главный гуру. Каждый день в 9 вечера на Первом канале я буду приносить цветы к подножию его памятника». Вот это был способ, которым Серёжа разговаривал и издевался. Поэтому да, я еврейский гуру, а он украинский несмышлёный хлопец – у нас были про это такие игры.
Юлия Доренко: Вы на «вы» друг друга называли?
Демьян Кудрявцев: Да, мы называли друг друга на «вы». Это отдельное свойство. Я называю на «вы» почти всех своих друзей. Особенно тех, с которыми не поддерживаю ежедневных отношений. И Серёже это понравилось, он подыгрывал. И мы так и говорили всегда на «вы».
Он был человеком гораздо более тактильным, физиологическим, чем я. Его, например, какие-то вещи волновали и удивляли, которые меня совершенно не трогали. Он действительно приехал в Лондон первый раз в 2000 или в 2001 году. Мы поехали на машине, и он оказался на месте, которое считал для себя водительским. Он не то что испугался, но он очень хотел как-то повзаимодействовать с этим автомобилем и смотрел на меня как на какую-то инопланетную историю: чего это я не дергаюсь, их же тут тысячи дураков, которые едут в обратную сторону. Это было действительно забавно.
Кроме того, он считал, что я прохиндей. Не в полной мере справедливо, иначе бы моя жизнь по-другому сложилась. Он считал, что я удачный прохиндей. Поэтому, когда ему был нужен какой-то совет, который он для себя считал меркантильным – вложить акции или ещё что-нибудь такое сделать – он звонил мне. Он считал: ну как – он же чем-то занимается в корпорациях, да и вообще все эти молодые всё знают. И он мне действительно иногда звонил по каким-то денежным или бытовым, организационным вопросам. И я был счастлив ему иногда помочь, но не всегда мог, и в этот момент он не обижался, не разочаровывался, а просто переводил разговор на что-нибудь другое. То есть обычно человек тебе звонит и сначала грузит какой-то светской болтовней, а потом на самом деле выясняется, что у него есть дело и просьба. Доренко делал ровно наоборот. Он сначала объяснял, зачем звонил по делу, ты отвечал ему на вопрос, а потом он продолжал с тобой разговаривать про разное. И получалось, что дело – это как бы повод позвонить, спросить про всякое хорошее, как ты живешь. То есть дело вначале, а светское потом. Он это переворачивал, и это ужасно прекрасный приём был. Потому что в результате ты заканчивал разговор на какой-то человеческой истории, а не на его просьбе. Этот навык я так и не освоил, а он это очень умел.
Юлия Доренко: Сейчас часто говорят, что в России журналистики нет. Это пропаганда, агитация, но не журналистика. Если сравнивать с 90-ми, то сейчас что?
Демьян Кудрявцев: Конечно, ничего подобного в 90-х не было ни с точки зрения качества информации, ни с точки зрения свободы этой информации. У этого есть замены, общество всё равно в принципе очень много знает и всё равно оно всё не знало и тогда. Но просто эти замены лежат в нежурналистских областях. Мир стал прозрачнее. Журналисты не могут нормально сделать свою работу, но рано или поздно вылезает какое-нибудь Панамское досье, или какой-нибудь антикоррупционер Навальный что-нибудь узнает. То есть мир стал прозрачнее, но журналисты при этом, конечно, стали слабее по разным причинам. Экономика страны изменилась, изменилась матрица потребления. Медиа не могут столько зарабатывать, в результате они не могут кормить столь качественных людей, и эти люди должны уходить в другие профессии. А крупный игрок (в нашем случае – государство) кормит не качественных журналистов, а лояльных, и на них тратит все деньги. Это очень дорого – кормить таких пропагандистов. Потому что когда их жизнь в медиа закончится, им же потом надо ещё 40 лет просто так жить, поэтому они берут сегодняшнюю зарплату и завтрашнюю на всякий случай.
Когда говорят: Доренко – это первый Дмитрий Киселев или Владимир Соловьев – все даже не понимают, что их нельзя сравнивать. Я не про талант, не про качество и не про убеждения, а про то, что никто даже близко не понимает разницы в цифрах, которые стоил каналу Сергей и которые стоят государству и всей этой сегодняшней машине эти звезды пропаганды. Образно говоря, за Серёжей не осталось ничего – ни виллы в Комо, ни долей в предприятиях. Ничего. Не потому что он всё прогуливал или был бессребреником. Нет. А просто потому, что он был журналистом в 90-е годы, когда у этого была цена, которая как-то зависела от всего остального. Например, от рейтингов, от количества эфиров. Никто ничего никому просто так не насыпал. Он был, конечно, высокооплачиваемым сотрудником, важнейшим ведущим Первого канала в значимый период времени, но это все равно совершенно несравнимо с тем, что сейчас.
Сейчас в медиа денег на нормальную журналистскую работу не хватает. И это только одна из проблем. Вторая проблема заключается в том, что в свете того, что 90-е, будучи гораздо более честным временем, очень плохо себя объясняли как таковые. Поэтому они были перевраны последующими двумя десятилетиями. Ложная память недоверия к медиа уже очень длинная. И кажется, что нынешняя пропаганда – это продолжение олигархических медийных войн и так далее. Но тогда это казалось совсем по-другому. Тогда казалось, что свобода слова – это свобода разных людей и разных каналов говорить разное. В том числе, может быть, и неправду.
Мы знаем, что на ТВЦ говорят, как нравится Лужкову. А вот у нас говорят то, что нравится Березовскому, а там говорят то, что нравится еще кому-то. Мы даже не задаемся вопросом, правду там говорят или неправду. У нас нет к этому претензий. Потому что правда где-то посередине.
И пусть будет 15 телеканалов, и они будут друг друга подгонять. Потому что если ты не один, если у тебя есть конкуренты, то нельзя уж совсем гнать полную пургу, потому что она легко проверяема. Ты скажешь «А», а на другом телеканале покажут документы «Б». И на самом деле так оно и есть, свобода слова именно так и устроена – когда люди не себя заставляют быть свободными и говорить правду, а заставляют быть свободными и говорить правду своих конкурентов. А они в свою очередь заставляют тебя. И свобода слова состоит из этого. Но, к сожалению, русское общество было к этому не готово, оно говорило: они все олигархи, все врут каждый по-своему. А что из этого рождается правда, вскрывается Дело писателей, какие-то траты на Чечню, начало войны, взрывы, что в результате об этом всём говорится, потому что нельзя замолчать какие-то вещи – общество не было достаточно просвещённым, чтобы понять, что политическая свобода рождается из политической конкуренции и свобода медиа рождается из конкуренции медиа.
Поэтому сейчас обществу кажется, что уже 30 лет медиа врет и состоит у кого-то на службе. Но у этого есть и позитивный момент, потому что это означает, что общество не верит пропаганде.
В 90-е годы и верили искренне, и не верили агрессивнее. Это всё рождало сложную странную энтропию, в которой было трудно работать журналистам, но зато было, над чем работать. Люди ездили на войну и привозили оттуда разные материалы. Сейчас они не ездят на войну, а материалы привозят одни и те же. Две Чеченские войны, произошедшие за 10 лет, показали огромное количество журналистских стратегий. Как ездить, как вести себя, когда берут заложников, как узнавать правду, как вести себя, когда своим материалом ты как бы предаешь своих, рассказывая об этой неправоте? Или вообще рассказываешь не о правоте, а просто о военных действиях. Должно ли государство, как Израиль, в этом случае вводить цензуру? И так далее.
Мы занимались очень сложными вопросами и спорили с Серёжей про них. Но это были настоящие вопросы. Настоящие вопросы, которые касаются настоящей журналистики. Потом он их в каком-то переработанном, частично шутовском, частично агрессивно-прямолинейном виде выносил на экран. Сегодня нет таких вопросов. Никакие журналисты не летают в Сирию никак, кроме как на самолетах Министерства обороны, потом привозят оттуда какие-то распечатки. И я даже не уверен, что летают. И вся страна так.
Сейчас телевизор – это настоящее «Шоу Трумэна». Неизвестно, что происходит с другой стороны. В середине 80-х или 90-х, конечно, было не так. Это была настоящая работа. Она, безусловно, была ангажированной, но она была ангажирована по-разному. В результате она никогда не была ангажирована полностью. В том числе потому, что у человека всегда была возможность уйти. Потому что было куда. Если ты как владелец медиа передавливал журналиста и как-то неправильно себя с ним вёл, то ему было куда уйти. И, соответственно, ты не мог его передавить. Ты мог его убеждать, спорить.
Я это прекрасно помню. Вот эта история с чеченскими бомбардировками. Сейчас говорят: Доренко делал то, что ему диктовал Березовский. Но не было способа это сделать. Потому что если бы Доренко с чем-то не согласился, он бы за те же деньги, за двойные деньги, за любые деньги перешёл бы на другой телеканал. Он был бы ужасно востребован, и отобрать, забрать, перекупить, переманить Доренко с Первого канала – это счастье.
Березовский говорил: Серёжа, русские войска не умеют воевать на Кавказе и приносят страшное горе мирному населению тем, что воюют, не умея. Чеченскую войну надо заканчивать, потому что в ней нет никакого способа победить. Чеченцы такие же люди, как мы, и страдают от тех же вещей. Да, я понял, я всё понял, - отвечал он, садился в эфир и говорил: «Закройте глаза и повторите: ковровые бомбардировки, стереть эту нечисть с лица земли». Березовский хватался за голову, плакал и кричал: «Господи, мало того что это противоречит моим убеждениям, моим интересам в Чечне, это вообще…» Доренко говорил: «Уволь меня. Давай».
И это касается не только Доренко. Кого-то увольняли, конечно. Но в принципе медиа были свободными, потому что их было много разных, и благодаря этому они были в каком-то смысле более свободны и внутри. Но свобода и правда сами по себе ничего не значат, если общество не готово воспринимать это как свободу и правду. И на это не хватило времени, на это не хватило опыта и на это не хватило просвещённости, собственно, игрокам тех времён, и Серёже в том числе. И поэтому они не успели заняться тем, как их будут воспринимать. Так получилось.
Юлия Доренко: За чем будущее? Какие ресурсы, какой контент будет востребован. Вы же отслеживаете и точно можете сказать, на что делать ставку. Что с Телеграмом?
Демьян Кудрявцев: Это неинтересно, потому что очень коротко. А в длинную невозможно думать. Понятия «коротко» и «длинно» сейчас очень быстро меняются. Через 10-15 лет мы будем получать информацию напрямую в мозг, интерфейсом, который сегодня невозможно себе представить. И это не абстрактные домыслы фантаста Беляева. Это вещи, над которым сегодня работают многомиллиардные корпорации. Ежесекундно. Поэтому говорить о том, какие аппликации, какие-то конкретные носители, посредники будут в этом участвовать, это смешно. Потому что мы не знаем, что будут носить и куда, какими инструментами.
А разговаривать о ближайшем годе смешно.
Telegram – прекрасная вещь. И, вообще, чем дисперснее канал доставки, чем он менее един, тем его сложнее уничтожить, тем он более современен, тем устойчивее его будущее.
Но, с другой стороны, мы же понимаем, в чём состоит его минус. Из-за того, что он дисперсен, у людей, у массовой аудитории занимает огромное время понять то, как с ним иметь дело. «Где там у вас в ютьюбе что?» - говорит бабушка, которая уже созрела, она уже знает, что надо смотреть не Первый канал, а Youtube, но только «где тут у вас что?». Миллион точек входа – в этом плюс, в этом и минус. Так всегда было в медиа. Плюс Первого канала в том, что 93% населения страны гарантированно тебя услышат. Но это и минус тоже – захватить надо только одну аппаратную, и после этого нет никакого Первого канала.
Так оно и будет – в медиа, как и в любой другой технологии, достоинства будут продолжениями недостатков.
Надо создавать персональные бренды (таким персональным брендом был Серёжа, например), которые легко перекладываются, переключаются с носителя на носитель. Если б Серёжа умел только торговать лицом, он бы не смог стать радиочеловеком. Если бы он был исключительно радиочеловеком и не думал бы о том, как он выглядит, он бы не смог запустить Youtube. Если бы он при этом не понимал, как собирать вокруг себя людей, которые будут обрабатывать новости, у него бы не было десятков тысяч людей в Telegram-канале. Всё это связано между собой.
Хотя надо понимать, что медиа будущего – это медиа взаимодействий. И в этом смысле Доренко был очень плох, надо сказать. Это очень видно было по лучшим месяцам радиостанции «Говорит Москва». Когда ты берёшь дневной рейтинг «Медиаскопа» или «Гэллапа», рейтинг «Говорит Москва» выглядит вот так: высокий показатель у утреннего Серёжи, а дальше никого ничего не волнует.
И по большому счёту, будь я владельцем такой радиостанции (не дай бог), я бы, конечно, уволил его из главных редакторов. Потому что главный редактор – это тот, кто заботится не о своём шоу, а о том, чтобы весь рейтинг был высок. И дело даже не в том, что Серёжа не заботился, он просто не умел об этом думать. Его интересовали новости и он. Может быть, иногда аудитория. Друзья, с которыми он работает. Вот это всё его интересовало. Именно в такой последовательности, как я перечислил. А вот коллеги, которые не друзья, его не интересовали. А чтобы поднять рейтинг, иногда надо поставить кого-то, кого ты как раз не любишь или кого-то, с кем ты не согласен, и он тебе поднимет вечер. Вот этого Доренко делать не умел, хотя сам был объектом именно такого руководства.
То есть он вырос в ситуации 90-х годов, когда для того, чтобы медиа в целом вышло, приходилось соглашаться с людьми, с которыми ты не согласен, и Доренко был всегда одним из этих людей. А он сам как главный редактор стал чистым продуктом 2010-х, когда станция в каком-то смысле не зависит от собственных рейтингов, поэтому можно устраивать шоу одного актёра утром, иметь высочайшее человеческое внимание, после чего наплевать на весь остальной эфир. Какая разница, что там будет?
Мы обсуждали это с ним несколько раз по телефону и один раз лично. И меня это ужасно расстраивало, потому что эти времена закончатся, а станция и люди, которые на ней работают, что-то должны будут делать. Что они будут делать, когда наступят другие времена и Серёжа уйдет на пенсию. Мы с ним так спорили. И вот Серёжа ушёл на пенсию, а продукт в результате… У нас был общий друг, который подарил Серёже фразу, и Серёжа часто ее использовал. Я его спрашивал: что будет через 10-15 лет? И Серёжа надувался, как он умел и говорил: «Когда бабуин стареет, его самок забирают макаки».
И Доренко как-то нравилось, что «после нас хоть потоп». А мне не нравилось. И это было наше ключевое расхождение.
____________________
Читайте воспоминания Константина Эрнста о Сергее Доренко здесь, а Олега Добродеева здесь.
Видеоверсию интервью с Демьяном Кудрявцевым смотрите в нашем канале в YouTube.
Обсудить это и другие интервью можно в нашем телеграм-чате.
Интересные новости, комментарии, инфографика, интервью, видео - в телеграм-канале «Расстрига».