Нюра Львовна присела на стул и тихо сказал: "Вот это номер."
Только теперь, когда главное сказано, Миша почувствовал, как отпустило напряжение, краска стала медленно заливать его лицо, в глазах защипало. И, больше всего, боясь разреветься, он грубо сказал: "А что особенного! Уставились, как на покойника! Не хочу, и все. Я совершеннолетний, пользуюсь избирательным правом. Найду себе другое занятие."
Затем откинулся на спинку стула и заговорил совсем развязно: "Вот так, дорогие родичи, смиритесь с тем, что ваш сын не будет хранить в комоде синие корочки. И без диплома люди..."
Он не успел договорить ка Николай Павлович перебил Мишу: "Ты с ума сошёл?"
Бравируя Миша ответил: "Завалил сессию, в природе такое случается."
Отец смотрел на него во все глаза, точно в первый раз видя, он тихо проговорил: " Значит, все эти последние дни..."
Теперь прервал Миша: "Вот именно, темнил и обдуривал своих родителей..."
Николай Павлович вдруг побагровел, встал и закричал: "Перестань поясничать! Ты понимаешь, что ты сделал?"
Теперь они стояли друг против друга, отец и сын, и была особенно заметна разница в росте. Снисходительно глядя на отца с высоты своих ста девяноста пяти сантиметров, Миша терпеливо, как взрослый ребёнку разъяснял: "Я не инициатор, я жертва. У нас на факультете за три не сданных экзамена исключают автоматически. Век автоматики. Причины ни кого не интересуют."
Отец ещё громче закричал: "Причины?! Причина в том, что ты лентяй и болван, что ты привык жить иждивенцем и ни за что на свете не отвечать!"
Миша сказал: " А вот унижать не хорошо, тебе ведь мои взгляды на жизнь неизвестны. Что же касается иждивения. Не волнуйся денег мне от вас не нужно - сам как-нибудь заработаю"
Сохраняя на лице наглую ухмылку, он особенно развинчено повернулся спиной и неторопливо пошёл к себе, шаркая ногами.
Николай Павлович, задыхаясь от ярости повернулся к жене: "Что скажешь?"
Ирина Сергеевна смотрела вслед сыну, глаза её были влажны: "Бедный мальчик, представляешь как ему сейчас тяжело."
Отец был раздосадован: "Ему? Ты что, не видела этой наглой физиономии? Врать изо дня в день почти месяц! Рассказывать басни о своих занятиях, а мы как дураки, развесив уши..."
Николаю Павловичу в этот миг казалось, что он только и делал, что беседовал с сыном, хотя он за этот месяц ни разу толком не спросил сына о его занятиях, а задав вопрос, обычно не слушал ответ. И теперь он испытывал досаду уязвлённого самолюбия.
Ирина Сергеевна робко попросила: "Николай, ты бы поговорил там в институте, узнал, нельзя ли что сделать..."
"Ни за что! Отчитываю, когда сотрудники ходят ко мне просить за какого-нибудь великовозрастного оболтуса, и ты хочешь, чтобы после того я сам..."
Он прошелся по кухне, чтобы успокоиться.
Дрожащим голосом проговорил: " Eго возьмут в армию!"
Николай Павлович взглянул на часы: "Опаздываю!"
Он прошел в свою комнату и продолжал говорить оттуда, выглядывая каждый раз все боле одетым: "Нечего бояться армии. Ему нужны шоры и шпоры! За два года он станет там человеком. В мирное время армия — продолжение школы. Я бы узаконил армию как обязательное воспитательное звено между школой и вузом. С позиции человеческой истории..." Он вышел в кухню полностью готовым, с пухлым портфелем в руке. И увидел искаженное лицо Нюры Львовны и жену в слезах.
Нюра Львовна передразнила его: "Шоры, шпоры, воспитательное звено...История дома тоже совершается!" Николай Павлович взглянул на часы: "Мы с вами, уважаемая тещенька, обменяемся вечером. Ирина! Опаздываешь, у тебя утренние часы!"
Нюра Львовна дождалась, пока они уйдут, и пошла к Мише. Проходя мимо ванной, задержалась, что-то толкнуло ее туда, какое-то смутное чувство. Ступила на промытый вчера, еще пахнущий сыростью плиточный пол, внимательно осмотрелась, заглянула в ванну.
Ледяной ужас сдавил грудь. Еще не осознала причины. Просто увидела на дне ванны маленький прямоугольник светлой стали. Миша не бреется таким лезвием, он бреется подаренной ею электробритвой. Она разом вспомнила тот миг, когда вчера вошла сюда. Он сидел на краю ванны. Бледное, отрешенное лицо. Быстрое, воровское движение рукой за спину... В голове у нее застучало: только не упасть! Переждав головокружение, вышла в коридор, и, разом обессилев, с трудом переставляя дрожащие ноги, пошла к Мише.
Он лежал на неубранной постели, отвернувшись к стене. Нюра Львовна опустилась рядом с ним, долго не могла отдышаться. Она тихо сказала: "Дурачок мой..."
Худое, высоко торчащее плечо его мелко и быстро задергалось. Неловким, угловатым движением Нюра Львовна положила ему на голову свою тяжелую руку. И будто от этого прикосновения его большое, неправдоподобно длинное тело стало извиваться и биться, и глухие, долгие рыдания вырвались из его груди. Он пытался что-то сказать и не мог.
Догадалась: «Ольга!» Она не знала, что сделать, что сказать. Она только чувствовала, что нельзя шутить, нельзя говорить обычные слова о цене жизни и смерти. Это было его первое взрослое горе, и он должен был его пережить.