Кто расшифрует поговорку Švejkovy výmluvy?
Пишите ответ в комментариях
День рождения бравого чешского солдата Йозефа Швейка приходится на 22 ноября. Это большая редкость, ведь писатели как будто немеют, когда им нужно сообщить читателю факты биографии, ибо литература, как и дипломатия являются искусством умолчаний.
Главный герой нашего рассказа — весьма неоднозначная фигура. Мы знаем его дату рождения, но что известно о нём самом, кроме диагноза "официальный идиот", поставленного особой комиссией?
Во-первых, он молод
По разным оценкам, 28 июля 1914 г. (точная дата начала повествования — день убийства Франца-Фердинанда, наследника Австро-Венгрии) Швейку было от 25 до 30 лет. Описание его внешности легко свести к полицейскому "без особых примет", но здесь нам повезло: вторым отцом Швейка оказался талантливый художник Йозеф Лада, оставивший нам сотни рисунков из жизни бравого солдата.
Во-вторых, Швейк — коренной пражак,
немало поскитавшийся и по съёмным квартирам, и по самой Чехии.
В-третьих, Швейк неплохо образован
Он учился в гимназии (и, скорее всего, получил матуриту — аттестат зрелости), помнит начало "Евгения Онегина" и способен поддержать разговор с поваром-оккультистом Юрайдой (увлекавшимся древнеиндийскими сутрами "Прагна Парамита") и историографом батальона вольноопределяющимся Мареком, который учился не где-нибудь, а в одном из старейших учебных заведений Европы — Пражском университете. К тому же Швейк был завсегдатаем не только пивных, но и, по крайней мере двух библиотек: он упоминает Читальный зал Пражского промышленного общества и Библиотеку музея.
В-четвёртых, он подрабатывал в аптеке
И, по всей видимости имеет какие-то фармацевтические знания.
В-пятых, у него есть родной брат
Родной брат Йозефа Швейка — учитель гимназии и обладатель офицерского патента.
В-шестых, простые истории Швейка обладают сложной структурой
Байки Швейка забавны только на первый взгляд, и по форме скорее напоминают притчу: бытовую историю, иллюстрирующую какой-либо, обычно моральный, конфликт. Не чужды Йозефу Швейку и все разновидности смеховой культуры: он использует юмор, иронию, сарказм, гротеск, эзопов язык, анекдот и множество более специальных литературных приёмов.
В-седьмых, Швейк проходил службу в регулярной армии
И она обогатила его массой наблюдений, которыми он щедро делится со всеми, включая и обер-лейтенанта Лукаша:
"Лекции, подобные тем, какие нам читал господин обер-лейтенант Буханек, когда солдаты во время похода падали от изнеможения, по моему скромному мнению, следовало бы читать, как это делал он, всем солдатам. Он объявлял привал, собирал всех нас, как наседка цыплят, и начинал: "Вы, негодяи, не умеете ценить того, что маршируете по земному шару, потому что вы такая некультурная банда, что тошно становится, как только на вас посмотришь. Заставить бы вас маршировать на Солнце, где человек, который на нашей убогой планете имеет вес шестьдесят кило, весит свыше тысячи семисот килограммов. Вы бы подохли! Вы бы не так замаршировали, если бы ранец у вас весил свыше двухсот восьмидесяти килограммов, почти три центнера, а винтовка — около полутора центнеров. Вы бы разохались и высунули бы языки, как загнанные собаки!" Был среди нас один несчастный учитель, он также осмелился взять слово: "С вашего разрешения, господин обер-лейтенант, а на Луне человек, весом в шестьдесят килограммов, весит лишь тринадцать килограммов. На Луне нам было бы легче маршировать, так как ранец весил бы там лишь четыре килограмма. На Луне мы не маршировали бы, а парили в воздухе".— "Это ужасно,— сказал покойный господин обер-лейтенант Буханек.— Ты, мерзавец, соскучился по оплеухе? Радуйся, что я дам тебе обыкновенную земную затрещину. Если бы я дал тебе лунную, то при своей легкости ты полетел бы куда-нибудь на Альпы, от тебя только мокрое место осталось бы... А если б я залепил тебе тяжелую солнечную, то твой мундир превратился бы в кашу, а голова перелетела бы прямо в Африку". Дал он, значит, ему обыкновенную земную затрещину. Этот выскочка разревелся, а мы двинулись дальше. Всю дорогу на марше тот солдат ревел и твердил, господин обер-лейтенант, о каком-то человеческом достоинстве. С ним, мол, обращаются, как с тварью бессловесной. Затем господин обер-лейтенант Буханек послал его на рапорт, и его посадили на четырнадцать дней; после этого тому солдату оставалось служить еще шесть недель, но он не дослужил их. У него была грыжа, а в казармах его заставляли вертеться на турнике, он этого не выдержал и умер в госпитале, как симулянт."
В-восьмых, Швейк талантливый социальный инженер
Образ Швейка — отъявленного и талантливого симулянта и саботажника, был бы невозможен без официальных лозунгов, манипулятивность которых стала слишком уж заметна, Военный устав и приказы дают ему повод, форму и оправдание издёвки:
" — Ну, разве это не глупость, пан Швейк, когда вы, по свидетельству полицейского, который вас сюда привел, собрав толпу перед наклеенным на углу манифестом о войне, возбуждали ее выкриками: "Да здравствует император Франц-Иосиф! Мы победим!"
— Я не мог оставаться в бездействии,— объяснил Швейк, уставив свои добрые глаза на инквизитора.— Я пришел в волнение, увидев, что все читают этот манифест о войне и не проявляют никаких признаков радости. Ни победных кликов, ни "ура"... вообще ничего, господин советник. Словно их это вовсе не касается. Тут уж я, старый солдат Девяносто первого полка, не выдержал и прокричал эти слова. Будь вы на моем месте, вы, наверно, поступили бы точно так же. Война так война, ничего не поделаешь,— мы должны довести ее до победного конца, должны постоянно провозглашать славу государю императору. Никто меня в этом не разубедит."
В-девятых, образ чешского солдата a-la Швейк не имеет никакого отношения к действительности
О чём прекрасно знал и сам автор, который был легионером: чешские полки были одними из самых храбрых военных соединений I Мировой войны, а особенное отношение к русской армии и перспективе попасть в плен объяснялось широко распространённым в Чехии панславизмом.
С окончанием I Мировой войны и русской революцией иллюзии кончились, и, возможно, именно об этом толковали "У Калиха" бравый солдат Швейк и сапёр Водичка "в шесть часов вечера после войны".