Глава третья
Часть третья
Вот тогда, вспоминал Жорка, так же покусывал Станичников губу да щурил глаза... Думали, откажется. Резон был — в бригаде намного его, двадцатипятилетнего, постарше мужики были... А он кусал губу не долго и щурился не долго: поблагодарил бригаду за доверие, Трофимыча — за доброе слово и — дал согласие. И в первый же месяц поставил всё с ног наголову: теперь начальство вынуждено было относиться к нему и к бригаде с почтением. «А так должно и быть, — рисовал уставную формулу Станичников. — Человек с мозолями того стоит, чтоб с ним считались. Не оно, руководство, нас кормит, а мы их. От наших мозолей и у государства, мускулы крепче».
Между тем Станичников губу покусывать уже перестал, перестал и глаза щурить, упрямая складка отошла от переносицы и распрямилась. Он залпом допил пиво, облегчённо вздохнул и, заметно повеселев, стал прежним. Сам себе утвердительно кивнул:
— Стало быть, так... Да...
После такой речи повеселел окончательно, стал живо поглядывать на людей и, явно неспроста, замурлыкал мелодию и слова из недавнего их «трио»:
Каким ты был, таким ты и остался,
Орёл степной, казак лихой!..
И тут взгляд его с весёлым умилением наткнулся на того смуглого, с лицом в морщинку, мужичка с задорно-драчливыми усами. Тот, гордо подбоченившись одной рукой, продолжал сидеть к ним боком, но глаз потешно продолжал косить в их сторону. Заметив, что Станичников глядит на него в упор, он сердито поджал губы, отчего характерные усы его ощетинились занявшим оборону ёжиком. Тут же поднялся и с демонстративным достоинством пересел дальше — спиной к нему.
Этот жест был оценён. Станичников извлёк бутылку пива из спортивной сумки, слегка подкинул её и, с ловким шлепком поймав в ладонь, решительно поднялся и шагнул к мужичку. Тронул за плечо:
— Эй! Возьми, смертный... — Видя, что тот из-под усов собирается, себе же на противность, укусить самолюбивым отказом, почти силком вложил бутылку ему в руки. — Возьми-возьми, не злись... Мы с тобой, в общем-то, неплохие люди... Таких, как мы с тобой, хотя бы пара на тысячу — непобедимая б держава была! — И на ходу облачаясь в полушубок, заторопился от мужичка, отрываясь от отказа.
А Жорка Бурындин видел, как изумлённо глядит неказистый мужичок вслед Станичникову, как потемнели, став ещё глубже, отмытые морщинки.
На следующий день Георгий, явившись в Детдом в условленный час Станичникова там не застал. Переодевшись, но к работе без него не приступал, стал поджидать, присев у окна в той самой пустой комнате, где вчера закончили ремонт. Тайком закурил, бесцельно глядел в окно, подперев кулаком голову тучного, скучающего человека. Воскресное утро, уже тихое и солнечное, мягко искрило улёгшимся снегом и инеем, в полудремоте слегка вздрагивало от редких ещё звуков города, подсвеченное с неба морозной, успокоенной голубизной прилива дня. Нахохленные воробьи взбудораженными стайками кидались с крыш на землю и обратно, всполошённые голодом из-за похороненной в снегах пищи. Теперь воробьиная жизнь их почти целиком зависела от него — снега, белым саваном жестокого красавца лёгшего на долгие пространства, где до него была им пожива. И Георгию пришло в голову, что в природе не всё так гармонично, как учили в школе и как принято было думать, — что красота не всегда порядочна, как, впрочем, и порядочность не всегда красива...
Сдвинутый таким размышлением со своего места, он достал и развернул на подоконнике громадных размеров бутерброд. В прощальном вздохе крупно откусил от него, а остальное, размяв и покрошив, сыпанул в отворённую форточку — во спасение воробьёв. Тем самым угодил на чью-то пыжиковую шапку, из-под которой, с искусством человека тренированного, его незамедлительно облаяли теми кувыркающимися в баритоне отечественными определениями, которые ни на один иностранный язык не переводятся...
Заглянула какая-то старушенция, — похоже, нянька, — сердито поворчала: «Накурил, мол, пентюх»! И стало совсем тоскливо.
Но битый час тоски был, наконец, возмещён появлением Станичникова, бесцеремонно громыхающего шагами по коридору и громящего голосом пустую его тишину:
— Эй, есть тут кто?! Вымерли что ли?!
Хлопнула дверь одна, другая, и вот уже лицо его, белозубое и смугло- Румяное между инеем воротника и шапки, заглянуло к нему — и стало забавно, и захотелось кувыркнуться.
— Ты уже тут? Привет, Георгий! Давно ждёшь? А я на рынке за- торчал — он потряс увесистым кульком. — В очереди за мандаринами вот... У грузинов купил... Новый год на носу ведь. У-уу, спекулянты! — И, половину высунувшись обратно в дверь, опять шумнул нетерпеливо: — Да есть тут кто?