Я высунул лицо из под одеяла — снаружи было чертовски холодно. Деревянный потолок, лампа, тени утреннего света пробивались сквозь постукивающие под утренним ветром жалюзи.
Лихорадка не отступала. Не смотря на аспирин, которым меня накормил сосед в автобусе, голова по прежнему болела. Руки и ноги гудели, будто по мне проехал каток.
Медленно поднявшись с кровати, аккуратно держась за стенку, стараясь не опрокинуть лампу, стоявшую на тумбе рядом с постелью, я потащил себя в ванную. Умыл лицо, игнорируя отражение в зеркале. Вода оказалась ледяной — горячей не было. Через небольшое круглое слуховое окно под потолком ванной до меня долетали звуки улицы. И запах. Запах сильный настолько, что даже мой насморк не мешал почувствовать песчано-пыльный аромат Дамаска. Запах свежей выпечки, которую продавали молодые пекари, держа стопку тончайших листов хлеба в руках, стоя посреди двора. Запах автомобилей, плотным роем жужжащих на улицах. Запах свежего белья, вывешенного во дворе моей небольшой гостиницы, расположенной в трехэтажном здании, сделанном из терпко пахнущего деревянного бруса, аромат которого был тут повсюду.
Воспоминания о ночном холоде всё ещё не давали мне покоя. Пожалуй, отношение местных жителей к отоплению помещений напоминало поведение подмосковной девицы, случайно проснувшейся в Гольяново — нет никакого смысла в наведении тут комфорта, это вообще всё временно, ненадолго и не всерьез. Может быть завтра, может быть через пару месяцев, но на улице будет тепло, а сейчас можно и потерпеть.
Из небольшого окна в комнате были видны узкие улочки мощеные круглым камнем, по которым уже расплылось беспощадное яркое солнце. В попытке согреться я надел под свитер пару футболок, собрал разбросанные по комнате вещи в рюкзак и вышел из номера.
Болезнь не унималась второй день, да ещё и плана, куда ехать дальше, у меня не было. Тем временем деньги постепенно кончались. С другой стороны, вот пожалуйста — за стеклянными дверьми гостиницы был Дамаск: шумный, полный песка и необычных людей. Держа руки в карманах, я оттолкнул плечом одну из дверей и вывалился на оживленную улицу.
Ещё прошлым вечером я заметил этого торговца — босой дед по-турецки сидел прямо на мостовой. К утру перед стариком на нескольких листах черно-белой газеты появились сложенные аккуратным домиком темно-коричневые пчелиные соты. Как вода обтекает камень, так поток людей огибал сидящего старика, с разложенным у его ног необычным товаром. Не вставая с мостовой, старик смотрел мне в глаза, в вытянутой руке протягивая пластинку сероватых сот.
Проходя мимо бородатых мужчин, прикрывавших лица арафатками, стараясь не задеть своим рюкзаком какой-нибудь лоток с пахлавой или развал с ароматными пряностями, я пробирался к бурлящему беспокойной жизнью рынку Медхад Баша, старательно пережевывая рыхлые соты, наполненные вязким мёдом. Замутненное болезнью сознание отказывалось думать, а тем временем шумный рой спешащих столичных жителей подхватил меня и приятным, наполненным силой потоком, нёс куда-то вперёд. Красивые вихри людей струились вдоль лавочек и цирюлен, магазинов с электроникой и жилых зданий, образуя многосоставное полотно, в котором угадывался единый узор.
Узоры городов подчиняются правилам, и главное правило Дамаска — хаос. Еще вчера вечером, сидя в автобусе, я заметил, что по рассредоточенным огням этого человеческого улья нельзя понять ничего: пятна света разных размеров и форм были разбросаны по всему новогоднему городу в произвольном порядке. А теперь, рассекая дневную пыль, люди в арафатках и кожаных куртках куда-то бежали под постоянным взором усатого президента. Еще не так давно будущий предводитель Сирии учился на скромного стоматолога в Лондоне. Теперь же молодой лидер рассматривал жителей Дамаска с тысяч плакатов, развешанных на каждом столбе. В серьезном взгляде президента как будто читалось: “ рот не закрывать, сейчас будет больно”.
В пропитанном потом бреду лихорадки я разглядывал сирийские номерные знаки на припаркованных машинах, пока ноги несли меня дальше. Я изучал тихие переулки, шириной не более метра, где между желтовато-песчаных зданий были натянуты бельевые веревки. Я шагал по каменным мостовым и мощеным плиткой тратуарам, изучая собственные ботинки, которые за несколько часов хождения по городу покрылись толстым слоем светлой пыли. Украдкой я смотрел на женщин, идущих на встречу: черная паранджа была тут в моде, но некоторые все таки носили только хиджаб, не стесняясь показать свои лица. Мимо проплывали огромные мечети, желтоватого оттенка пятиэтажки и бесчисленные магазины. Я почти не удивился, когда среди зданий возникло, огороженное серьезным забором, посольство России. На соседней входной двери культурного центра России в Сирии были наклеены детские рисунки. Под красно-алыми каракулями, похожими на цветок, стояла подпись на русском языке: Дима, 5 лет.
***
В небольшой лавочке, обставленной пластмассовой мебелью, я слушал лекцию от молодого повара. Используя английский, но все таки иногда переходя на язык жестов, повар рассказывал как готовить фалафель. Из лекции я точно понял, что также как русские и украинцы не могут поделить борщ, так и арабы не могут поделить с евреями звание самого “фалафельного” народа. И хотя обжаривать нутовые бобы таким хитросделанным способом придумали в Египте, именно израильтяне возвели фалафель в национальный ранг “еврейского гамбургера”.
Мерно захватывая губами салат, лежавший на верхушке фалафельного рола, я начал спускаться по ступенькам вниз. Однако, перед входом в лавочку было не спокойно. На тротуаре стоял высокий широкоплечий чернокожий парень и, смущенно улыбаясь, озирался по сторонам. В это время несколько юношей в арафатках радостно кричали, вздымали руки к небу и всячески демонстрировали окружающим, что вот, какое им, юношам в арафатках, привалило счастье, в виде этого самого чернокожего парня.
Аллаху акбар ! — кричали молодые люди на арабском, периодически переходя на вполне разборчивое английское — Best play! Best play!
Юноши поочередно пытались обнять здоровяка, а один даже умудрился расцеловать чернокожего парня в обе щеки. Бегло осматриваясь по сторонам, здоровяк перехватил мой взгляд, и тут же сделал жест рукой:
Друг мой! Вот ты где! — я было попытался что-то сказать, приоткрыв набитый рот, но тем временем парень быстро отошёл от навязчивых арабов, накинул на голову капюшон и, подхватив меня под ту самую руку, в которой я держал еду, поволок за собой, оставляя за мной след из листьев салата и кусков фалафеля.
Так я познакомился с Мануэлем.
Спасибо за помощь, дружище — успокаиваясь выдохнул он на безупречном английском, пока мы отдалялись от места встречи — Кто это ? А, это — футбольные фанаты. Стоит случайно снять на улице капюшон — и всегда есть риск застрять, раздавая автографы.
Он весело поглядывал на меня из-под капюшона:
Да что ты уставился? Футболистов не видел никогда? Ты клуб “Аль-Джаиш” знаешь? — произношение у Мануэля было таким хорошим, а появился он так внезапно, что я растерялся. Да и стоит ли говорить, что о сирийском футболе до сегодняшнего дня я знал еще меньше, чем о том, как приготовить фалафель, от которого к этому времени в моей руке остался лишь кусок хлеба пропитанный майонезом — чувак, это — лучший клуб Дамаска. Вот за него я и играю.
Несколько часов мы бродили вдвоем по улицам старого города, общаясь как старые друзья. Как и Мануэль, я был рад внезапной компании говорящего по-английски человека.
Мой папа — чернокожий собеседник молитвенно сложил руки на секунду. — храни его Аллах, всегда хотел, чтобы я делал то, что люблю. Он обожает футбол, хотя сам занят торговлей. В Сьерра-Леоне жизнь, как ты наверное догадываешься, чуть более чем фиговая, в сравнении с Дамаском. Вот он и помог мне приехать сюда.
Я честно признался, что знал о этой стране только то, что находится она на африканском континенте.
Да, всё как у всех. Британская колония, потом перевороты, гражданская война, много людей, которые ненавидят друг друга. — продолжал Мануэль. — Страна бедная, хотя алмазы у нас разве, что под ногами не валяются. Вот и у папы бизнес в этой сфере. К счастью, он не стал заставлять меня заниматься тем же, спасибо уже за это.
Постепенно я начал чувствовать, как лихорадка отступает, правда виски по-прежнему болезненно пульсировали, словно кто-то отстукивал ритм внутри моей головы. Тем временем мы не спеша подошли ко входу в мечеть Омейядов — впечатляющего своими размерами сооружения — самой большой в Дамаске мечети, стоявшей тут еще со времен Саладина. Мануэль отпугнул от нас хелперов-охранников, потребовавших бахшиш за вход в мечеть, мы сделали несколько шагов во двор и нашим глазам предстал огромный как футбольное поле двор.
Тем временем в центре двора стояли десятки людей с плакатами, на которых были направлены две телекамеры. По краю съемочной площадки стояло несколько софитов, которые подсвечивали толпу. Люди окружили грустного мужчину в пиджаке — демонстранты жали ему руку, обнимали его, и несколько раз объятия переходили в коллективное подбрасывание мужчины в воздух. Мужчина отрешенно наблюдал за всем происходящим, грустно стараясь успеть заправить галстук между пуговиц рубашки, каждый раз перед тем как толпа снова начнет качать его одетое в пиджак тело.
Они кричат, что ЦАХАЛ* вошел в Газу — сказал Мануэль — Это уже не просто бомбежка, началась наземная операция. А этот чиновник что-то смелое сказал про участие Сирии в конфликте. Они радуются, что возможно будет большая война.
*Армия Обороны Израиля
Мы обошли мечеть по кругу, разглядывая мозаику, на фоне которой толпа продолжала качать человека в костюме, поглазели на высокую башню минарета, возвышающуюся в центре мечети, и вернулись назад на оживленную улицу. Перед входом в мечеть Омейадов стоял небольшой лоток с открытками и сувенирами, среди которых шуршал покрытый толстым слоем пыли допотопный телевизор. Пока продавец отсчитывал мне сдачу на одну из открыток с изображением мечети, я не отрываясь смотрел на крошечный экран телевизора. На экране толпа, казавшаяся просто невероятных размеров, качала грустного мужчину, меланхолично придерживавшего галстук двумя руками. Он взлетал на фоне плакатов, пока камера пыталась удержать в фокусе его пикирующее тело.
Изнутри мечети доносились возгласы, а в телевизоре все было приглушенней и с опозданием секунд на пять. И тут я почувствовал — подступала новая волна лихорадки. Теперь я хотел только одного — поскорее оказаться в гостиничной постели. Договорившись о встрече вечером, мы попрощались с футболистом, и спустя десять минут я сидел в такси, жевал пахлаву, запивая ее невкусным чаем из пластмассового стакана и слушал ливанского таксиста, который на смеси английского с французским убеждал меня ехать в Ливан, где по его мнению куда интереснее, чем в Сирии.
***
Сквозь клубы приторно-мягкого дыма пробивался мигающий свет телевизора. Звук был выключен: на экране рыдающий мужчина, чье лицо и одежда были серыми от пыли, сидел на коленях среди горы разбитых бетонных блоков и арматуры. Где-то позади на фоне руин прыгали люди, но убитый горем мужчина не обращал на них никакого внимания — в руках он держал окровавленное тело ребенка. Дрожа всем телом, мужчина рыдал, поднимая красные от крови руки к небу. Никогда прежде я не видел ничего более кровожадного, чем эти кадры, которые навсегда отпечатались в моей памяти. Но больше всего меня поразила работа оператора, который постарался передать весь кровавый кошмар происходящего в максимальных деталях.
Ужасно это все — проговорил Мануэль — сотни людей гибнут, для того, чтобы миллионы могли посмотреть на это по телевизору.
Развернувшись боком к телевизору, я постарался не смотреть на то, что происходило по ту сторону экрана. В кальянной не было свободных мест- мы с Мануэлем сидели в центре просторной белой залы, где нас окружали десятки мужчин в кожаных куртках. У некоторых на шее были повязаны арафатки. Мужчины курили кальян, а многие иногда делали перерыв на обычную сигарету.
Отсюда, из Сирии, многим арабам кажется, что война — это благо. Что нет в жизни ничего прекраснее сопротивления израильтянам. Нет в войне никакой романтики, никакой “изящной красоты. Каждый из противников старается демонизировать врага, отказывая ему в праве на человечность. Во многом именно из-за этого подростки стали оружием в этой войне. Палестинские дети, насмотревшись пропагандистских видео, кидают камни в ЦАХАЛ, искрене веря, что так они смогут вернуть себе право на государство. Недавно несколько девочек, насмотревшись пропагандистких роликов на ютубе о начале новой интифады вооружились ножницами и отправились убивать евреев. Они успели ранить двух человек, прежде чем их обеих застрелил полицейский. Настоящая война — это зверства, насилие и бессмысленная боль.
Над нашим столом повисла тишина — мы с Мануэлем переглянулись. Огромное белое помещение кальянной, в котором не было ни одной женщины, было заполнено усатыми мужчинами в черных кожаных куртках.
Нужно принять во внимание, как в Газе выживают обычные люди — Мануэль передал мне трубку кальяна. — Электричество на считанное количество часов в день. Вода — не факт, что сегодня она пойдет из под крана. Одежду, фрукты даже и шоколад в Газу протаскивают контрабандой. Что совершенно не значит, что у людей есть возможность что-то купить. Самое грустное, что палестинцы привыкли так жить. В тотальном ощущении не свободы, где твой дом — это твоя же тюрьма.
Но послушай — удивился я — почему нельзя договориться и жить в мире ?
Нет тут однозначного ответа. Весь конфликт — это замес из страха, ненависти и в тоже время желания жить обычной, хоть сколько-то нормальной жизнью. При этом радикалы и в Израиле, и в Палестине наотрез отказывают “другой стороне” в праве на существование — Мануэль махнул кальянной трубкой в сторону телевизора. — потому работает логика войны. Если на первом этаже дома живет лидер ХАМАС, то рано или поздно туда прилетит израильская ракета. Вот только в доме девять этажей. Вот и кто виноват тут — евреи, которые одним ударом уничтожают вместе с террористом несколько десятков палестинских семей, или лидеры палестинского сопротивления, которые прячутся за спинами мирных жителей. — говорил Мануэль — Кстати, стоит отдать должное ЦАХАЛ ( Армия Обороны Израиля) — они часто предупреждают жителей таких домов о ударах. Человек, сам того не замечая, привыкает ко всему — даже к ужасу войны. Люди забывают о том, как жили раньше, их память о временах, когда они жили свободно и в мире куда-то девается. Желание спокойствия может и дремлет где-то внутри, но оно уже настолько скрыто слоем ненависти и идеей мстить. О каком мире и свободе тут может идти речь?
***
Терпковатый дым кальяна окутал все туманом, в котором мысли текли вяло.
Белый кафель на полу кальянной, десятки столов вокруг, дым кальянов, смешанный с запахом сигарет, крепкий чай на столе, мужская компания из нескольких бородатых молодых людей — все эти детали создавали мой личный опыт. Опыт, который был результатом моего выбора. Только от моих решений зависит то, где я буду завтра. Полная, неограниченная ничем свобода. Достаточно было принять решение, и на следующий день я мог быть в Каире, Тель-Авиве или Аммане. Мир, со всеми километрами дорог, с неприступными горами и прекрасными морями — любое место казалось теперь достижимым.
Еще недавно все это казалось безумной мечтой, кадром из фильма, а сегодня я весь день гулял по городу, который был сверху донизу залит солнцем. Ни деньги, ни проблемы со здоровьем меня не остановили. В конечном счёте, оказалось достаточно лишь желания, помноженного на семь дней, чтобы очутиться в центре совсем другой цивилизации, где жизни людей вращались вокруг минаретов, стен оклеенных постерами со звёздами Болливуда и небольших интернет-кафе, куда возможно ещё не дотянулись руки Мухабарата, так как на каждом компьютере исправно открывались и Скайп и Фейсбук. В мире, где в неприглядных кафе подавали хумус и фалафель, в магазинчиках торговали дешевой электроникой, а бородатые цирюльники, покуривая на пороге, зазывали в свои парикмахерские.
Что-то внутри меня изменилось, и я понимал, что не хочу жить как раньше. Границы, как оказалось, так легко преодолимы. Всего в 2000 километрах от Москвы жизнь может кардинально отличаться — ландшафтом, природой, одеждой людей, их жизненными принципами и устоями. Этот “другой мир” мир был живым, он был не на экране, не на политической карте — все было настоящим. Я вдыхал его, касался его, болел им. Меня лихорадило в нем и грело солнце.
Перейдя какую-то тонкую границу, я чувствовал себя по настоящему свободным. Линию, за которой меня ждала жизнь, принадлежащая мне самому.
Среди тысяч незнакомых людей на улицах Дамаска я был по настоящему один и по настоящему свободен. Все пространство как будто сузилось до моего собственного тела и рюкзака. И я ясно почувствовал — это лучший вывод, который я мог сделать из путешествия. Пора планировать возвращение домой.
Конец четвертой части.