В это время у портала церкви появились греческие священники. Эти избранные представители константинопольского духовенства по поручению императора пришли поздравить короля и его свиту с праздником. Священники шли вереницей — за парой пара. Поверх длинных ряс — пурпурных, оранжевых, лиловых — были надеты золочёные парчовые ризы. Каждый священник держал в руках по огромной свече, украшенной золотом и разрисованной цветами.
Просто поразительна эта угодливость византийцев,— сказал шопотом капеллан Одон, нагнувшись к уху канцлера Бартоломея. —Я думаю, — продолжал он, — что если бы у греков были на уме только хорошие мысли, они не были бы в такой степени услужливы. От них всякий час надо ждать предательства.
Между тем началась обедня, раздались стройные звуки хора. Незадолго до полуночи обедня закончилась. Король предложил рыцарям задержаться. Канцлер Бартоломей обошёл церковь и, убедившись, что в ней нет посторонних, что-то шепнул королю. Затем, водворив молчание, канцлер начал свою речь. Это был сухонький старичок; нервным движением он теребил свою жиденькую бородку и скрипучим голосом, растягивая слова, заговорил:
«Светлейший король, высокородные бароны и доблестные рыцари! Вы, верно, знаете, что городские ворота заперты и греки не желают впускать наших друзей в столицу. Нашлись между нами безумцы, которые сожгли много домов и оливковых рощ—то ли по недостатку дров, то ли по дерзости или в пьяном виде. Король приказал отрезать этим безумцам уши, руки и ноги. Но и этих мер оказалось недостаточно, чтобы укротить их неистовства. Надобно одно из двух: или погубить несколько тысяч человек, или терпеть их злодеяния. Ведь мы не можем теперь даже упрекать греков за то, что заперты городские ворота!»
Рёв негодования прервал эту речь. Гневно поднялись руки: «Как смеет канцлер оправдывать проклятых греков — коварных нехристей!» Рыцари кричали до хрипоты; в невообразимом шуме тонули отдельные голоса. Ещё немного, и злополучного канцлера стащили бы с кафедры.
Тогда среди всеобщего шума на кафедру поднялся епископ Лангрский Годфруа. Своими руками атлета он упёрся в кафедру, наклонив вперёд голову. Коричневая шерстяная ряса, перехваченная кожаным поясом, плотно облегала его большое крепкое тело. Над широкими плечами склонялась седеющая голова. Епископ Годфруа устремил на собравшихся свой пронизывающий, острый взгляд. Епископ взволнован: об этом говорит краска, залившая его лицо, и огромный шрам, налившийся кровью. Этот шрам, след рыцарских забав молодости, всегда выдаёт волнение епископа.
Епископ откашливается. Во внезапно наступившей тишине раздаются звуки его уверенного, мягкого баса. «Благочестивый король и благородные сеньоры!» — начинает епископ —и далее говорит о греках, бичует их вероломство, угодливость, низкопоклонство византийских царедворцев. Епископ Годфруа предсказывает французским рыцарям неминуемые бедствия, если они доверятся грекам, и, наконец, повысив голос, даёт совет немедленно овладеть городом.
«Вы сами видели городские стены,— говорит епископ, — они ветхи, передняя их часть разваливается на наших глазах, народ презрен и бессилен... Знаете ли вы, что без особого труда можно отвести каналы и лишить жителей осаждённого Константинополя пресной воды?»
В этом месте епископской речи сидящий в переднем ряду граф де Блуа не выдерживает: он порывисто хватает за плечо сидящего с ним рядом аббата:
- Ах, отец аббат, этот епископ — изумительный человек.
Я видел сам, как он пристально разглядывал устройство канала. Клянусь святым духом, я тогда же догадался, что наш епископ замышляет какой-то интересный план.
— Да, —отвечает аббат шепотом,—епископ Лангрский—человек мудрый, святых нравов. Вы сами убедились, что он постоянно занят благочестивыми размышлениями...
Графу де Блуа на миг показалось, что тучное тело аббата всколыхнулось при этих словах от сдержанного смеха,— он внимательно взглянул на него. В неверном, зыбком свете тускло мерцавших свечей по румяному благодушному лицу толстяка аббата решительно нельзя было разобрать, говорит ли он серьёзно, или шутит.
Тем временем речь епископа продолжалась. Епископ уверял, что с захватом столицы все остальные города Византии без сопротивления подчинятся крестоносцам.
Наконец, епископ приостановился. После долгой паузы он вкрадчивым, тихим голосом заговорил о том, что захват Константинополя вовсе не противоречит христианству. Подобный шаг лишь внешне кажется противоречащим святым целям крестоносцев, по сути же дела христианское воинство вправе покарать безбожных, вероломных греков. Разве греки сами не заслужили подобной участи? Разве они не запятнали себя тем, что постоянно чинили помехи христианскому воинству, что безбожно и святотатственно пренебрегали святой и истинной католической верой?
Часть седьмая. Продолжение в части восьмой.