Глава первая
Часть седьмая
— И просыпаюся я... — развёл он руками, удивляясь прошлому. — Продрал глаз свой и... шо ж бачу?!.. Чистота у хате, солнышко в окошко глядить, скатёрка на столе и занавесочки на окошках— стираные!.. Но шо самое удивительное: стена одна побеленная, а другая... токо начата!.. Вроде не успел хто-то до конца хату прихорошить. И содрогнулся я! «Это ж, думаю, шо ж такое»?!.. — Он смущённо почесал стриженый затылок. — Оно, конечно, и я сомневаться стал: ведь и Антонина-сестра могла стенку побелить да занавесочки постирать, покуда я у пьяных снах тонул... Не призналась, однако... А в то похмельное утро поднялся я, покойной женой пристыженный, умылся да и... давай стенки добеливать... С той поры блюду и себя и... хату. В том великий смысл зрю... Запомни, крестник: для падения души — дна нету. А шоб не пасть ей, душе, в бездну, вера нужна в себя, как и в Бога... Да ещё иная душа нужна рядом — добрая душа ближнего— Он помолчал в раздумьях, склонив голову. Но вдруг вскинулся и повёл рукой по хате: — Гляди, крестник: мой дом это, но теперича считай всё своим здеся. Знай, шо есть у тебя уже Крестный отец, и всё, шо моё здеся — всё твоё. Захоти токо. Приезжай в любое время и — владей! И мотоцикл тяжёлый у меня, и пасека... Помру — пропадёть ведь всё пропадом!
Странное чувство владело им, когда слушал Крестного, когда смотрел на него, горевшего искренним великодушием: великодушие настораживало, великодушие отпугивало, сознание противилось ему, грозя отторжением. До этого он твёрдо знал, был убеждён, что у жизни, в обществе людей, у государства нужно рвать, отвоёвывать материальные и духовные блага своим умом и своей силой, не надеясь на чьё-либо великодушие. А тут в один день они сваливались на него такой тяжестью, что нерв переосмысления просто надрывался с непривычки.
Щадя его, нерв этот, глотнул из стакана обжигающую горечь на чём-то настоянной самодельной водки, заговорил резко, с напором, словно защищаясь:
Слишком добры вы ко мне, Крёстный! А ведь совсем не знаете меня!.. Чем же заслужил я такое расположение ваше? Я даже угощение, на столе которое, не заслужил, а вы уже щедростью нажитого бомбите! Да, может, не достоин я вашей доброты, да, может, у меня всё есть: и деньги и прочее! Да я сам вам помочь готов, если в нужде вы!
Тот, удивлённый, оторопевший даже, отстранился от стола, вслушиваясь в слова с хмурым упрямством. Терпеливо дождавшись концовки, вдруг осклабился, а следом, кашлянув прокуренностью в груди, стал хрипло смеяться, наставив на него палец. Наконец, потрясая им, заговорил весело, заражая весельем и разговор, и день, и отчаянность бытия их обоих:
— Ну, благодарствую на слове, крестник! А ведь не прост ты, сынок... Ох, не прост! Чую, в сложностях ума ты барахтаешься, яко мошка в паутине. От того и простоты побаиваешься. Люди ведь того и боятся, чего не разумеють... Вот и выходить, шо простоту ты як раз и не разумеешь. Слухай сюды: доброту не заслуживають. Это добротой чего-то заслужить можно: да хотя бы любовь Бога нашего и жизнь с ним вечную апосля смерти. Но это к слову... А суть движения моей души к тебе иная: суть у том, шо вознадеялся я твою память о себе заслужить... — Он сделал многозначительную паузу и тут же привалил её темпераментом душевного порыва: — Ну, был бы у меня, к примеру, скажем, вагон денег у крупной купюре — и шо? На кой они мне, в смерть шагнувшему? А? На кой?!.. Шоб быть самым богатым покойником на кладбище? Деньги и всё моё добро для меня уже — тьфу! Память — вот ценность! А вот тебе, молодому да бездомному, и гроши и добро моё не помешали бы на крыло стать. За то и поминал бы добром Крестного свого. — И со смехом весело покрутил возле ушей пальцами: — Сделка, стало быть, такая... Как зашёл ты сёдня с Лолкой во двор сестры моей Антонины, да как токо глянул я на тебя, так сердце моё и ёкнуло: «Вот он сокол, хто кровь нашу в памяти рода понесёть»!.. Глянулся ты мне! Ну, та дело твоё вольное: хоть бери меня в родню, хоть выкинь...
И не успел задуматься, к чему это клонит Крестный забавный свой расклад умозаключений, как тот, будто молотом к стулу, прибил вопросом:
— А теперича, крестник, прямком скажи, не разгневайся на своего отца крестного: у тебя Лолкой было шо?..
Лукавый, насмешливый взгляд единственного глаза его будто буравил нутро во всех местах, норовя даже ниже пояса. Даже к спинке стула откинулся, пригвождённый этим «буром». От неожиданности вопроса вильнул глазами. Лёгкая, предательская хмель мешала сохранять привычную невозмутимость. Только и смог выдавить наигранное непонимание:
— Что... было?.. Это про что вы... сейчас?