Глава первая
Часть шестая
— Хто-о?! — часто замигала заросшая, взлохмаченная голова. — Тю- ю!.. Та откель же шь он у тебя взявся?! Та ещё такой!..
— Откель-откель... — хмуро усмехнулся в чапаевские усы крестный, поблёскивая чёрным глазом. — Оттель!.. Оттель, откель и ты... Иль позабыл уже, откель сам-то?
Продолжив путь и остановившись лишь у ворот своей хаты, крестный пояснил:
— Сосед мой... Вторую неделю не просыхаеть... Хто-то напел ему в ухи, а он и в голову втемяшил, шо пьяное состояние, навроде полёта у космосе, сокращаеть время у пространстве, а значит, уменьшаеть износ кровей и, стало быть, продляеть жизнь. Вот и пузырит, дуркет, самогон сутками, желая средь бесконечности пространства для вечной жизни прописаться...
Почесав в раздумье подбородок, он решил:
— Ты, Антонина, иди домой, а мы с крестником к мене завернём. Дело есть... Апосля мы с ним прямо на свадьбу и заявимся. Там нас и ждите с Лолкой.— И подтолкнул: — Заходи, Ваня. Будь, як дома.
Хата его — саманная, но обложенная местным кирпичом — не замыкалась, не было даже устройства для этого. Удивляло и убранство внутри: в прохладе комнат — чистота и белизна стен, опрятность скатёрок, занавесок и полотенец... Всё это никак не вязалось с представлениями о жизни бобыля в преклонных годах, ещё и калеченного.
— Присаживайся, крестник, — головой показал он на стул у стола, доставая из шкафчика графинчик с прозрачным, лимонного оттенка, содержимым, из холодильника — кусок окорока и хлеб. — Режь, сынок, солонину, а я хлеб порежу. Обмоем, стало быть, по-русскому обычаю, — хочь и грех, наверное, — твоё крещение. — Его вдруг качнуло на одной ноге, — отставленные к стенке, для свободы рук, костыли с грохотом повалились на пол, задетые неловким движением к ним, как к привычной опоре. Среагировав мгновенно, в два стремительных прыжка настиг накренившееся тело крестного своего и поддержал. Подал и костыли.
— Брось! — приказал тот. — Брось их, как были.
— Что бросить? — не понял сразу.
— Меня и костыли — брось!
Не раздумывая, бросил, как велено было. Костыли с новым грохотом повалились опять.
— Теперича гляди, Ванька... — Он шумно набрал в грудь воздух и, сдавленно ухнув на выдохе, присел на единственной ноге своей раз, другой, третий... На седьмом разе поднял костыли и, запустив ими в низ вешалки, допрыгал боком, подбоченясь, словно танец изображал, к столу и плавно опустился на скрипнувший под тяжестью его табурет. — Ну-у?!.. Как?!.. — с хвастливой гордостью глянул он, довольный удачно проделанным номером.
— Лихо!! — неподдельно восхитился и даже изумился увиденному.
— То-то ж! — заулыбался тот, довольный похвалой, кулаком смахивая под упавшим на лоб чубом пот.— Твой крестный, Ванька, не слабак покуда! Ставь снедь на стол и садись. От водочки моей крестьянской не отказывайся, не обижай... Так она ж и на травках добрых настоянная!.. Ничё с тобой не станется, коль малость выпьешь. Шо не злоупотребляешь — молодец! Хвалю! А со мной всё ж выпей... Со мной — можно... И нужно... Выпили. Стали закусывать.
И спросил осторожно, осматриваясь и останавливая взгляд на увеличенной фотографии, где Крестный, моложавый ещё, улыбчиво восседал меж ныне покойными женой и сыном:
— А что, Крестный, тяжело жить одному?
Тот пытливо и долго поглядел на него немигающим глазом и, не найдя в вопросе праздности, упавшей тут с уст крестника всуе, вздохнул тяжело с еле услышанным стоном, — стылый, непроглядный мрак судьбы томился там, в чёрном зрачке его глаза, растревоженный сошедшей, врезавшейся в переносицу, бровью; грубое лицо его подёрнулось, словно сводимое судорогой, он зло плеснул из графина в стаканы, ответил хрипло и сухо, страдая от того, что первый раз в жизни жалуется:
— Тяжело.
— Но кто же в доме прибирает? Вон как опрятно у вас, уютно... Сестра, наверное, помогает?
Крестный горько усмехнулся, твёрдо припечатывая к столу опорожнённый стакан:
— А нихто! Антонине запретил — сам за собой прибираю! Да не всегда було так... Як погиб Вася-сын да померла жена — запил я по-чёрному, освинел... Запустилась хата, табачищем провонялась, плесенью, паутиною взялась... Веришь, Ванька, мыши до того одурели у хамстве своём — на пьяную рожу мне, сонному, гадить стали!..
И вот снится мене, крестник, сон... Може сон, а може и... в горячке привиделось — уж не ведаю. Вроде открыл я глаз свой и... бачу: сидить у меня в ногах Александра — жёнушка моя покойная... Вся в белом. И печальная, знаешь, такая... И заговорила... Тихо, знаешь, так корит меня: «Шо ж ты, мол, Яшенька, сам зовёшь меня во снах своих, да вот пришла я, а у хате нашей срам... А завтра ведь — день поминать меня... Приберу я у тебя, но больше меня не зови, тяжело тут. А там нам, с сыночком нашим, хорошо. Так шо не майся душою да живи достойно»...