С чем ассоциируется у вас понятие «медицина» в широком смысле? Когда я поступала в медицинский университет, в моём мировоззрении этому понятию были синонимичны следующие слова: милосердие, самопожертвование, сострадание, бескорыстие, искренность в стремлении помочь, облегчить... И в процессе закаливания стали моей врачебной личности (читай – в процессе обучения) отдельные звенья практического здравоохранения предпринимали попытки выковать вместо ажурного защитного сооружения благостных намерений обычную колючую проволоку. В большинстве наблюдаемых мною лично примеров (среди врачебно-сестринских кадров) процесс профессиональной психологической медицинской деформации вносил внушительные коррективы во взаимоотношения с пациентами. Последние, ожидая всесторонней помощи, сострадания и всего того, что я перечисляла в самом начале, были, мягко говоря, не в восторге от бонусов «закалённой» медицинской психологии. Жутко наблюдать за тем, как воздушные, свежеиспечённые румяные ватрушки - студенты медицинского превращаются в чёрствые увесистые калачи, которыми можно убить. Уничтожить, что самое отвратительное, морально.
Никто, конечно, от этого стопроцентно не застрахован. А вот у меня есть одна «страховка», которой служат запечатлённые глубоко в памяти жалкие страдающие глаза, запомнившиеся как «Отче Наш» слова, постоянно напоминающие о том, как важно в этом жестоком порой мире сохранить себя и всё доброе в себе. Мы - капли в этом море жизни. Но для кого-то однажды мы можем сами разлиться морем. Морем доброты и тепла.
Это была моя первая медицинская «санитарская» практика. Так было заведено, что каждый курс университета на учебно-производственной практике мы выполняли определенные обязанности, с каждым последующим годом продвигаясь вверх по мнимой карьерной лестнице от санитаров до помощников врача. Я и несколько моих одногруппников попали в хирургическое отделение термических поражений, где, соответственно, находились пациенты с ожогами и отморожениями. Если ожоговые больные получали свои поражения зачастую в результате несчастных случаев, то контингент с отморожениями составляли люди, долго находящиеся на снегу или на льду, например. Ну вы понимаете, какие состояния обуславливают невозможность подняться с холодного снега в мороз, да и вообще препятствуют адекватной оценке ситуации и местоположения. Были отчётливо заметны особенности в общении персонала с этим контингентном, с которым, скажу прямо, явно не церемонились.
Однажды поступил новый пациент, парнишка 24 лет с отморожением области колен и передних поверхностей голеней. Что сразу взволновало мою щепетильную натуру и вызвало тревожный интерес - на истории болезни в строке, предназначенной для записи телефона доверенных лиц (семья, близкие), значилось страшное слово - сирота.
Нам, студентам-практикантам, позволили поприсутствовать на осмотре этого нового пациента вместе с врачами. Мы зашли в просторную палату на 6 человек, куда поместили вновь поступившего. Молодой парень, худощавый и бледный, с запавшими щеками, с тусклыми карими глазами, с запутанными светло-русыми волосами, в казённой больничной пижаме, знаете, такого омерзительного цвета, обезличенного многочисленными стирками. Он лежал, нервно и как бы стыдливо натягивал до подбородка одеяло, оглядывая команду вошедших медиков. Один из врачей приподнял край одеяла, отбросил его к стене и принялся закатывать на пациенте штаны, чтобы осмотреть места поражения. Опущу все детали описания цвета и состояния кожи ног. Парень смотрел на них обезумевшим взглядом, вопрошающе, взывая к помощи и пояснениям, устремил взгляд на врача. Тот немедленно и громогласно разразился: «Ну что, довалялся? Допился, красавец? Хана ногам твоим». Ободряюще, неправда ли?
Когда мы вышли, доктор озвучил намерения действовать пока консервативно и выжидательно, чтобы определиться с уровнем поражения, назначил перевязки со специальными растворами. Перевязочная медсестра спросила, есть ли желающие среди студентов помочь и потренироваться. Я вызвалась, поскольку на первом курсе была полна рвения и хирургического энтузиазма...Мы с медсестрой собрали необходимое «снаряжение» и пошли в палату. Подойдя к кровати пациента и увидев, что под парнем скомкалась и съехала простыня, казалось бы - какая ерунда! - медсестра разъярилась и на своём блатном профессиональном рявкнула: «На морозе валялся - не шевелился, а тут елозишь! Ещё раз съедет, выкину простыню, на клеёнке будешь валяться». Затем добавила, добила: «Давай штаны снимай. Привыкай, в ближайшее время они не понадобятся». Дрожащими руками, так неловко и обрывисто, парень начал не то поправлять простынь, не то снимать штаны больничной пижамы, он тревожно хватался за всё, что попалось под руку. Так униженно опустив голову и потупив взгляд. Я запомнила порядок манипуляций и решила, что, если позволят, следующую перевязку сделаю самостоятельно. С этой процедурой я приходила к нему каждый день, у нас установилось какое-то безмолвное понимание. Я робко справлялась о его самочувствии, молча поправляла каждый раз ту чёртову съезжающую простыню, подушку, бережно разматывала высохшие повязки, каждый раз с замиранием сердца надеялась увидеть улучшения. А картина становилась лишь страшнее.
Наконец, врачами было принято решение об ампутации обеих ног выше уровня колен. Обеих. Ног. Молодому парню. Сироте. Это решение прошлось током по моему телу, самые мощные разряды пришлись на душу. В голове звучало много вопросов, роились мысли о его будущем, одиноком, таком страшном будущем. А что чувствовал он, даже представлять не берусь.
В этот же день его ожидала еще одна издёвка. Пришёл больничный парикмахер и нуждающихся в обновлении стрижки - подстриг. Под руку попался и мой бедный пациент, без того выглядевший крайне жалко, его бесцеремонно обрили налысо. Но что это по сравнению с мучительным ожиданием предстоящей завтрашней ампутации?
На следующий день, во время транспортировки этого парня из палаты в операционную было заметно всем, какая лавина эмоций и волнений его накрывала. Он дрожал словно осиновый лист, его глаза бесцельно и тревожно перепрыгивали с предмета на предмет, с лица на лицо, но он молчал. Привык, наверное, проживать всё в себе, без права и возможности поделиться с кем-либо. Вся транспортировка сопровождалась гнусным понуканием медсестры: то он неуклюже и слишком медленно укладывался на каталку, то он лежал не так, дышал не так, дрожал не так, не так, всё не так! И еще запомнилась мне одна незначительная, на первый взгляд, деталь. Когда мы подъехали к одной из дверей, этот парень, лежащий на каталке, цеплялся трясущейся рукой за дверь, и я не сразу поняла, что он пытается помочь мне и придерживает дверь, пока я толкаю каталку... Этот человек пытался мне помочь. А ведь его везли туда, откуда он вернётся, простите, не весь. Не весь морально и физически. Он это понимал, при этом силясь помочь другому…
Операция закончилась, парня перевезли в палату, переложили на койку, во время всех этих действий я была готова разрыдаться в любую минуту от жалости, негодования и страха перед будущим незнакомого мне человека. Инвалид-сирота. Разве так бывает?
В последующие дни я так же занималась его перевязками. Но обрабатывала и бинтовала я уже культи, не ноги. Первые дни после ампутации мне было невыносимо и жутко смотреть на эту гаснущую свечу-человека, в его безжизненные и безразличные глаза. Но как-то раз, я всё же оторвала свой взгляд от зоны перевязки и перевела его на лицо бедняги. От внешнего уголка глаза до виска ручьём текли слёзы. Знаете, такие отнюдь не скупые мужские молчаливые слёзы. Сердце сжали тиски боли и жалости, я схватила его за руку и начала невнятно лепетать, что, мол, он обязательно реабилитируется, если приложит усилия, что у него вся жизнь впереди и только от него самого зависит дальнейшее её качество… И прочий словесный порыв в этом духе. Я видела и понимала, что он не слышит меня, не слушает, не воспринимает, что он и доказал, перебив меня: «Со мной никто и никогда так не обращался, как вы. Я сирота, я не достоин доброты и заботы, а теперь ещё и калека... Останьтесь такой навсегда. Я никогда не забуду вас и вашего доброго обращения». Моё сентиментальное сердце разбилось вдребезги, не помню, как я вышла из палаты. Помню долгие слёзы, которые наконец-то прорвались и давали о себе знать ещё несколько дней.
Казалось бы, я не делала ничего сверхъестественного, выдающегося и доблестного. Для меня, для вас, для всех. Простое, на мой взгляд, человеческое отношение. Которого, как оказалось, никогда не испытывал этот несчастный человек. «Не достоин доброты и заботы». Достоин, каждый достоин, и ведь совсем не обязательно становиться пациентом, чтобы о нем заботились, дарили тепло и доброту души. Для вас это может казаться незначительной мелочью, как само собой разумеющееся, а для другого - это станет глотком свежего воздуха и, возможно, единственной отрадой. И это необходимо помнить и реализовывать не только и не столько в медицине, сколько в обыденной мирской жизни. Не делать злого, не говорить злого - уже огромное дело и благо! Вовсе не обязательно «светя другим, сгорать самому». Делая добрые обычные повседневные дела, ещё никто не сгорел. А вот от жестокости и бездушности люди сгорают. Я это видела. Я это запомнила. Очень надеюсь, что на всю свою и медицинскую, и обывательскую жизнь. Кем бы вы ни были, берегите в себе человека.