Как я не съел собаку.
Это была не моя собака, жены. Собака «Старшей жены». Я закрыл ей, собаке, глаза, словно другу, провожая в последний путь.
Тесть, после принятого допинга, такой обычно болтливый, трясется во дворе. Потеря члена семьи. «Поводок не забыл?» - первый его вопрос, уже на выходе.
- Не забыл, б...дь, пап.
Голова собаки безвольно болталась под рваным халатом тещи. Собака была еще теплая. Теплая. Даже сейчас я избегаю называть ее по кличке – «Лорка».
В носу мокро. Я плачу? Дружков сколько мне машет с облака, а я тут над собакой реву?
Вот она - смерть на руках. И первый раз я виной этому. Обманул животину, обманул. Могла пожить еще немного. Понятно – старость, метастазы опухоли, больно ей.
Было ей больно. Звучит, как оправдание подлости. Доверяла мне, но чувствовала смерть, факт.
Ротвейлер - свирепая собака, людей стоящих впереди, упирается всеми четырьмя лапами, словно ребенок на приеме к стоматологу. Вышел через пять минут, на углу поднял лапу, снова – герой.
- Видишь, Лора, зашел – вышел, все дела!
Лора недоверчиво косится, ее трясет мелкая дрожь, ее разные глаза смотрят на меня с надеждой.
Курносая булька, как мы спали с тобой на диванчике, наевшись тещиных блинчиков! Ты храпела уткнувшись под мои коленки, а чуть пошевелишься, бросалась вылизывать мое лицо. Ну и рожа у французского бульдога – гоблин, обаяшка.
Заходим.
- Поднимите на стол, положите на бок, идите.
И ни слова, что можно попробовать спасти, что она еще может пожить, что есть лекарства.
Тесть во дворе. Курит мятую «Яву».
- Заходите, распишитесь.
- Доктор, она еще живая?
- Нет.
Лорка смотрит на меня взглядом остекленевших глаз. Ладонью, как видел в кино, закрываю глаза собаке, заворачиваю. Ее глаза остаются полуоткрыты.
Иду на ватных ногах, несу теплый кусочек моей жизни, укладываю в коробку. Еду за город.
Дорогу застилают слезы. Тесть долго ищет какую-то ямку – меньше копать. По фигу, копаю, где сказал.
Влез ногой в чьё-то говно, последний привет от покойной, умела старушка подпустить под нос в самый подходящий момент. Сейчас лежит в коробке, как часто любила спать, положив одну лапу на морду.
Звонит друг, узнает расклад, цинично шутит. Ага, помню его заплаканную рожу на похоронах.
Вот и все, торопливо присыпаю мерзлым грунтом. Ловлю себя на мысли - неглубоко, может, когда придет их собачий Бог, оживит, откопает?
Делаю холмик. Тесть ногой путается утрамбовать. Отгоняю, трамбую лопаткой. Шепчу про себя молитву, как читал другу.
Пока – пока.
Тесть идет пешком, пряча слезы. Пойдет, примет «обезболивающие», я, собственно тоже.
Так я и не стал есть собаку, она была еще теплая.
Как я не съел собаку.
Это была не моя собака, жены. Собака «Старшей жены». Я закрыл ей, собаке, глаза, словно другу, провожая в последний путь.
Тесть, после принятого допинга, такой обычно болтливый, трясется во дворе. Потеря члена семьи. «Поводок не забыл?» - первый его вопрос, уже на выходе.
- Не забыл, б...дь, пап.
Голова собаки безвольно болталась под рваным халатом тещи. Собака была еще теплая. Теплая. Даже сейчас я избегаю называть ее по кличке – «Лорка».
В носу мокро. Я плачу? Дружков сколько мне машет с облака, а я тут над собакой реву?
Вот она - смерть на руках. И первый раз я виной этому. Обманул животину, обманул. Могла пожить еще немного. Понятно – старость, метастазы опухоли, больно ей.
Было ей больно. Звучит, как оправдание подлости. Доверяла мне, но чувствовала смерть, факт.
Ротвейлер - свирепая собака, людей стоящих впереди, упирается всеми четырьмя лапами, словно ребенок на приеме к стоматологу. Вышел через пять минут, на углу поднял лапу, снова – герой.
- Видишь, Лора, зашел – вышел, все дела!
Лора недоверчиво косится, ее трясет мелкая дрожь, ее разные глаза смотрят на меня с надеждой.
Курносая булька, как мы спали с тобой на диванчике, наевшись тещиных блинчиков! Ты храпела уткнувшись под мои коленки, а чуть пошевелишься, бросалась вылизывать мое лицо. Ну и рожа у французского бульдога – гоблин, обаяшка.
Заходим.
- Поднимите на стол, положите на бок, идите.
И ни слова, что можно попробовать спасти, что она еще может пожить, что есть лекарства.
Тесть во дворе. Курит мятую «Яву».
- Заходите, распишитесь.
- Доктор, она еще живая?
- Нет.
Лорка смотрит на меня взглядом остекленевших глаз. Ладонью, как видел в кино, закрываю глаза собаке, заворачиваю. Ее глаза остаются полуоткрыты.
Иду на ватных ногах, несу теплый кусочек моей жизни, укладываю в коробку. Еду за город.
Дорогу застилают слезы. Тесть долго ищет какую-то ямку – меньше копать. По фигу, копаю, где сказал.
Влез ногой в чьё-то говно, последний привет от покойной, умела старушка подпустить под нос в самый подходящий момент. Сейчас лежит в коробке, как часто любила спать, положив одну лапу на морду.
Звонит друг, узнает расклад, цинично шутит. Ага, помню его заплаканную рожу на похоронах.
Вот и все, торопливо присыпаю мерзлым грунтом. Ловлю себя на мысли - неглубоко, может, когда придет их собачий Бог, оживит, откопает?
Делаю холмик. Тесть ногой путается утрамбовать. Отгоняю, трамбую лопаткой. Шепчу про себя молитву, как читал другу.
Пока – пока.
Тесть идет пешком, пряча слезы. Пойдет, примет «обезболивающие», я, собственно тоже.
Так я и не стал есть собаку, она была еще теплая.
