....Он почему то писал её портреты. Пером чертил их. Его не так то легко было заставить чертить пером вместо строфы чей то образ, небрежно, но сильно, так, что рвалась бумага. О ней мало что известно, кроме имени:» Калипсо». Как у Гомера. Как в «Одиссее», пленительной и волшебной, написанной слепым, вслепую, небрежно, словно и тот тоже - чертил пальцем по пергаменту, папирусу, посыпал песком уже записанное за ним, вослед.
Да и был ли он вообще, Гомер? Да и была ли она вообще, Калипсо? И кто она? Гречанка, турчанка, артистка, танцовщица, гадалка, дарящая ночи любви за деньги?
Или нет, мать её ночи продавала, потрясая палкою, гнутою клюкою, как жезлом пифийским, выдавая себя за оракула, надевая на голову скуфью и бренча монетами, монисто, жалкими медяками, чем там еще? Серебро ей давали редко. Но она упорно и значительно гадала на картах. Чем же она могла еще заработать? Только продавая красоту дочери, её талант, её голос, грацию. Один из современников писал о таинственной вдове Полихрони:
«Она была упованием утешением всех отчаянных любовников и любовниц. Ее чары и по заочности умягчали сердца жестоких и гордых красавиц и холодных, как мрамор мужчин, и их притягивали друг к другу».
О внешности же самой Калипсо Полихрони ходили слегка насмешливые легенды. Якобы впервые она познала чары страстей любовных, сидя на коленях у лорда Байрона.
Невысокая, стройная, тонкая в талии, с правильными, изящными чертами облика, она и слыла бы истинною красавицей, если бы ни её огромный нос, словно в насмешку, разделявший лицо на две половины, сверху донизу, со слегка загибающийся кончиком.
И. П. Липранди писал о ней с лукавством и иронией: «... Пела она на восточный тон, в нос; это очень забавляло Пушкина, в особенности турецкие, сладострастные заунывные песни, с аккомпанементом глаз, а иногда жестов... Ни в обращении ее, ни в поведении не видно было ни малейшей строгости, если б она жила в век Перикла, история, верно, сохранила бы нам ее вместе с именами Фрины и Лаисы (Липранди И. П. Из дневника и воспоминаний).
Пушкин часто бывал в бедном домике Полихрони, гулял с ней по бульвару, ее имя значится даже в так называемом «дон-жуанском списке» (1829).. Однако, по свидетельству Ивана Липранди, да и другого кишиневского приятеля Пушкина, Ф. Ф. Вигеля, поэт вовсе не был влюблен в эту женщину. Его артистическое, тонкое и пылкое воображение больше волновала романтическая легенда, будто бы, в возрасте пятнадцати лет Калипсо была возлюбленной Байрона.
Эта история явно не соответствовала действительности, ибо в те годы, когда английский поэт путешествовал по Греции, Калипсо была еще совсем дитя. Но Пушкину, видимо, жаль было расставаться с красивой историей, которая и легла в основу его стихотворения. Пушкин как раз в этот период был наиболее сильно увлечен творчеством и личностью Байрона. В письмах приглашая князя Вяземского в Кишинев, Пушкин обещал познакомить его с "гречанкой, которая целовалась с Байроном". Вяземский, повеса и мот, так и не собрался в Кишинёв, а артистическая атмосфера в бедном домике гречанки, её рассказы о резне, которую грекам устроили турки, оставив в живых едва ли две тысячи из всего племени греков, населявших Константинополь, Пушкина так увлекла и поразила, что он познакомил с Калипсо другого своего приятеля, Ф. Вигеля. Тот вспоминал «странное знакомство» с некоторым недоумением:
- «У нее был голос нежный, увлекательный, не только, когда она говорила, но даже с гитарой пела ужасные, мрачные турецкие песни. Любопытство моё было крайне возбуждено, когда Пушкин представил меня сей деве и её родительнице. В нем же самом не заметил я и остатков любовного жара, которым прежде горел он к ней.»
Быть может, любовный жар ушел в эти вот строфы:
ГРЕЧАНКЕ
Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов,
Его тревожить и пленять
Любезной живостью приветов,
Восточной странностью речей,
Блистаньем зеркальных очей
И этой ножкою нескромной...
Ты рождена для неги томной,
Для упоения страстей.
Скажи — когда певец Леилы
В мечтах небесных рисовал
Свой неизменный идеал,
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый?
Быть может, в дальной стороне,
Под небом Греции священной,
Тебя страдалец вдохновенный
Узнал, иль видел, как во сне,
И скрылся образ незабвенный
В его сердечной глубине?
Быть может, лирою счастливой
Тебя волшебник искушал;
Невольный трепет возникал
В твоей груди самолюбивой,
И ты, склонясь к его плечу...
Их знают все. Но Калипсо вряд ли слышала их.
В них поэт пишет столь пленительный портрет артистки, что он , как магическое зеркало, дарует ей сразу же - бессмертие бесспорное.
***
Земного бессмертия Калипсо увы, никто подарить не смог! Она скончалась от чахотки в 1826 ( по некоторым источникам в 1827) году. Неизвестно даже и то, как сложилась жизнь молдавской сирены после отъезда поэта из Кишинёва.
Но перед моими глазами упорно встает одна и та же картина:
В темной комнате с тусклым оконцем, завешанным линялою шалью, на полуистертом, турецком ковре сидит с гитарой в руках молодая женщина с необычным в несовершенстве своем профилем, и низким, мягким, влажным голосом поет протяжную," птичью", жалобную турецкую песню, иногда вскидывая голову и пронзительно смотря в сторону двери к разбитому косяку которой прислонился нервно обламывающий ногти, невысокого роста человек с живым, нервически подвижным лицом и светлыми глазами, бездонно голубого оттенка. Такого, как небо в апреле. Или осенью в ноябре. Она не может оторвать взора от его лица помимо своей воли. Он напоминает ей кого то. Неизбежно, властно, гибельно. Но - кого? Она боится самой себе признаться в странной похожести и по спине её хищно пробегает озноб, она резко обрывает пение и хрипло, влекуще, смеется, гортанно мешая в горле звуки и стон, похожий на клекот орла. Она рискует разбить гитару, забыть все на свете, если только он произнесет хоть одно слово. Одиссей и сирена словно меняются ролями в этой картине, которая передо мной из прошлого. Поэт и Калипсо равно волшебны друг пред другом. И их недаром свела судьба. Свела, наверное, чтобы написать свою легенду о них. Подобную гомеровской Одиссее. Удалось ли ей это? Мне неведомо.
_____________________
@ Лана Астрикова - Авторский текст.