Юхим был крайне удивлен, увидев вдруг, как на глазах у отца Одарка защебетала точно птичка, остановив комиссара Куриленко возле своего плетня. Бесстыдница!
Взяла его за рукав, не, отпускает, рассыпается перед ним мелким бисером. Неужели решила помириться с отцом, выторговав у комиссара два воза сена, которые он должен сдать государству? Что-то и хорошее было в этом старании дочери, но и пугало оно Юхима такой неожиданной прямотой.
Из-за двух возов сена он не обеднеет, зато будет совесть чиста, сам себе пан. Станет тогда Андрей измываться: дочь, скажет, сено твое отгуливает...
«Непременно надо бы рассказать комиссару...»
Одарка действовала, не посоветовавшись с отцом. Комиссар ей не безразличен, нравится, но она знает и о том, что Андрей ненавидит их всех... «Осели,— говорит,— штабами в селах на Золотоношчине. Каких гетманских казаков прогнали из Васютинцев, прогнали синежупанников из Ирклеева, «государственную стражу» посмели разогнать».
В отсутствие отца Одарка не раз упрекала свою мать за то, что она открыто защищала безземельных крестьян. Еще прослышит об этом Андрей да скажет, что и Одарка в одной компании с ними. «Голодранцы,— говорит Андрей,— а не безземельные. Куда же их земля девалась?» Действительно, наверно, пропили, растранжирили.
«Опомнилась бы (это о ее матери),— говорит Шарапа.— Ее голую, как бубен, Юхим взял на хозяйство. Тоже из голытьбы. Прельстился ее красотой, без приданого женился на ней. Насмешки от зажиточных хозяев сносил. А мог бы и с землей какую-нибудь богатую взять.
Какое бы стало хозяйство, не стыдно было бы и дочери... Не Данило ли подсылает ее, чтобы уговорила отца супротив зажиточных выступить? К ним не примкнул, очевидно, так и в самом деле лучше, теперь это может и пригодиться...»
Юхим стал осторожнее и уже не напоминал Одарке ни о сене, ни о керенках. Такая неожиданная перемена в отношениях дочери с комиссаром Куриленко просто испугала человека. Испугала, заставила ломать голову и еще больше насторожила.
А Одарка непринужденно смеялась, держа комиссара за рукав возле своего плетня. Как и каждый парень, когда ему нечего сказать девушке, Куриленко восхищался девичьей красотой, говорил о глазах, бровях. Девушка слушала его и думала: такой видный парубок и вдруг — комиссар.
Какой взгляд, движения, сколько человеческой теплоты в словах! Комиссар... И не поймешь, кто из них более искренен с ней: Андрей или он? Оба старше ее, побывали на войне, увидели свет... Для приличия возражала...
— Оставьте, Феодосий. Софье Писковой то же самое говорите.
— Одарочка, голубка, Софья тут — пятое колесо к телеге. Хорошая девушка для кого-то выросла. Не знал я, что с тобой так... приятно говорить... Не раз собирался зайти к вам в хату. Да говорят, гордячка... Юхим Филиппович, кажется, в Черкассы ездил?
— Не знаю. Вы к Юхиму Филипповичу пришли, хотите поговорить о Черкассах? А начали с бровей... Так идите, чего же? У нас калитка не заперта, а у плетня парубки о бровях только и говорят, не так ли?
— Пришел к тебе.
— Да не поверю, получается, что мои брови только напомнили вам о Черкассах. Действительно ли черкасские девушки так красивы? Да вы же комиссар, я и забыла. Разве вам можно думать о какой-то Одарке! Впрочем, идите к отцу, требуйте сено. Ха-ха-ха!
— Ты, Одарка, злая, как крапива. За сеном я кого-нибудь помоложе пришлю, а сам...
— Что?
— Ты себе цены не знаешь, колючая роза! Твои глаза как бездна манит, а смех опьяняет... Ты очаровываешь, сама этого не зная.
— Может, и знаю, почему ты так уверен? — неожиданно перешла она на «ты».
Комиссар о чем-то задумался. Из хаты вышел Кудря и через двор направился к сараю. Несколько раз оглянулся на комиссара, стоявшего с дочерью, возможно, и сам хотел было поговорить с ним, но не осмелился. Пускай уж дочь...
— Одарочка! Так что же, на этом так и распрощаемся?
Искренне встревожилась, отпустила его рукав.
— Разве уже больше не придешь ко мне?
— Не приду... Да некогда теперь приходить. Ведь время военное. Послезавтра...
Куриленко замялся на слове, почувствовав, как Одарка встрепенулась, и больше ничего не сказал.
— Что послезавтра? Может, выезжаете из села? — с еще большей тревогой спросила она.
— Да нет,— неуверенно произнес Куриленко, вспомнив, что Одарка является ближайшей соседкой Андрея Шарапы. Сам себе противен стал из-за своей болтливости. Но Одарка не почувствовала этого и тихонько прошептала:
— Разве так прощаются парубки? Ясный день, отец глаз не спускает с дочери. Я летом... сплю в риге, на сене... — И быстро пошла в хату. Даже не оглянулась, ничего больше не сказала.
Комиссар на мгновение окаменел. Сказано четко и ясно! Потом слегка улыбнулся и зашагал по улице.
Поле красовалось роскошным разноцветьем. К земле клонились душистые цветы, согретые щедрым дневным солнцем.
Двое красных партизан брели по полю напрямик к торной дороге, чтобы попасть в васютинский ревком. Данило, не выпуская винтовки из рук, с восхищением наклонялся над цветами, над зеленой травой.
Усталый Михаил шел следом, не спуская глаз с широкой Даниловой спины. Он был дальнозорким и плохо видел вблизи. За версту мог из винтовки попасть в летящего жаворонка, а перед самым носом — все сливалось в какое-то расплывчатое пятно.
— Не люблю я цветов.
— Потому что не видишь их, — вырвалось у Данила. Он понял неуместность такого замечания и залился веселым дружеским смехом, Михаил уважал Данила, как верного друга, боевого товарища и не знал, как ему реагировать на такую обидную реплику: обидеться или принять за шутку? Но смех Данила победил.
— Да, елки-палки... Жену придется за версту выбирать, а вот целовать... как буду.
— Меня попросишь. Для друга — облобызаю, какая ни будет! Дай вот только справиться с контрой. Такие очки тебе купим, что самого сатану в жены выберешь.
— Тогда тебя приглашу, Данило, для поцелуев.
Оба засмеялись, сгладилась минутная обида. Подходили к дороге. Навстречу в клубах пыли катилась телега. В первый момент хотели было спрятаться хотя бы в этих оврагах, чтобы увидеть, кто едет, а себя не выдать.
— Куда это ездит чертово кулачье в такую пору? — пробормотал про себя Данило.
Телега подъехала уже совсем близко, подводчик и пассажир их не замечали. Оба партизана, взяв винтовки наизготовку, ждали, когда подвода проедет. Вороной конь, как и у Юхима Кудри, но с подстриженной гривой. Так ухаживает за лошадьми только Шарапа.
— Стой, кто едет?! — крикнул Михаил неожиданно даже для Данила. Наверное, оба партизана были уверены, что ехала подвода, дежурившая у штаба, пускай и кулацкая, а в ней мирные люди. Мог кто-нибудь и знакомый ехать, посланный комиссаром. Но когда подводчик поднялся во весь рост и крикнул на резвого коня, партизаны в первый момент оторопели. Вороной с шага рванул галопом, и на дороге только пыль столбом понеслась вслед за подводой.
— Это же сын Шарапы, кажется, с Кудрей.
Присев на обочине, выстрелили раза по два в клубы пыли. Телега скрылась в овраге за поворотом степной дороги.