Наступила зима. Суровая, как и полагается морозная, снежная. Люди сидели по избам, усиленно топили печи, без надобности лишний раз на двор носа не показывали.
Пришло время Рождеству. Отец семейства запряг лошадь, собрался в лес за елкой. Сын – восьмилетний белоголовый малец – выскочил вслед в холодные сени: «Батюшка, и я с тобой!» Отец глянул добро, весело: «Ну, что ж, ай-да! Да гляди, оденься шибче, - крикнул вдогонку обрадованному постреленку. Тот собрался в минуту, и, на ходу подвязывая кушачком тулупчик, плюхнулся в сани. Когда отец выправил со двора, мальчонка обернулся, глянул на крыльцо. Матушка вышла проводить в большом цветастом платке, поклонилась отъезжающим в пояс.
Ехали хорошо, ровно. Морозные ветры укатали дорогу пуще саней. Было тихо, хотя и пощипывало нос и щеки. Ванятке не сиделось на месте: ерзал по саням, радостно озирая округу. Отец не серчал – пусть его, небось так теплее будет, чем кУлем сидеть.
По-зимнему позднее утро только занималось. Солнце выкатилось лишь наполовину и ему недоставало силы, чтобы осветить всю земную ширь – на другой стороне чернел далекий лес, и небо над ним оставалось темным, неприветливым. Солнце, споря с тьмой, все же пыталось дотянуться до всех уголков, вытягивало свои красные лучи по снежному полю, и, входя в азарт борьбы, разгоралось всё ярче, наливаясь желтым слепящим пламенем, точно огонь в кузне, раздуваемый мехами.
Ванятка глядел, как снежное поле из синего превращалось в разноцветное, горящее бесчисленными огоньками. Дед Еремей сказывал, будто так горят каменья-самоцветы, коими разукрашено царское платье. Ванятка глядел на сверкающий снег и представлял себе матушку в такой же белой, пушистой, переливающейся шубе. Матушка и без того краше всех, а в эдакой шубе была бы царицей. Ванятке от такой картины стало столь весело, что он подпрыгнул в санях, не сдерживая радостного смеха.
«Ты нечто жеребенком обратился? – повернулся к нему отец, - Вон и Ласточка на тебя косится, никак за своего приняла, - отец хитро улыбнулся в желтые усы. Ванятку еще сильнее разобрал смех, едва он представил себя большеголовым дурашливым жеребенком. Он опять взбрыкнул и подсел к отцу, прося самому править. Отец дал, тем более, что до леса оставалось рукой подать, да и дорога ровнехонька – Ласточка и сама бы дошла. Только предупредил мальца: «Не дергай шибко, легко вожжи держи, но и слабины не давай». Ванятка, гордый отцовым доверием, крепко-крепко сжимал кулаки, и так жарко ему сделалось, хоть скидывай шапку. Отец заметил, толкнул слегка в бок: «Полегче, полегче малость». Ванятка расслабился, шумно выдохнул и, от счастья близкого сидения с отцом; бойкого, веселого, подстать его настроению, бега Ласточки; от огромного уже, занявшего полнеба золотого солнца, разливающего на всю округу расплавленную радость, улыбался во весь рот широко, открыто. И от того, что никак не мог удержать расплывшихся губ, улыбался еще пуще.
По широкой просеке въехали в лес. Той красоты, что бывает зимой в лесу, когда снег на деревьях лежит огромными белыми шапками, а каждая веточка одета в пушистую игольчатую оторочку, ветер-студенец не оставил, но и без того лес стоял сказочный, заколдованный. Ванятка присмирел и серьезно поглядывал из-под шапки на огромные ели, вспомнив сказки деда Еремея про великанов.
По лесу ехали шагом, высматривали елочку. Отец вдруг остановил лошадь, достал из саней топор. «Ванятка, ты за Ласточкой присмотри. Если зябнуть станешь, коло саней побегай. Я тут недалече буду, скоро возвернусь, ты и сробеть не успеешь. Да близко к деревам не подходи – там наст мелкий: дерева-то дышат, вот снег коло них и рыхлый». Отец улыбнулся Ванятке и скрылся за могучими елями. «Я тебе кричать стану, да и топор слыхать на весь лес» - донеслось из-за них.
Ванятка вроде не робел. Большое радостное чувство еще заполняло его, только из груди разлилось теперь теплой волной по всему телу. Переступала с ноги на ногу Ласточка, мотала головой, позвякивала сбруей. И солнце светило ярко и приветливо – чего робеть-то? Ванятка обошел кругом сани, перенимая поведение отца, оглядел всё ли справно, и вдруг встрепенулся: по лесу часто-часто разнеслось: тук-тук-тук, да так шибко, что, пожалуй, и не повторить. Затем еще, еще раз. Но таинственный стук перебил топор отца звонким, звенящим: бумс-бумс-бумс. Ванятка повеселел: батюшка елочку нашел. Отец в ответ на его мысль крикнул: «Ванятка, не озяб еще?» «Не-е-е-т!» - обрадовано выкрикнул Ванятка. Подошел к Ласточке: «Не робеешь?» Та мотнула головой – нет, мол. «Вот и ладно», - как большой похвалил Ванятка Ласточку, похлопал рукавицей по парившей шее. Он представил себя богатырем в кольчуге, остроконечном шлеме, а Ласточку – своим верным боевым конем. И вот он уже в жаркой схватке машет направо и налево сверкающим на солнце, разящим наповал мечом, рвется в самую гущу боя, когда рядом раздается голос отца: «Ну, с кем рубишься? С немцем, а-ли со шведом?» Ванятка светло заулыбался, побежал навстречу отцу глядеть елку. «Принимай голубушку, - добавил отец, весь розовый от работы и удовольствия, увидев восхищение в глазах сына.
Дорога назад показалась вдвое короче. Солнце снова будто бы потеряло свою силу, выдохлось в дневной борьбе с морозом, быстро тускнело. По полю побежали синие тени. У Ванятки слипались глаза. Он привалился к отцу. Тот накрыл его большим тулупом, подоткнул соломы, стало тепло, уютно. Сани убаюкивали, как колыбелька маленького братишку Игнатку. Отец рассказывал, кто же так шибко стучал в лесу, про запасливых белок, про заячьи игры, но Ванятка видел уже улыбающуюся матушку, вынимающую из печи дымящийся горшок пахучих щей; видел себя, сидящего за столом в чистой светлой горнице, пронизанной желтыми полосами солнечного света, а в переднем углу – красавицу елочку, на которой сверкает самоцветными каменьями нетающий снег.
(Изображение: художник Марк Кремер)