Записи писцов рукописных книг — источник самой разной исторической информации. В этих текстах отразились не только сухие даты, имена и географические названия, но также привычки, эмоции, мораль, рацион и даже любовные переживания их создателей.
Текст: Алексей Гудков, Фото предоставлено М. Золотаревым
Например, именно из писцовой записи к Остромирову Евангелию мы узнаем, что самая ранняя из датированных славянских книг была переписана в 1057 году, ее заказчиком являлся именно новгородский посадник Остромир — протеже киевского князя Изяслава Ярославича, а одним из писцов — диакон Григорий...
Писцовые записи можно разделить на две категории: колофоны — "выходные данные" рукописей, и пометы — заметки переписчика на полях манускрипта. Первые носят более строгий, формальный характер. Как правило, они помещаются в конце книги, где каллиграф указывает свое имя, дату создания рукописи, а порой и другие интересные детали проделанной работы. В отличие от колофонов, пометы могут встречаться где угодно, и их форма не регламентирована. Пометы писца рассказывают нам прежде всего о личности: ее быте, переживаниях и душевной организации. Иногда упоминаются в них и природные явления.
Самая первая из русских писцовых записей, содержание которой дошло до наших дней, принадлежит новгородскому священнику XI века. Звали его Упырь Лихой. Он же — первый русский писец, чье имя донесла до нас история. Подлинник записи был утрачен. Мы знаем о ней благодаря последующим переписчикам: нередко вместе с основным текстом рукописи копировались приписки предыдущего писца, что и произошло с записями Упыря Лихого в переписанных им пророческих книгах, известных сегодня по копии XV века. Запись была сделана 1 мая 1047 года: "Ох, маиа в 1 день писах се". Год ее создания мы узнаем из колофона книги, написанного тем же писцом. Данная запись относится к разряду рабочих помет. Однако наш рассказ мы начнем с колофонов.
"МНОГОГРЕШНУЮ РУКОЮ"
На всем протяжении своего существования рукописная книга в России была по преимуществу книгой богослужебной или учительной. К таким книгам относятся Евангелие, Минея (сборник молитвословий), Октоих (книга церковных песнопений), Пролог (собрание житий и поучений) и т.п. В XVIII–XX веках рукописи создавались преимущественно в крестьянской старообрядческой среде — здесь мы имеем дело с различными сборниками, духовными стихами и апокрифами. Исходя из религиозного характера копируемых текстов, оформление колофонов подчинялось определенному этикету. Так, следуя традиции ритуального самоуничижения, книгописец употреблял по отношению к себе соответствующие эпитеты: "грешный", "недостойный", "убогий" и т.д. Эта традиция исходит из средневекового представления об авторстве как о ремесленном повторении некогда заданного образца. "Чем более углубляется самоуничижение, — пишет болгарская исследовательница Лила Мончева, — тем более возрастает авторское право художника". Риторической вершиной подобных записей служит послесловие писца Парфения Злобина к переписанному им в 1542 году Прологу. Вот лишь небольшой фрагмент упомянутого колофона, насчитывающего 48 (!) самоуничижительных эпитетов: "...яко сподобили есте написати сию книгу, глаголемую Пролог, многогрешную рукою малоумнаго, нечистаго, безумнаго, <...>, сверепаго, ругателя, досадителя, постылаго, мерскаго, скареднаго, гнуснаго, грубаго, глупа, худаго, глухаго, беднаго, немощнаго, смертнаго, тленнаго, блуднаго раба Божия Парфения Маркова сына Злобина". Впрочем, среди именных записей встречаются и лаконичные, как-то: "Лавра псал" — в апрельской Минее рубежа XI–XII веков.
Помимо даты создания манускрипта, имени и социального статуса писца из колофона мы можем узнать имя заказчика рукописи, место и цену ее переписки, а также информацию о протографе — то есть об экземпляре книги, с которого копировался текст. Средневековый этикет предписывал упоминать и имя правящего государя. Уже знакомый нам Упырь Лихой заканчивает свою запись пожеланиями в адрес князя Владимира Ярославича — сына Ярослава Мудрого: "Здоров же, княже, буди, в век живи, но обаче писавшаго не забывай". Колофон Минеи 1605 года гласит: "При державе благочестиваго государя царя и великаго князя Бориса Федоровича всея Русии <...>, при исправе благочестия и наставника веры истинныя великого господина святейшаго вселенского патриарха Иева и всеа Русии написана сия книга в лето 7113 во области града Холму <...> велением князя Ивана Петровича Шаховского Ярославского, <...>, а писал юнейший в рабех его Олферко, а прозвище Ворон". А послесловие писца сборника 1623 года содержит сведения о цене переписки: "...писал <...> поп Иван Шапкин Пунемец, а цену ему от писма склали христолюбцы Иван Семенов Патрик две гривны денег, Савва Зарецкой с Пунемы пол полтины, Анна Тарасова жена Мартьянова пол полтины, Никита Овдокимов дал бычка, и того бычка продали, а взяли на нем осьмнадцать алтын, и те деньги отдали за тое же книгу, Конан Софронов два алтына, Тимон да Варлам Осиповы гривну, да прикладных денег дали гривну". То есть за переписку сборника заплатили вскладчину шесть человек, собрав сумму 1,5 рубля, в то время как бычок стоил 54 копейки. Заодно из этой записи мы узнаем, что в России первой половины XVII столетия стоимость переписки средней книги равнялась цене примерно трех бычков.
Городецкий каллиграф и художник Иван Блинов в своем колофоне к "Книге Иосифа Матфея Флавия" 1909 года приводит данные о протографе: "Написася сия книга Иосифа Матътафея Флавия <...> с древлеписъменънои рукописи XVI-го века, находящеися в городе Казане в библиотеке при Духовной академии <...>. Миниатюрных и заставочных оукрашений не имеется в ней. Здес же полюбви написах картины, заставки и заглавныя буквы".
Особенно редки и потому ценны записи женщин-переписчиц. Наиболее известная запись принадлежит некой Акулине, переписавшей в 1614 году одно из сочинений святого Григория Синаита. Оправдываясь за возможные ошибки, Акулина пишет о себе так: "...понеже есмь сосуд немощи и жена грешна, при мирстем сложении житие теку, к сему же имам супруга и чада ему". В записи к переписанному ею Молитвослову 1910-х годов крестьянка Анна Ивановна посвящает читателя в детали своей биографии: "Аз есмь последняя в человецех Анна Ивановъна, странствующая з 10-ти лет до 20″. По всей видимости, Анна Ивановна принадлежала к старообрядческому согласию странников.
Часто книги переписывались по обету, а также являлись вкладом писца в церковь или монастырь "на помин души". Продавать или закладывать такие рукописи считалось большим грехом. Порой об этом напоминает и сам переписчик: "...построил сию книгу <...>, по обещанию своему сея святыя обители монах Леонид, <...>, аще кому сию книгу отдати или продадут, или у кого в чем заложат, да судится со мною в будущем веце..." — говорится в колофоне "Жития прп. Макария Унженского" 1697 года.
Иногда в колофонах отражаются и события политической истории. Уникальная в своем роде выходная запись была сделана Иваном Блиновым к переписанному им в июле 1917 года "Акафисту прп. Серафиму Саровскому": "Акафист сей начат бысть рисованием при державе Царя и Великаго князя Николая Александровича, окончен бысть при Временном правительстве <...> и положен бысть в хранилище рукописей Румянцевскаго музея в Москве при Директоре Музея Князе Василии Дмитриевиче Голицыне и хранителе рукописей Григории Петровиче Георгиевском". Сын Ивана Гавриловича Иван Иванович, будучи начинающим каллиграфом, в одной из своих работ 1919 года оставил уже такое послесловие: "Сию книгу <...> писал и рисовал <...> в лето 7427-е, 1919 года. Во времена советской власти (большевиков)". Среди подобных записей имеется и курьезная, автором которой также является старший Иван Блинов. Завершая в 1937 году рукопись "Истории Городца", Иван Гаврилович посвятил ее 20-летию правления "партии большевиков", упомянув в записи "любимого сокола" Иосифа Сталина. Что в реальности думал переживший коллективизацию художник о большевиках и о "любимом соколе", чья политика низвела его до положения попрошайки, догадаться несложно, однако тоталитарное государство и угроза голодного существования диктовали свои законы.
Некоторые колофоны — подлинные произведения каллиграфического искусства. Среди них отметим выходную запись миниатюрных Святцев 1757 года за авторством Ивана Орехова, а также послесловие к "Канону Честному Кресту" Ивана Блинова 1899 года.
"ПИШУ ПИСМО ПИСЦА"
Что касается писцовых помет, то среди них лидируют связанные с книгописным инструментарием и ходом работы. Например, один из писцов XIV столетия жалуется на перо: "Лихои перо, неволно им писати рабу многогрешному Леониду Офонасовичу". Писцовая запись в учительном сборнике второй половины XIX века гласит: "Перо каково посмотрил, чернила каковы, писат всяко дело подобно". В том же сборнике писец рекомендует: "Взять надо гумагу хорошую листу". В уже упомянутой "Истории Городца" читаем: "Текст истории Городца писал гусиным пером".
"Чьгьле, кривая главо, пиши право", — обращается к самому себе переписчик XI века в ходе копирования "Слов Григория Богослова". "Делатель трудися", — написал создатель "Устава церковного" рубежа XI–XII веков. Причем запись была сделана над рисунком "делателя", отбросившего лопату и отдыхающего на траве. "Тако, Офреме, грешьнице, не ленися", — подбадривает себя писец Ефремовской Кормчей XII столетия.
Порой книгописцам приходилось работать ночью, борясь со сном. Козьма Попович, писец Пролога первой четверти XIV века, оставил такую помету: "Ох, ох, голова мя болит, нет мочи псати, а уже нощь, лязми спати".
Иногда во время работы случались конфузы. Так, в одной из своих помет Козьма Попович упоминает некоего Луку: "У, побьзди боля Лука, навониле м издбу!" Составитель сборника рубежа XVII–XVIII веков уведомляет читателя об ошибке: "Описалъся страницой ненарочно, в забытьи ума моего". "Пишу писмо писца", — констатирует автор сборника слов и поучений начала XX века. "Якоже радуеться жених о невесте, тако радуеться писець, видя последьний лист", — сообщает из глубины веков переписчик Добрилова Евангелия 1164 года.
"Похмелен есмь", — не единожды повторяет на страницах Пролога первой половины XIV века анонимный писец. "Господи, помилуи игумена, напоил братью медом на сии день", — не в силах сдержать радость переписчик Минеи того же времени. Поп Савва, один из писцов Октоиха 1373 года, отправляясь в село Зряковичи, что под Псковом, не преминул поведать о том в рукописи: "Поехати пит в Зряковици". "Чрес тын (забор. — Прим. авт.) пьют, а нас не зовут", — возмущается переписчик "Шестоднева" 1374 года. "Почата, коли Епифана вином Лев поил", — сообщает о начале работы над следующей книжной тетрадью живший во второй половине XIV столетия инок Епифан. "Како ли не объестися: исто поставят кисель с молоком?" — риторически вопрошает Козьма Попович. В один из дней 1343 или 1344 года книгописец Филипп Морозович собрался "сести ужинать клюкования (клюкву. — Прим. авт.) с салом с рыбьим". Писец сборника рубежа XVIII–XIX веков напоминает читателю о необходимости воздержания от скоромной пищи в среду и пятницу: "Аще кто в среду и пяток не постится, да отлучен будет". Устав от напряженной работы и изрядно проголодавшись, другой писец, уже середины XIX столетия, восклицает: "Полно ужо, подем все обедать ясти!" Писца Псалтыри второй половины XIX века за работой настигла жажда, и он пишет: "Пить хочу".
Иногда писцы упоминают различные недуги. Жалобы на "попирие" (похмелье) — отдельная статья. Однако "попирием" проблемы книгописцев не ограничивались. "Полести мыться, — пишет поп Савва. — О, святыи Никола, пожалуй, избави коросты сея". И в другом месте: "Ох, свербит и нудит!", "Ох, свербит!"
Порой книгописцы посвящают нас даже в собственные любовные переживания. Так, в верхокамском учительном сборнике середины XIX века один из писцов в числе прочего размышляет: "Ой, возму Ильикину, ах я полюбел, больно хорошая и люба. Можот бодет моя жена хорошая б, <...> горюшко жити мне без нее". А перед этим читаем: "Почему ты так плохо холешь меня?"
Среди писцовых записей встречаются и фенологические заметки. "День имать часов 7, а нощь 17 часов", — говорится в верхокамском сборнике со Святцами 1850–1860-х годов. Так мы узнаем, что писец работал над рукописью поздней осенью, видимо, в конце ноября. Пинежец Василий Томилов, размышляя над "проявлением Божия милосердия и покровительства в бытии Русского государства", делится следующим наблюдением: "1872 году месяца февраля 2 ч. сонцо катается колы высоко, сходит у лисници, закатываица у гумна".
Ряд записей связан с эсхатологическим восприятием мира, ощущением бренности земного бытия. Переписчик второй половины XIX столетия, продолжив Пасхалию (расчет дат празднования Пасхи) в рукописных Святцах XVII века до 1892 года, закончил работу следующими словами: "Въпредь веку жизни имать миру 23 года..." Писец одного из верхокамских синодиков, где перечислялись имена поминаемых за упокой, оставил помету: "Здесь и меня тогда запишите, когда умру..."
Отдельный тематический блок составляют записи, призывающие к бережному обращению с книгой. На обороте последнего листа январской Минеи XII века ее писец пишет: "О горе тому, кто черькает у къниг по полем: на оном свете те письмена исьцеркают беси по лицю жагалом железьным".
В отдельных редких случаях помета, подобно колофону, может быть частью художественного замысла каллиграфа, составляя эстетическое целое с основным текстом книги. В роскошно оформленной рукописи "Трезвонов" первой половины XVIII века в изящной рамке красуется запись: "Киими книга сия красуется, тое же следствие показуется". В списке "Канона Честному Кресту" Ивана Блинова находим помету, написанную тонким ажурным почерком и декорированную миниатюрными цветками: "Сей Канон был в С. Петербурге на славянорусской палеографической выставке, бывшей там четыре месяца в 7408 году, а по новому счету в 1899 году с 1-го декабря".
"МУДРЫ РАЗУМЕЕТЬ"
Многие книгописцы, главным образом при написании колофонов, любили использовать различные виды тайнописи. Стоит отметить, что тайнопись в данном случае употреблялась не с целью что-то засекретить. Она являлась для переписчиков интеллектуальным упражнением, посредством которого каллиграф демонстрировал заказчику, читателю, другому писцу собственную эрудицию и вкус. Для носителей традиционной книжной культуры прочтение тайнописи, как правило, не составляло особого труда.
Прежде всего в качестве тайнописи применялись некириллические алфавиты: глаголица и греческий. Что до глаголицы, то, будучи первым славянским письмом, которое, собственно, и изобрели святые Кирилл и Мефодий, к моменту Крещения Руси она уже не имела широкого распространения. Потому восточными славянами глаголица стала употребляться в качестве тайнописи, известной лишь особо сведущим книжникам. В писцовых записях она фиксируется даже в XX веке. Одним из последних примеров глаголических колофонов является выполненная Иваном Блиновым в 1902 году выходная запись рукописи "Устав церковный". В ней говорится: "Писал сию тетрадку Иван Гаврилов Блинов в лето 7410-е. Богу нашему слава, ныне и присно, и во веки веком. Аминь".
Широко использовалась и так называемая литорея, когда первые десять согласных букв заменялись следующими десятью, последовательно расположенными под первыми: б=щ, в=ш, г=ч, д=ц, ж=х и т.д. Существовала также мудрая литорея, при которой буквы заменялись не по вертикали, а по наклонной. Характерный пример литореи находим в колофоне старообрядческого сборника второй половины XIX века: "Писал сии стихи (молитвословия. — Прим. авт.) <...> мещанин Никонор Никонорыч Самойлов 1871-го года мая 12 дня".
Другая распространенная тайнопись — цифирь. Большинство славянских букв по образцу греческих имеют числовое значение. В случае тайнописи вместо одной желаемой буквы приводят две или несколько букв, сумма числовых значений которых дает число, обозначаемое нужной буквой. Например: а (1)+а (1)=в (2). Буквы, не имеющие числового значения, при этом не изменяются. Вариантом цифровой тайнописи является описательная, когда нужная цифра-буква записывается словами, как-то: "десятерица сугубая"="20"="к" и т.п. Осовремененный вариант цифровой тайнописи можно увидеть в старообрядческом Толковом Апокалипсисе 1974–1991 годов за авторством некоего Иродиона, который зашифровал свое имя, используя уже арабские цифры: 8=и, 100=р, 70=о и т.д.
В основу некоторых видов тайнописи легли видоизмененные кириллические буквы. К таким тайнописям относятся полусловица и монокондил. При полусловице шифруемая буква пишется лишь частично. Монокондил же представляет собой своеобразную вязь, при которой горизонтально вытянутые буквы причудливо переплетаются, нахлестываясь одна на другую. В частности, такую вязь использовал в своем послесловии писец Вяземского Евангелия 1527 года.
Весьма любопытный и при этом наиболее легко читаемый вид тайнописи — зеркальное письмо, когда та или иная фраза записывается в зеркальном отражении.
Встречаются записи, содержащие элементы нескольких тайнописей или даже оригинальную тайнопись. К числу последних относится фрагмент колофона учительного сборника 1431 года за авторством новгородского писца Серапиона. Этот фрагмент был расшифрован известным лингвистом Андреем Зализняком. Как оказалось, он содержит перевод распространенного в славяно-русской книжности позднегреческого стихотворения. "Аще небеса, о человече, и облакы достигнеши, аще и еленскыя бръзости претечеши, и всея земля конца преидеши, казень гроба трилакотнаго не избежиши". В переводе с оригинала на современный русский оно звучит так: "О человек! Если ты достигнешь небес и облаков, // И если ты сочтешь шагами землю и морскую глубину, // И если ты превзойдешь оленя в скорости бега, // И если ты станешь обладателем золота и сапфира, // Ты не избегнешь надгробного камня длиной в три локтя". Оригинальная тайнопись встречается и в ряде других книг. Например, на страницах сборной рукописи 1549 года. На ее 527-м листе зашифрованы слова: "Слава Тебе, Боже, слава Тебе, Господи".
Как видим, никаких "тайн" древнерусские тайнописи в себе не содержат, однако загадки на пути их исследования встречаются и по сей день. Наиболее известна загадка тайнописи писца Диомида в псковском Апостоле 1307 года. Эта запись до сих пор не поддается удовлетворительному прочтению. А звучит она так: "пять земель, две тме, море, мудры разумееть". Что имел в виду Диомид, пока не ясно.
"РАЗУДАЛОЙ МОЛОДЕЦ"
Помимо пространных записей бытового и библиографического характера на страницах славяно-русских книг встречаются краткие пометы из одного-двух слов, как писцовые, так и владельческие, как-то: "зри", "проба пера", "конец" и т.п. Аналогичные записи и пометы во множестве попадаются в византийских, сирийских, армянских, грузинских и прочих манускриптах христианского Востока, неотъемлемой частью наследия которого является и отечественная рукописная книга. Однако эта общность не исключает наличия местных особенностей исполнения писцовых записей. Так, если греческие каллиграфы редко оставляли свои имена, то сирийские книгописцы порой указывали в рукописях даже собственных предков; а в армянской традиции возник целый жанр выстроенных по определенному канону колофонов-ишатакаранов, подчас выделявшихся другим шрифтом. Впрочем, это уже другая история...
В заключение приведем слова, которыми завершил свой труд переписчик Октоиха конца XVIII столетия: "Писал сей конец разудалой молодец, а учил его Небесный Отец".