Я помню себя, свою биографию с четырёх лет. Не всё, конечно, но какие-то эпизодики. Помню, как мы ездили на Украину, откуда мои родители. Они приехали в Москву в тридцатые годы, самое страшное время, – я родился уже в Москве, в 35-м году. Помню, я сижу на брёвнах, а мама с бабушкой пришли с базара, вытащили из корзины огромный красный помидор, просто вытерли его рукавом или рукой – не мыли, и так чистый, и я сижу и ем медленно этот вкусный красный помидор…
* * *
Помню, мы 21 июня 1941 года собрались ехать на Украину, но билеты нам достались на 22 июня. А поезд, который ушел 21 июня, – его разбомбило. 22 июня мы включили утром радио, а там Молотов сообщил, что началась война.
* * *
Я помню, как отец уходил на войну. Как только началась война, он пошёл добровольцем. В 44-м году, уже к концу войны, был ранен, тяжело. Его привезли в Москву, он лежал в госпитале, лица его я не видел, он был весь забинтованный… О войне не любил вспоминать. Только рассказывал, что, перед тем как ранили, и он как будто чувствовал – достал наши фотографии и долго смотрел на них. Конечно, все эти военные годы отразились на его здоровье, и он спустя 23 года после победы в 1968 году умер.
Отец мой на спектакль с моим участием сходил всего один раз, и было это как раз в Театре сатиры, на спектакле «Тень», задолго до роли Фигаро. Ему жалко меня было. На следующий день собралась семья, и на полном серьёзе стали обсуждать: «Что делать дальше? Ему надо менять профессию». А мать, которую уговаривали каждый день приходить в театр, отвечала: «Нет, я его дома вижу». И когда она наконец увидела меня в «Фигаро», она сказала: «Валя, какой ты худой…».
* * *
Мама моя, Гита Давыдовна, была домохозяйкой. Потрясающе готовила. Из ничего. Но всегда очень хорошо и вкусно! Наш дом был очень строгий. Ничего нового не покупали. Я ходил до института в штанах, переделанных из папиных, а пальто моё было из папиной шинели…
* * *
Помню, как во время войны недалеко от дома в магазин, который назывался «донорский», упала бомба, и все, кто там находился, погибли. А говорят, что в Москве не было опасно! Прямо рядом с домом!
* * *
Я помню День Победы. Тётя Феня, родная сестра мамы, повезла нас с сестрой на метро в центр, там везде стояли какие-то палки, на которых висели потерянные кепки и галоши, люди обнимались, целовались. Было много народу, но давки никакой не было. Вверху висел аэростат с портретом товарища Сталина, пели песни под аккордеоны, обнимались, целовались. Замечательный был день!
Когда я познакомился с одним своим приятелем, Володей Кругловым, у которого отец был прокурор республики, и пришёл к нему в дом, я впервые увидел домработницу. Представляете?! Домработницу! Увидел, как в молоко бросают сливочное масло, увидел варенья разных сортов… А потом этот приятель позвал меня на дачу – ещё одно потрясение. Для меня слова «поедем на дачу» было как «поедем в Сорбонну».
* * *
Но я не чувствовал себя бедным. Хотя между мороженым и кино приходилось выбирать. Я шёл в кино и, получается, всё время жертвовал мороженым. У мамы на кино не просил, потому что в доме не было денег. И, бывало часто, ходил по улицам, смотрел – может, кто там потерял какие-то монетки. Но не было такого страдания: «Ах, я бедный!». Для меня это было нормой. Я понимал – мы так живём.
* * *
Когда было жарко, мы просили дворника побрызгать нас из шланга, было весело… Футбольной площадки не было, мы играли на мостовой, на которой были рельсы, и по ним утром и вечером в трамвайный парк на Матросской Тишине шли трамваи. Мы играли в футбол, трамвай проезжал, мы продолжали играть. Ворота делали из шапок, а играли по-настоящему, забывая, что с одной стороны забор, с другой – дом.
* * *
Как-то на катке я ел кусок чёрного хлеба и проглотил шнурок от шапки – так хотелось есть. Я глотаю-глотаю и не могу проглотить, и, видимо, так забавно я выглядел в тот момент, что мой друг Володя Круглов вдруг говорит: «Ты должен быть артистом, ты комический артист!».
* * *
Я хотел стать артистом ещё со школы. Приставал с вопросами и просьбами послушать меня к Жене Моргунову: он жил в нашем доме, был постарше и уже со школы ходил в какие-то кружки. Потом поступил во ВГИК к Герасимову…
* * *
Незадолго до экзаменов в Театр-студию МХАТ я лишился двух передних зубов. Я любил драться, чтобы почувствовать, сильный я или нет. Специально вызывал некоторых людей на драку. И как-то попался один человек, вышел, говорит: «Давай стыкнёмся», и не успел я что-то красивое сказать в ответ – а уже был без зубов. Поступал я в Школу-студию МХАТ с двумя фиксами. С этими фиксами я читал Твардовского «Василий Тёркин». Такой приблатнённый был, поскольку я с Матросской Тишины. Чёлка глаза закрывала. Худой, длинный, даже каблуки отрезал: казалось, что я так буду поменьше ростом. И ещё так приблатнённо разговаривал.
* * *
Когда меня на третьем курсе утвердили на эпизод в «Убийстве на улице Данте» Михаила Ромма, на роль одного из трёх убийц, и я не смог произнести от страха свои несколько слов, второй режиссёр Столбов, впоследствии, кстати, главный режиссёр «Фитиля», сказал: «Михаил Ильич, мы очень ошиблись в этом парне». Я услышал и заледенел ещё на 20 лет вперёд. Я в этот же вечер подошел к Ромму и сказал: «Извините, чего-то у меня не получается…». Он говорит: «Ничего страшного, Валя, вы будете такой застенчивый убийца».
* * *
Раньше меня в «Современник» не принимали – та же Галина Волчек считала, что я «наигрывальщик». Ефремов же постановил: «Беру тебя в театр не потому, что ты хороший артист, а потому, что о тебе хорошо говорят». А было ведь время, когда я звонил Игорю Кваше и просил у него места на спектакли – хотя бы на ступенечках… В тот год из «Современника» ушёл Миша Козаков, и меня ввели в «Чайку» на роль Шамраева. Я стал интересоваться у Олега Николаевича: как этот образ лепить? Но так как в трезвом виде не встречал его года полтора, найти ответ было непросто. Наконец он ответил: «Что бы ты ни играл, у тебя лишь один подтекст, и он прост: „Да пошли вы все…ˮ».
* * *
Однажды, когда мой друг Кваша заменял Галину Борисовну Волчек, за три дня он успел понизить меня в зарплате и объявить строгий выговор. Если бы он заменял Волчек четыре дня, то он бы меня выгнал.
* * *
Вообще, надо уметь не ссориться. Где-то подстраиваться, где-то наступить на свой характер, принципы и промолчать. Начиная прямо с учёбы, со своих однокурсников. Ведь это твои потенциальные партнёры, иногда нужно уметь лавировать и терпеть. Даже когда к тебе не справедливы, даже когда прав ты. Даже когда за спиной говорят гадости.
* * *
С Ольгой Остроумовой мы познакомились в «Гараже» – это был 1979 год. Она мне очень понравилась. Но потом я понял, что у неё маленький ребёнок, что она замужем… В общем, никаких перспектив не увидел. Ну и я специально, чтобы перестать смотреть на неё глазами влюблённого человека, стал смотреть на неё другими глазами и думать: «Господи, что в ней хорошего?». А потом, спустя какие-то годы, она выступала по телевизору, и я просто «прилип» к экрану. Помню, мне показалось, что она одинока. Ошибался я или нет – не знаю до сих пор. Она потрясающий человек. Она потрясающая актриса. Знаете, когда я увидел её в роли Бовари… И не потому, что я был в неё влюблён, я говорю как зритель… До сих пор потрясён. Театр – это такая вещь, это не снять на плёнку – но это было грандиозно.
* * *
У нас в семье нет общества взаимного восхищения. Мы вообще говорим о театре, об искусстве очень редко. И я, например, слышал, как она с кем-то говорит об этом, только не со мной. Я, кстати говоря, у неё многому научился. Она не любит болтовни, не любит показухи. Когда я прошу у неё совета, она долго думает, а потом говорит несколько слов. И – в точку. Совершенно неожиданно для меня.
* * *
Вообще я – не киноактёр. И в кино меня мало приглашали. Это уже после Эльдара Рязанова, который хорошо ко мне относится, стали звать. А до этого был «пустой». В начале пути – роли на подхвате, как, например, с Женей Леоновым в фильме «Первый курьер», где я, как идиот, стоял, изображая жандармского офицера, а Женя играл блестяще. Первая серьёзная роль, пожалуй, в фильме Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово», где мой герой выражает даже гражданские чувства.
* * *
В «Гараже» мою роль должен был играть Ширвиндт. Но он опоздал. Рязанов кричит: «Пусть выпускает свой спектакль, я не могу ждать!». Меня предложила Лия Ахеджакова. Рязанов: «Этого не надо, он меня заговорит». Потом сдался: «Ладно, где он там? Позови». Я пришёл. Мне дали почитать первую страницу, речь Сидоркина. Сняли первый дубль. На втором входит Ширвиндт. Я видел, как в этот момент Рязанов решал: кто из двоих? Наконец сказал: «Шура, иди домой, будет этот сниматься». А я зажатый был такой: первый раз снимался в большой роли у очень хорошего режиссёра. Очень хотел не потеряться в той компании.
* * *
Сейчас я часто в монастырь езжу – в Николо-Берлюковскую пустынь. Настоятелем в пустыни служит иеромонах Евмений. Специально езжу к нему, чтобы пообщаться. Интереснейшая личность! Тридцать восемь лет от роду, выпускник МВТУ, по образованию – инженер, по складу же ума – мудрец, мыслитель. Но и отцу Евмению нужна помощь, он в одиночку ведёт борьбу. Прекрасный храм XVIII века лежит в руинах, большая часть территории занята психиатрической лечебницей, на месте алтаря – кабинет главного врача. Кощунство чистейшей воды! В трёх километрах построено новое здание, однако администрация больницы отказывается переезжать. К слову, брал отца Евмения на юбилей Табакова, Олег подписал письмо в поддержку. Необходимо поскорее вернуть монастырь верующим, прекратить издевательство над людьми.
* * *
Я уважаю Путина, и мне он нравится. Россия – ей Богом отпущено быть чище и сильнее других. Я люблю свою страну, верю России и её правителю. Верю! Вижу, что происходит, и не обманываюсь.
* * *
Любовь – самое главное в жизни. Человек – чувствующее, чуткое создание, отличается от зверя тем, что способен любить. Не всем этот дар даётся свыше. Лично я убеждён в том, что жизнь человека оправдана только любовью. И вообще единственное оправдание жизни на Земле – любовь. Любовь – в великой литературе, музыке, живописи, кинематографе никуда не уйдёт. Она останется навсегда. Рукописи не горят и любовь не исчезает. Любовь – навеки.
* * *
