В двенадцатилетнем возрасте моя бабушка, Нина Аксенова, была угнала вместе с другими жителями деревни на Смоленщине в Германию, где была вынуждена выполнять тяжелую мужскую работу в лесу, а по выходным еще и убирать в доме хозяев. И только совет случайной знакомой помог девочке-сироте избежать крематория… О тех днях бабушка много рассказывала. Воспоминания ее и других узников, легли в основу романа «Дар кариатид», отдельные главы и части из которого были опубликованы в России и за рубежом, в том числе журнал «Казань», книга «Дети войны» (издательство АСТ) и многих других изданиях. Последние годы бабушки прошли в Курске. Привожу один из опубликованных отрывков (в сокращении).
«МЫ ДЛЯ НИХ РАБОЧИЕ ЛОШАДИ»
"… Паровоз вздохнул и тронулся, увозил в слепую неизвестность.
Несколько раз поезд останавливался. С улицы доносились крики и плач: немцы с автоматами наполняли другие вагоны. Наконец, испуская гудки и пар, товарняк подъехал к конечной станции.
Над платформой мрачно высилось здание брянского вокзала. Немецкие
автоматы были уже начеку.
Длинная процессия двинулась под их прицелом к просторному складскому помещению, отгороженному колючей проволокой. Рядом, за загородкой, на улице стояла маленькая деревянная уборная.
Внутри склад напоминал гигантский шкаф, но вместо полок в нем от стенки к стенке тянулись нары в пять этажей.
Гулкое помещение наполнилось женскими, мужскими голосами, как будто пришел в движение потревоженный улей.
Первые этажи мгновенно оказались заполненными до отказа, и люди полезли выше. Нина оказалась притиснутой к стене у входа. Сзади с грохотом захлопнулась тяжелая дверь.
Людской поток подхватил Нину и вытеснил ее на верхний этаж, где потолок нависал так низко, что, казалось, вот-вот опустится еще ниже и раздавит своей огромной каменной поверхностью.
Нина улеглась поудобнее на нарах и осмотрелась, наконец, по сторонам.
Справа от нее расположился мужчина с полным румяным лицом. А слева – худенькая женщина с большими впалыми глазами. Её взгляд встретился с взглядом Нины, и брови соседки удивленно поползли вверх.
- Откуда ты здесь взялась, девочка?
Нина удивилась вопросу. Как будто итак не понятно, что она приехала в товарном вагоне, как и все остальные, но голос соседки был полон сочувствия, и девочка тихо ответила:
- Из Козари.
- А родители твои где? – продолжала допытываться женщина.
- Я сирота…
Нина в первый раз произнесла это слово, которое вдруг как будто само сорвалось с губ детским мячиком в бездну и взошло одинокой луной на бесконечно черном небе среди миллиардов, миллиардов далеких звезд.
- Сирота?.. – повторила женщина задумчиво и жалостливо. – А сколько тебе лет.
- Двенадцать.
- Когда немцы будут спрашивать, сколько тебе лет, - перешла вдруг на заговорщицкий полушепот женщина, - скажи, что пятнадцать. Детей и стариков они не жалуют. В печь – и все! Разговор короткий! Мы для них рабочие лошади. Понимаешь?
Нина кивнула.
- И держись нас с Федором, - женщина кивнула взглядом на румяного здоровяка, лежавшего по другую сторону от неё. Нина снова молча согласилась, и вдруг впервые за этот бесконечный день ощутила такой покой, что захотелось ни о чём не думать, и спать, и видеть сны не о войне.
Уже сквозь сон девочка услышала, что ее новую знакомую зовут Маруся.
…Утром разбудил железный скрежет засова и лай собак. Немцы с автоматами стояли наготове.
- Сейчас заставят нас работать, - мрачно предположил дядя Федор.
Предположение его оправдалось. Повели копать окопы.
Мерзлая земля не поддавалась лопатам, но дула автоматов смотрели в спины безжалостно и пристально.
R концу дня Нина не чувствовала уже ни мороза, ни усталости. Руки словно примерзли к рукоятке лопаты и как у заведенной куклы повторяли одно и то же движение.
Наконец, немцы решили, что на сегодня достаточно, и отвели узников назад на нары.
Наутро узников снова повели на окопы, а вечером, когда узники разместились на нарах, дверь загрохотала, распахнулась… В помещение вошли два немца в военной форме и русский в гражданской одежде.
Один из них, грузный офицер лет пятидесяти, важно сел за стол.
На грудь ему свисали очки на толстой золотой цепочке.
На столе лежала большая раскрытая тетрадь.
Немец размашисто изобразил на первом чистом листе единицу и строгим взглядом обвел узников.
Очки в золоченой оправе продолжали болтаться на груди
Другой немец, лет тридцати, стал быстро, метко частить указательным пальцем – пересчитывал узников. На груди у него в такт движению руки покачивался железный полумесяц.
Мужчина в гражданской одежде оказался русским переводчиком.
- Подходите к столу по одному, называйте фамилию, имя, отчество и год рождения, - обратился он к узникам.
На нижних нарах зашевелились, но никто не спешил исполнять приказ.
- Шнель! – прикрикнул с полумесяцем.
Нары нехотя пришли в движение. Тревожно зашелестели листы толстой тетради. Исписанных листов становилось больше и больше…
Уже давно перевалило за полночь, а узники всё тянулись и тянулись к столу.
Немец с очками, по-прежнему бесполезным грузом болтавшимися у него на груди, всё записывал и записывал. До пятого этажа очередь дошла глубокой ночью.
Ручка все быстрее скользила по бумаге и, наконец, немец с мрачной торжественностью захлопнул толстую тетрадь и тяжело поднялся из-за стола.
- Morgen fahrt ihr nach unserem kulturellen und reichen Deutschland, um zu arbeiten, - провозгласил он и обвел глазами пять этажей нар, потом обратился к русскому, –übersetze. (Переведи).
- Завтра вы уезжаете работать в нашу культурную зажиточную Германию, - повторил по-русски переводчик.
БРЕСЛАУ
Нина потёрла руками заспанные глаза, вздрогнула от нового «Шнель» с улицы, поискала взглядом тетю Марусю и дядю Федора.
Снова наготове немецкие автоматы. Одно неверное движение, и выстрел. Или разорвут собаки.
- Куда нас ведут? – тихо шепнула Нина тете Марусе не потому, чтобы ждала ответа, а просто, чтобы заглушить хоть ненадолго беспокойство.
Тетя Маруся не знала.
Никто из узников не знал…
Город назывался Бреслау. (Сейчас Вроцлав – прим. авт.)
… Сквозь легкую весеннюю дымку тумана вырисовывались очертания города-крепости.
Этот город казался странным уже потому, что в нем не было развалин. Стены домов не были обуглены. Еще совсем немного, и в нем зацветут цветы.
Здесь уже не было зимы. Здесь еще не было войны. Из зимы товарняки приехали в зыбкую весну. Из самого пекла войны в призрачный мир.
Мальчишки и девчонки в аккуратно повязанных синих галстуках шли в школу.
Это был другой мир, где школьники носили белоснежные рубашки. Как снег, который не скоро еще сойдет с полей России, когда ручьи понесут, журча, по полям смерть, когда солнце, безжалостно растопив холодный саван сугробов, обнажит разлагающиеся тела убитых.
В чистеньком городе был остров войны. Остров, отгороженный от уютного весеннего мира колючей проволокой и высокими досками. Это было, пожалуй, единственное напоминание о войне, идущей на далеких снежных просторах России.
- Русский швайн! – кричали вслед оборванным, наголо постриженным пленникам мальчики в белых рубашечках и смачно плевали вслед.
Отгороженная территория напоминала скотный двор, на который зачем-то согнали людей. Больше тысячи людей.
Здесь были поляки, чехи, югославы, итальянцы, украинцы, прибалты, белорусы, русские… Все говорили на разных языках, но понимали друг друга с полуслова, а если нет - объяснялись на пальцах.
Больше всего было русских. Их легко было узнать по наголо обритым головам.
Прямо на улице, на земле, пленников накормили перловой кашей. Немец – повар в белом колпаке брал из высоченной стопки уложенных друг на друга мисок одну. С выражением агрессивного безразличия ко всему происходящему вокруг плюхал в нее черпак жидкой каши. О ложках не могло быть и речи, и люди жадно выпивали, вылизывали содержимое мисок.
Некоторые пытались снова затеряться в хвосте длиннющей очереди, но немецкие солдаты бдительно следили за тем, чтобы получившие свою порцию без промедления переходили на другую сторону площадки, где и предстояло ждать, ждать, ждать…
На этой половине нелепо торчал у колючей загороди письменный стол, словно кем-то забытый, а может быть, просто выброшенный. Старый, видавший виды. Зачем принесли его сюда?
Среди оборванной, наголо обритой толпы сновали аккуратно причесанные немецкие девчонки в клетчатых фартуках.
- Русский швайн, миски давай! – бойко выкрикивали они скороговоркой.
Ждать, ждать, ждать…
Девочкам было не больше пятнадцати.
Нина протянула пустую миску немке.
- Тетя Маруся, что значит «швайн»?
Ответил дядя Федор:
- Сами они свиньи!
Сплюнул сквозь зубы на землю.
ДО ПОБЕДЫ ДОЖИЛИ ТОЛЬКО ШЕСТЕРО
Остров, отгороженный от всего мира колючей проволокой, пришел в движение. Среди тихой этой суеты, как старый упрямый конь, нелепо упирался четырьмя ногами в землю письменный стол. Теперь, как ставшая вдруг самой значимой шахматной фигурой, угрожающей самому королю, он казался торжественным и важным.
Пожилой немец в военной форме опустился за стол так неохотно и лениво, как будто был приговорен просидеть здесь, за колючей проволокой, всю жизнь, если не больше и записывать, записывать, записывать…
И снова толстая тетрадь на столе.
К островку за колючей проволокой начали подтягиваться первые покупатели. У всех немцев был одинаковый взгляд. Чуть сдвинутые брови. Оценивающий.
С таким взглядом приходят рабовладельцы на рынок рабов. Так смотрит хозяйка на груду персиков на прилавке, бдительно следя за тем, чтобы ушлая продавщица не накидала ей, как будто невзначай, подгнивших или недозревших фруктов, рассчитывая получить за них столько же марок, сколько стоит хороший товар.
… За узников не брали денег. За каждого солдата или офицера Вермахта его семье полагалось три раба.
Немцы, преимущественно пожилые мужчины в гражданской одежде, выбирали самых здоровых и сильных. Кто- троих узников, кто-то – шестерых, а кто-то уводил с собой и девять…
Немец за письменным столом на секунду поднимал глаза на подошедшего. Быстро фиксировал что-то в толстом журнале.
К вечеру разобрали самых здоровых и сильных мужчин и женщин.
- В России нас не расстреляли, так здесь в печке сожгут, - вздохнул дядя Федя.
Последние солнечные лучи уже почти растворились в сумерках, когда пришел человек в зеленом костюме и в тон ему шляпе с пером – форменной одежде лесничего. Рядом с немцем, виляя хвостом и высунув язык, бежал толстый ухоженный спаниель.
Немец подошел к столу и еще раз мельком обернувшись на оставшихся узников, резко и отрывисто бросил три слова:
- Ich nehme alle mit. (Я беру всех).
Человек в зеленом костюме положил на стол какую-то справку. Вероятно, подтверждавшую, что в его семье тоже кто-то сражается на войне за идеи фюрера.
На перроне ждали поезд пассажиры с чемоданами и без. Некоторые из них также вели узников.
Совсем скоро показался вдали все замедляющий скорость паровоз. Поезд был совсем маленьким – всего четыре вагона, но и те оказались заполненными лишь наполовину.
Немец в зеленом сел на скамью у окна. Собака расположилась у его ног, настороженно поглядывая на людей с обритыми головами и усталыми лицами.
Узники разместились напротив на нескольких скамьях.
Поезд тихо вздохнул, тяжело двинулся с места. За окнами поплыли дома и деревья.
Иоганн Шрайбер был лесником.
Всех девятерых узников Шрайбер вез в лесничество под Лангомарк. Пришла пора высаживать деревья, а сильные мужчины на войне. Из девятерых узников до Победы дожили только шестеро. Федора за его шутки отправили в крематорий, а с ним его жену Марусю. Еще одна узница умерла от чахотки.
Вероника ТУТЕНКО (на фото с бабушкой)