В нашем детстве мы каждое лето проводили каникулы в деревне у Бабушки и Дедушки. Они держали большое хозяйство: коров, свиней, кур, иногда уток. Всегда было несколько кошек и собака. Дедушка наш занимался пчелами. На огороде росли помидоры, огурцы, картошка, да много чего еще. В саду – яблони и вишни. Поэтому мы видели домашние яйца, молоко во всех состояниях, мясо, картошку с луговыми опятами и вкуснейшие салаты летом из овощей, залитых холодными сливками. Пусть это не прозвучит громко - мы видели жизнь и еще помним ее вкус!
Бабушка наша всю жизнь проработала учителем в деревенской школе. Дедушка работал в совхозе водителем на бортовой машине, электриком, да много кем. Он у нас моряк. Служил под Порт-Артуром на минном тральщике.
Дедушка и Бабушка нас любили, заботились о нас. Они этого не произносили вслух, просто делали. Всегда радовались, когда мы приезжали. Хотя от четверых пацанов дом стоял на ушах, да что дом, вся деревня! Мы не были хулиганами, но мы были детьми.
Дедушка научил меня косить траву. Я до сих пор не могу осмыслить, как он это сделал. Почти без слов. А до этого меня учили, скажем так, наши отцы. Крик, шум, нервы! Я даже заплакал. Хотя мне было уже двенадцать или тринадцать лет. Но реально довели. Пришел Дед и сказал тихо: «Пойдем со мной на конец огорода, чего ты с ними тут».
Наш Дед, страдавший половину жизни от бронхиальной астмы, но всегда бывший во главе любой работы. Мы пришли на конец огорода: «Пятку прижми, ничего, иди-иди, я добью, вот так, хорошо». И снова. И еще раз. Вот все слова. Он не хватал меня за косу, не дергал ее из рук, не кричал. Больше косил сам. А я смотрел. Откуда столько доброты и терпения? Разве это не есть любовь? Она самая. Глубинная, настоящая. Через короткое время, я брал такие ряды по ширине, что отцы наши даже в падении не могли бы такое изобразить…
Бабушка тоже всю жизнь в труде. Сколько я себя помню, она уже была на пенсии. Зимой она топила печь и пекла нам пышки. А потом читала сказки. Летом варила нам такие щи из домашней курочки со свежими помидорами, что у нас за ушами трещало! И все это совмещала с работой по хозяйству. Великая труженица, доброе сердце, которое болит за всех. И за мужа, и за детей, и за внуков, и за не пришедшего с войны брата. За весь мир!
Сейчас бабушка живет в городе у своих детей. Ей 95 лет. Она сохранила ясность ума и речи, и когда она говорит, мы все замолкаем и слушаем. Впитываем и никто не решается ее прервать и что-то там дополнить.
Великие русские женщины, охранительницы нашей русской земли…
Рядом с нами на улице жили соседи. Когда мы были маленькими, они уже были взрослыми, если не сказать старыми. Мы катались на великах, ходили на речку, играли в индейцев в тополях на лугу, жгли костры… а они просто жили, просто трудились рядом.
Справа от нас, если стоять к нашему забору лицом, жили муж и жена – Дядя Ваня и Бабка Лена. Правда, Бабушка наша называла его Иваном Тихоновичем. Поэтому и мы так стали звать. Бабку Лену мы так и звали – Бабка Лена. Нам, детям, они казались чудными. Иван Тихонович летом ходил в светлой рубахе, накинув иногда пиджак, разговаривал сам с собой, размахивал руками, с кем-то спорил. Худющий, непонятный. Мы посмеивались над ним. Хотя Бабушка всегда воспитывала нас в уважении к людям. Но дети есть дети. Он казался нам очень необычным. Но я никогда не слышал от него грубого слова, окрика или еще чего-то. Бабушка нам сказала: «Вы над ним не смейтесь – он на войне был!» Ну, был и был. Мы бегаем, резвимся. А однажды Бабушка отправила меня к ним за чем-то, и я сидел во дворе у них, ждал. Иван Тихонович зашел во двор, что-то сказав самому себе. Потом сел на завалинку и начал говорить, скорее, себе, чем мне. И внезапно в его речи я услышал: «Пуля… сука… просквозила… два месяца до победы… две пули в грудь мне… вместе с контузией… все вместе…мне... один бой».
Все! Март 1945-го. Бой за какой-то европейский город. Штурм здания. Вокруг смерть. И из окна немец стреляет из автомата. Пули попали в нашего Ивана Тихоновича. И мне перестало быть смешно. И всем моим братьям перестало быть смешно. Хотя я им ничего не рассказывал. Просто перестало само собой и все. Мы сразу выросли…
Бабка Лена тоже казалась нам чудной. Всегда в белом платочке. Всегда что-то делала то в полисаднике, то около дома. И все время тащила с луга какие-то сухие ветки, пилила их, заготавливала. Каждый день, все лето, она тащила тонкие ветки… Мы, поскольку каждый вечер жгли костер, не одобряли этого ее занятия, так как считали ее конкуренткой в борьбе за хворост. Нам же он тоже нужен. А когда мы заготовили на костер – аккуратно сложили – пришли, а их нет - тут уж возмущению нашему не было предела. Бабка Лена сперла. Ух! Ах! Мы реально не понимали, что для них - это вопрос тепла и спасения зимой. Наверное, она еще выписывала дрова, как многие, и эти ветки вряд ли давали много тепла.
Еще у них не было телевизора. Просто совсем и никогда не было телевизора. Бабка Лена считала, что телевизор смотреть нельзя. Она об этом говорила и нашей бабушке. Еще она часто ходила в церковь в соседнем селе, всегда пешком, несколько километров. А мы смеялись, как это смотреть нельзя. Ну как это? «Гостья из будущего» идет, вторая серия, самая интересная! Бабка Лена представлялась нам отставшей от прогресса, хотя мы таких слов тогда не знали, но представляли ее именно так. Мы никогда не видели ее без платка. Никогда. Всегда сухонькая, сгорбленная, всегда за какой-то работой. Я не видел ее подолгу сидящей на лавочке, иногда она подходила к соседям, стояла, чуть наклонившись вперед, но всегда недолго. За все время я не слышал от нее ни одного грубого слова, упрека и чего-то подобного. Да, забыл сказать, почему телевизор нельзя в доме держать и смотреть. Он от этого… не рекомендуется произносить… от темных сил, короче. И вот прошли годы. Ребята, милые, а ведь телевизор смотреть реально нельзя, ну ведь совсем, ну то есть можно, но очень чревато…
Эх, Бабка Лена, прости нас маловерных!!!
Правее Бабки Лены и Ивана Тихоновича жили Тетя Паша и Дядя Коля. Тетя Паша маленького росточка, всегда в косынке. От нее, мне казалось, всегда пахло молоком, сеном, домом. Она ходила неспешно, основательно. Всегда остановишься поздороваться, она расспросит тихо, мол, когда приехал? с отцом ли? как учишься? И много всего, но не от любопытства, а от чего-то другого, чему мы в детстве еще не знали названия. Дядя Коля всегда был очень худым, точнее, он был сухой как палка. Всегда сгорбленный, ходил, наклонившись вперед. Но ходил очень быстро, дыша громко. Отец говорил мне, что Дядя Коля – фронтовик! Мы мало с ним общались. Иногда он отбивал нам косы. Вы спросите, как это? О, это целое искусство. На специальном пенечке, из которого торчит такая особая железка, молотком, короче, не всякий умеет. Он отбивал нам косы перед тем, как приходила пора косить траву. Я смотрел однажды на бритву косы сразу после отбивки, она была блестящей, неровной и как бы расплющенной. Дядя Коля всегда говорил короткими фразами на выдохе. Он часто гонял корову и телят на луг, потом ходил за ними. Идет вечером, размахивая здоровенным молотком, загоняет, стало быть. Молоток нужен, чтобы расшатать металлический штырь по типу большого гвоздя, прикол. Так называется. На этом штыре и держится цепь, а к ней крепится корова…
Однажды Дядя Коля помогал нам собирать сено в большой стог. Он был в этом мастер. И мой отец спросил: «Дядь Коль, говорят, ты болеешь?» «Могутов нет!» - тихо ответил он. А сам стоит на большом стогу и помогает. И как помогает. Молодые за ним не поспевают...
Никогда я не слышал от них ни одного грубого слова. Всегда что-то скромное, спокойное, как шелест листьев тополя.
Далее, на углу, жила Тетя Марфуша. Про нее помню мало, но помню, что была добра к нам. У нее росло очень много всякой ягоды. Она жила одна. Потом ее дом купили какие-то дачники. Но это уже было что-то иное. Вообще, дачники вызывали у нас какое-то странное чувство. Приезжая по выходным, они так и не вписались в нашем понимании в деревенский быт. Что-то там у них постоянно зарастало, картошку не было видно среди осота, заборы им ломали любители ночной малины. Ну, так как-то. Они вечно прискакивали, что-то там чинили, пололи, жгли и ускакивали, чтобы снова потом чинить и жечь...
Слева от нашего дома жил Дядя Федя с женой. Ее я не помню. Помню, что она болела, и все заботы лежали на нем. Так Бабушка говорила. А он все время что-то делал. То на огороде, то на лугу. Как-то меня маленького положили днем спать. Потом разбудили и сказали: «Сейчас Дядя Федя отвезет». Мы с Бабушкой, со второй, с маминой мамой, залезли в кабину, и очутились очень высоко над всеми. Это был молоковоз. Дядя Федя на нем работал, он и отвез нас в город.
Потом еще я помню, как он гнал по лугу коров. Как правило, двух и всегда красных. У нас были разные коровы: черно-белые пятнистые, коричневые, черные, а у него всегда красные. Он очень быстро ходил, почти бежал. И коровы бежали тоже. И туда и обратно. Наши не сдавали коров в стадо. На лугах, недалеко от домов, хватало места для выпаса.
У Дяди Феди всегда было очень чисто в полисаднике перед домом и в саду за ним. Я его тоже никогда не видел подолгу сидящим за разговором. Подошел – сказал – спросил – ушел. За домом у него был сильно плодоносящий сад. Много яблок и кусты с осыпным крыжовником. Мы, признаться, наведывались к нему регулярно, когда крыжовник поспевал. Он всегда был реально крупнее нашего, а главное его преимущество в том, что он был! А наш мы съедали еще в зародыше.
Однажды, помню, льет ливень, мы вчетвером, в фуфайках не по размеру, залегли в мокрой люцерне. Нас от Дяди Феди отделял огород. Никаких заборов, конечно, не было. Потом, как по команде, бросаемся и обрываем в карманы крыжовник. Вдруг кто-то кричит горячим шепотом: «Дон Фед!»
И мы ломанулись обратно. Отдышались только у себя. Стали есть крыжовник и выяснять, кто и зачем крикнул. Оказалось, показалось. Да не мыли его, конечно, дождь же прошел. Чистый, значит. Можете представить размер сердца Дяди Феди, если за все годы он ни разу не сказал нашим Бабушке и Дедушке о проделках их внуков. Конечно, он не мог не заметить, что густо усыпанные кусты, с нашей стороны совсем голые, но…
Иногда зимой, уже много позже, он приносил бабушке молоко. Да и проведывал ее заодно.
Стоит ли говорить, что он от нас тоже ничего не требовал, не ругал, не жаловался. Все время что-то делал. Они все все время что-то делали.
Потом мы выросли. Институты, женитьбы, работать чего-то начали. Закрутил водоворот. И вот как-то я приехал в деревню, а их никого уже нет. Ну, то есть я помнил, что сначала Дедушка наш, потом Иван Тихонович, но это не складывалось вместе. А в тот раз я четко понял, что их совсем никого уже нет. Еще на кладбище, когда делали что-то, там понял. По крестам, по фотографиям. Все там. А Дядя Федя вот недавно совсем. До восьмидесяти девяти дожил.
А тех соседей, чьи дома давно заколочены, слева от Дяди Феди я и не знал совсем.
Да, к чему я это все. А вот к чему. Брат мой двоюродный мне сказал, что Дядя Федя ушел. А я ему ответил: "Да, так жалко, что их уже никого нет".
А он мне возразил: «Нет! Они все есть!» И всех их назвал.
И это ведь так глубоко и при этом так просто. А я ведь не догадался. Они все есть! И всегда будут! И мы снова несемся мимо них на велике, и я не плачу… и вы не плачьте.
Мы гордимся нашими учеными, писателями, поэтами, актерами, врачами, космонавтами. И это правильно! Но я по-настоящему горжусь нашими великими тружениками, которые отвоевали для нас мир и подарили нам столько добра, внимания и заботы, нашими дедушками и бабушками, нашими родственниками и соседями, нашими Простыми Великими Старыми Людьми! Они - наши корни, наша память, они и мы, все вместе, и есть тот сплав, имя которому - РОССИЯ!