Каждый из нас, выжигая пространство,
оставляет какой-нибудь след —
принцип определенности места.
Я смотрел на кровавое тесто
восходящего солнца и знал,
что здесь не хватает красок.
Я хватал воздух ртом, ничего не понимал,
меня окружали люди,
и я не увидел их глаз.
Мы проживаем одну только жизнь
бесконечное количество раз
Она остановилась посреди комнаты. Как раз в той ее части, где было растянуто белье. Упершись лицом в свежевыстиранную простынь, Она закрыла глаза и как-то картинно выдохнула. Запах порошка и сырости. На эту висевшую простынь хотелось опереться, как на стену, и замолотить по ней руками. Но это всего лишь влажная ткань, которой недоступна твердость. Как и Ей в этот момент.
Она еле-еле, буквально со скрипом открыла глаза, запрокинула голову и направила графитовый взгляд под потолок. Лепнина старого фонда, которая обыкновенно так радовала Её и выступала предметом гордости за скромное, но богемное жилище, сейчас нестерпимо раздражала. Неожиданно резко для себя самой Она развернулась вправо и подошла к камину. Точнее к тому, что раньше им было. Театрально опустила палец на пыльную поверхность, стала методично двигаться от одного края камина к другому, не отрывая пальца, а только разворачивая его при каждом повороте туловища.
Не то в ритме сальсы, не то в духе черт пойми еще чего — танцевальные шажочки, которые помнила еще с начальной школы. Смешная. Будто Её цветы, свечи, картины и прочий хлам были зрителями. Но для Нее и правда были. Для Нее они были живее всех тех, кто умеет ходить и говорить.
Из коридора доносилась типичная смесь звуков коммуналки: кашель старухи справа, треск турки с кухни, говнорэп студентов напротив.
Она бросила взгляд на свое обшарпанное кресло и увидела мясистую, шершавую, длинную...веревку. Веревка? Это что за черт возьми, откуда?
Ах, да, о зрителях: Женька же вчера забегала после своего спектакля. Спектакля, на который Она так и не нашла сил пойти. Стыдно и неловко, обещалась ведь.
Веревка, значит, забытый восходящей звездой василеостровских подмосток реквизит. Да-да, вроде, когда Женька рассказывала о премьере, активно жестикулировала и чем-то махала… Вчерашним вечером Она была, как в тумане, и не особенно могла следить за нитью актерского рассказа. Тем более, за участвующим в рассказе реквизите.
Только рассеянно кивала с блуждающей улыбкой, которая отражалась, как в зеркале, в её куцей челке. Улыбка, которую Она так старательно ловила и натягивала на рот. Радость за подругу и её удачную роль действительно была, но на эту радость не находилось никаких сил. Совершенно пустой резервуар улыбок. Осталась только одна на все случаи жизни — и та непокорная.
Веревка, веревка…
Хм. Она вспомнила Пастернака и Цветаеву. Как там было? Вот, Марина, хорошая веревка, крепкая — хоть вешайся! Борис Леонидович был, конечно, так себе шутник. В лирике явно преуспел больше.
Ее сознание становилось сонным и гулким, в него как будто издалека, из-за мутной большой воды стали приходить обрывки фраз из Камю. Жизнь стоит труда?
Лето, соседский огород с примятой высокой травой, которая так по-июньски пахнет. Отец, снова пьяный в усмерть, валяющийся в этой траве под машиной.
Зимние сумерки, нагревшийся от кипятка подстаканник, поезд Петербург - Кисловодск. Измученный калека, который ночью ссыт прямо на пол в купе, потому что нет сил встать и дойти до туалета. Потому что очень больно.
Если жизнь так до пошлого жестока, стоит ли она труда?
Она вслух засмеялась своей дешёвой высокопарности, взяла с подоконника недопитый вчера, неприятно выдохшийся бокал просекко и шумно отхлебнула. Будто чай, а не игристое. Подернутая пылью поверхность рисовала новый узор с каждым глотком.
С кухни донеслось шипение — про турку забыли, дешевый армянский кофе пузырями растекался по жирным пятнам плиты, говнорэп затих. Внизу хлопнула входная дверь, и послышался легкий, резво взмывающий бег.
Женька возвращалась за веревкой. Завтра будет нужна на репетиции! Жека сжимала под мышкой сверток ромашек в крафте — Она любит. Может, обрадуется.
Как у них это было заведено, Женька влетела в комнату без стука, вся сияла и закричала свое привычно громкое Хэллоу!
Из-за старомодного, битого со всех сторон шифоньера, актриса сначала увидела парящие в воздухе, бледные ноги. А потом и наконец застывшую непослушную улыбку, которая так и не наделась как следует на рот. Так и осталась: как криво натянутая в последний момент шапка, перед тем, как мама увидит и заругает.
Зато отражение в челке было чудо как хорошо.
Цветаева едкую иронию, пожалуй, оценила бы.
Но Женька не смогла.
Ромашки рассеянно лежали на потрескавшемся паркете.