Валерий Григорьев
Где мой «макаров»?!
На следующий день без «ефрейторского зазора» мы в девять часов утра были на аэродроме в готовности к очередным показам. Погода тому не благоприятствовала. От пронизывающего ветра на летном поле невозможно было укрыться. Я уже был заправским экскурсоводом, тараторил про свой МиГ без остановки. Народ к расспросам тоже не был расположен, и двадцать групп офицеров округа мы пропустили в стахановском темпе. К обеду закончив с этим мероприятием, стали готовиться к тому, чтобы разлететься по родным авиабазам. Вовсю шел натуральный обмен спиртосодержащих жидкостей на фляжки, котелки, шлемофоны танкистов и предметы их обмундирования. Из предложенного товара мне приглянулась трехлитровая алюминиевая фляжка, за которую капитан-танкист просил три литра спирта.
Отдав торговлю на откуп технарям, я пошел заблаговременно, как мне казалось, давать заявку на перелет в Насосную. Оказывается, наиболее ушлые товарищи еще загодя дали такие заявки и со счастливыми физиономиями сновали по аэродрому в предполетной суете.
В два часа дня морозный воздух Грузии потрясли грозные раскаты работающих на форсажах двигателей штурмовика Су-24. Восемь тонн бомб и ракет на наружной подвеске придавали этой далеко не мирной птичке зловещий и карающий вид.
За ним поочередно взлетели два истребителя-бомбардировщика Су-17м3, у каждого под крыльями было по семь тонн смертоносного оружия. Характерный горгрот, хотя и напоминал чем-то горб, но совершенно не портил красоты машины. Пузатые бомбы и НУРСы скрывали всю нижнюю часть крыла, от самого его стыка с фюзеляжем до законцовок, и было непонятно, какая сила способна поднимать самолет в воздух.
Два подвесных бака под фюзеляжем больше напоминали торпеды, чем емкости для топлива. И вот, эти универсальные машины для уничтожения с необычайной легкостью и проворством разбегаются и круто уходят в небо.
Но особенно меня покорил взлет Су-25-го. Легкий штурмовик, если так можно о нем сказать, с четырьмя с половиной тоннами средств уничтожения взлетел с углом набора сорок пять градусов. Я давно был наслышан о его превосходных летных данных, но впервые видел его в деле. Такая тяговооруженность в Афганистане спасла жизнь не одному десятку пилотов при штурмовке позиций душманов в горах. В узких ущельях, когда можно было уходить только вверх, такому самолету не было ни цены, ни альтернативы. Я знал многих летчиков, все восторгались возможностями этих грозных машин, получивших в народе вполне мирное прозвище «грачи».
С завистью глядя на уходящих в небо товарищей по недавнему показу, я с сожалением думал, что не дал вовремя заявку на улет. Опять предстоят надоевшие бани и пьянки. Александров тоже остался в Вазиани, но он об этом нисколько не жалел, и я подозреваю, что он специально «забыл» мне сказать о возможности улететь в день окончания показа. Валера в этих мероприятиях участвовал не первый раз, чувствовал себя как рыба в воде: трудно представить, что он об этом не знал. Повозмущавшись для вида, он потащил меня продолжать веселье в кругу своих давнишних собутыльников. Помня о предстоящем перелете, я, как мог, поддерживал компанию, но старался много не пить.
На следующий день погода стояла как по заказу, миллион на миллион. В предчувствии скорого улета, я в прекрасном расположении духа пришел получить свой пистолет. Дежурный по полку долго не мог понять, что я от него требую. Ни в одной учетной книге моего «макарова» не было. Неприятный холодок пробежал по спине. Несмотря на прохладную погоду, мне стало что-то жарковато, и я мгновенно покрылся испариной. Лихорадочно ищу спичечный коробок, на котором записал фамилию дежурного по полку.
– «Капитан Прохоров»! – вслух прочел я, найдя коробок. – Я сдал пистолет капитану Прохорову! – радостно, будто у меня в руках уже был пистолет, сказал я дежурному.
– Так и спрашивайте у капитана Прохорова.
А в книге приема оружия ничего не записано, – не поддержал моей радости бесстрастный дежурный.
За полчаса поисков капитана в моем воображении уже промелькнули и военные дознаватели, и тюремные нары, и условно-досрочное освобождение… Наконец нашли капитана. Я с облегчением бросился к «отличнику боевой и политической». Но он все тупо отрицал. И глядел на меня стеклянными, ничего не выражающими глазами. Типичный взгляд алкоголика, понял я. Память, напрочь отшибленная употреблением и злоупотреблением, никак не хочет возвращать его к событиям недельной давности.
– Всё, нары обеспечены! – обреченно подумал я.
К этому времени я успел отыскать Твердохлеба, который, к счастью, помнил, как уговорил меня расстаться с оружием, не оформляя сдачи.
– Ты что, Иван, так твою мать, белены объелся? Вот здесь, на этом самом месте, Валера тебе передал пушку! Ты еще пообещал, что все будет лучшим образом! Да я же тебя сейчас на этом месте зарою! – чувствуя за собой вину, со сжатыми кулаками набросился он на «лучшего» офицера полка.
– Да-да, что-то припоминаю, – забубнил тот.
– Если припоминаешь, колись, куда дел пистолет! – давая понять, что шутить с ним никто не собирается, взял на себя роль дознавателя Лева. Минут через двадцать пистолет нашелся. Оказывается, офицер сунул его между ящиками с оружием, забыв записать в журнал приема. Хорошо, что за прошедшие дни никто не обнаружил «лишнего» пистолетика и не прибрал его к рукам.
Получив колоссальную порцию адреналина, я пошел готовиться к вылету. Но, к моему удивлению, наша заявка где-то затерялась. Я дозвонился до командира полка, он сказал, что сам не понимает, почему меня нет в плане на перелет. Такая же картина была и с Александровым. Где-то в промежуточных инстанциях исчезли наши заявки, и найти крайнего было невозможно. Наконец, Валера догадался, в чем дело. Это же тот самый «жадный» эРЦэшник Шматко, которого мы несколько дней назад послали куда подальше, перекрыл нам кислород, используя свои связи. Другого объяснения не было.
Так продолжалось несколько дней подряд. Жаловаться было некому, и мы продолжали коротать время в ежедневных банных процедурах и дружеских попойках. Честно говоря, мне это уже порядком надоело, я отмылся за всю свою прошедшую жизнь и будущую тоже.
Александров, напротив, ходил очень довольный и в душе благодарил злопамятного подполковника за оказанную услугу. Как он сам говорил, в гарнизоне у него была «телка» – старая, но незабытая любовь, к которой он стал на постой. Все удовольствия от жизни для него слились в этой командировке: дневные посиделки в банях, вечерние – в местных шашлычных, и ночи любви в объятьях подружки. У меня зазнобы не было, и ночь приходилось проводить в объятьях подушки в опустевшей, но не ставшей от этого уютней, казарме.
Ежедневно утром и вечером я названивал командиру полка. Его же больше всего интересовал пропавший старший штурман. Каждый раз, услышав мой голос, он с надеждой спрашивал:
– Ну что, Кормишин не появился?
– Никак нет!
– Ну, ты там поищи его, поспрашивай: может, кто-нибудь видел или знает, где он?
Я не знал обстоятельств пропажи Гены, но по тому, как командир переживал, было понятно: что-то в этом деле не так. У меня даже появилось сомнение: а не Жуков ли удерживает меня здесь, чтобы искать Кормишина? Но если и надо было его искать, то в Тбилиси, куда я так ни разу и не съездил. А в Тбилиси найти Гену сложнее, чем иголку в стоге сена.
Почти неделю мы проторчали в безуспешных попытках улететь домой. Даже Александрову уже стало это надоедать, и он все искреннее проклинал негодяя Шматко. Время неотвратимо двигалось к Новому году, и мы начали призадумываться, как бы он не застал нас на гостеприимной грузинской земле.
Двадцать пятого декабря Валера, плюнув на все и бросив меня одного в гарнизоне, сел на поезд и укатил в свой родной Далляр – благо, это было в четырех часах езды. У меня остался один-единственный резервный день – суббота, двадцать шестое декабря. Полеты разрешались до пятнадцати часов местного времени, и я решил сделать последнюю попытку. Как обычно, переговорив утром с командиром о старшем штурмане, я с огорчением узнал от него, что погода стоит не совсем хорошая для перелета. Нижний край двести метров, дождь, видимость два километра. «Да, вряд ли разрешат перелет без воздушной разведки погоды», – подумал я. Но командир заверил, что «добро» он выдаст в любом случае. Даже если нижний край понизится метров на пятьдесят.
– Утешил! – пробормотал я про себя, понимая, что сегодня шансов улететь практически нет.
Еще больше я расстроился, когда вышел на улицу. Пелена плотного тумана окутывала весь гарнизон. Побрел к диспетчеру узнать, как мои дела.
Диспетчер тоже «обрадовал»: кроме Насосной, нет ни одного запасного аэродрома. При таких условиях и сам Господь не поможет. Мои новые кореша, ожидающие меня с нетерпением, потащили, как крокодилы зазевавшуюся корову, продолжать вчерашний вечер в ближайший чепок. Я безропотно согласился залить вином невезуху с полетами. Выпив по две бутылки кисленького сухого, решили субботний вечер провести в очередной бане.
– Пойду на всякий случай сниму заявку, чтобы не дергаться. До окончания стартового времени еще полтора часа, – сказал я собутыльникам и пошел к диспетчерскую.
– Понедельника ждать бессмысленно, завтра укачу на паровозе, – размышлял я по дороге к диспетчеру. Тот, увидав меня, обрадовано сказал:
– Товарищ капитан, вас срочно ищет оперативный дежурный округа полковник Попов!
– Во как! Это еще зачем? – недоуменно подумал я, пока телефонистка меня с ним соединяла.
– Товарищ капитан, вы хотите улететь в Насосную?
– Уже неделя, как хочу!
– В Насосной сейчас погода двести на два, но устойчивая. В Вазиани туман, видимость двести метров. Справитесь?
– Так точно! – не веря своим ушам, ответил я. Успел наивно подумать:
– Это за что такие щедроты? – но полковник тут же мне все и пояснил:
– За это Вы мне должны пятьдесят литров своей чудесной жидкости! Кажется, Вы ее масандрой называете. Сможете?
– Так точно! Но куда налить? В телефонную трубку? – дерзко пошутил я.
– Это вас не должно волновать! Я уже выдал необходимые распоряжения оперативному дежурному полка истребителей! Вы только должны дать разрешение. Вас это устраивает?
– Так точно! Уже даю разрешение! – мгновенно отреагировал я.
– Но в Вазиани выписан «шторм»! И он не снят! – тоскливо вспомнил я про врага авиации – туман.
– Об этом тоже не беспокойтесь, соответствующие указания будут даны. Поторапливайтесь! Если через полчаса не взлетите, я вас не выпущу! Счастливого полета!
Поблагодарив предприимчивого полковника, я, не веря своему счастью, бросился искать технарей. И хотя без моего ведома они не должны были никуда деваться, на месте их не было. Вспомнив, что у оперативного дежурного полка истребителей есть диковинное для тех времен видеонаблюдение, я с его помощью осмотрел весь аэродром и нашел своих забулдыг. Оперативный выделил мне ГАЗ-66, и я, быстренько забрав техноту, стал готовиться к перелету.
Неожиданным препятствием стала метеослужба. Закаленный дежурствами и пьянками, пожилой капитан-метеоролог, для которого оперативный дежурный округа был ничто, встал в позу и ни в какую не желал снимать «шторм». Понимая, что меня спасет только жидкая валюта, я спросил в лоб:
– Сколько?
Капитан как будто ждал этого вопроса:
– Пять литров! Но чистого! Вода у меня есть в водопроводе!
Через пару минут в руки смышленого метеоролога перекочевал большой армейский чайник, доверху наполненный чистым спиртом.
АЙ ДА ПУШКИН, АЙ ДА СУКИН СЫН!»
Когда все формальности были соблюдены, я на всех парах примчался к самолету.
Под его правой стойкой стояла сотня бутылок, которые узкой струйкой наполнялись спирто-водяной смесью через кран слива.
– Все! Гастроном закрывается! – тоном, не терпящим возражений, объявил я присутствующим.
Майор, посредник в этой бартерной сделке, умоляющим голосом произнес:
– Товарищ капитан! Пощадите! Меня оперативный округа не то, что снимет с дежурства, он меня раздавит, как таракана, он меня с говном съест! Ведь мы не набрали и четвертой части того, о чем вы договорились!
– Вы бы еще наперстком набирали! Ведь надо было принести пару канистр, а не сто бутылок! – парировал я, глядя на тонкую струйку огненной жидкости.
– Да где же их взять?
– Если я через пять минут не взлечу, то грош цена нашему договору! Меня уже никто не выпустит!
Лихо вскочив в кабину самолета, я, не дожидаясь, когда уберут тару, громко, насколько позволили мои голосовые связки, прокричал:
– От винта! Запуск!
– Есть запуск! – так же браво подыграл мне техник самолета и захлопнул фонарь кабины.
Техник едва появился впереди, в поле зрения, как я продублировал свою команду по переговорному устройству и, не дожидаясь ответа, нажал на кнопку запуска правого двигателя.
Привычно засвистел турбостартер, набирая обороты, чтобы хватило сил раскрутить основной вал двигателя. Поглядев направо, я с удовольствием увидел, как из-под крыла разбегаются обезумевшие от страха любители масандры. Пять секунд – и нажата кнопка запуска левого двигателя. Привычно диктую технику параметры запуска двигателей, с тревогой смотрю на время. Оно, к сожалению уже истекло.
– Но ведь полковник на всякий случай подстраховался! Время полета до Насосной всего сорок минут! А он зарезервировал пятьдесят! – отгоняю от себя саму мысль о том, что полет еще могут запретить.
Как только двигатели вышли на малый газ, я, пренебрегая обычными проверками органов управления и гидросистем, даю команду:
– Убрать колодки!
Техник и тут оказался смышленым, спустя пять секунд вместе с зажатыми в кулак чеками катапультного кресла показал мне направление и одновременно разрешение на выруливание.
Даю обороты и выруливаю, мельком поймав фигуру бедного майора, стоящего над незаполненными бутылками. Скрестив ладони в рукопожатии, весело ему подмигиваю: не сильно, мол, убивайся. Майор отвечает кислой улыбкой и обреченно машет на прощанье рукой.
Рулить на самолете – не совсем то же, что вести автомобиль. Тормозной путь сорокатонной машины даже на скорости пятьдесят километров в час внушителен, и если вовремя не начать тормозить, можно въехать не туда, куда надо. К тому же центр тяжести «лайнера» находится довольно высоко, и он на поворотах склонен к опрокидыванию. В неприятную ситуацию попал как-то молодой командир Днепропетровского полка, который умудрился перевернуть МиГ-25 при рулении. По всей видимости, офицер решил, что с повышением по должности он получает свободу от соблюдения законов физики. Я обычно не экспериментирую на рулении, но тут деваться было некуда. Разогнав в сплошном тумане скорость под сотню километров, я молился, чтобы навстречу мне не попался армейский автомобильчик. Еще я считал перемычки рулежных дорожек, чтобы ни проскочить момент поворота на ВПП. Благополучно насчитав их пять штук, начал притормаживать – и вовремя: направо была полоса. Хорошо, что руководитель полетов догадался включить огни, и я заблаговременно успел погасить скорость.
Все обошлось. Занимая ВПП, в развороте, запрашиваю разрешение на взлет.
– Один черт, руководитель полетов меня не видит! – успеваю подумать и слышу команду из невидимого из-за тумана СКП:
– Взлет разрешаю!
– Разрешили! – отвечаю обрадовано и направляю самолет по осевой линии.
Не притормаживая, выпускаю закрылки и увеличиваю обороты до максимальных. Осевая линия белого цвета на расстоянии пятьдесят метров растворяется впереди в сплошной пелене тумана.
– Да, в таких условиях мне взлетать не приходилось! – думаю я с надеждой на успех предстоящей авантюры.
Перевожу РУДы обоих двигателей в положение «полный форсаж». Чувствую, как с характерным толчком в спину при включении форсажа мне в кровь впрыскивается мощнейшая доза адреналина, который переводит и время, и скорость в другое измерение. Я осознаю себя больше зверем, чем человеком, инстинкт самосохранения просыпается во мне, и я подобно льву, совершающему прыжок на буйвола, не имею права на ошибку, чтобы не попасть на его рога.
Самолет, получив громадный прирост тяги, срывается в бешеном ускорении и мчится в сплошное молоко тумана. Бросаю мимолетный взгляд в кабину, контролирую выпуск закрылков и нормальный розжиг форсажа. Переношу взор вперед и все внимание уделяю выдерживанию направления по столь небольшому пунктиру, который через мгновение сливается в сплошную короткую, как стрела, линию. Все мыслительные процессы ускоряются в десятки, сотни, тысячи раз, и те решения и действия, к которым даже не готовился, приходят молниеносно. Никто никогда меня не учил взлетать в сплошном тумане, да и потребности в этом до сей поры не было. Но глаза смотрят, а руки и ноги действуют, как будто я всю жизнь только этим и занимался. Нос самолета, как обычно на скорости двести километров в час, специально не поднимаю, чтобы держать в поле зрения тонкую и короткую стрелку осевой линии. Поднимать нос раньше времени не самоубийство, но близко к тому – «вслепую» с поднятым носом направление разбега не выдержать: это все равно, что ходить по канату над пропастью с завязанными глазами. Пока самолет оторвется от земли, можно сойти с полосы, а на такой скорости по кочкам далеко не уедешь. Но тянуть с задиранием носа долго тоже нельзя: прозеваешь максимальную скорость, которую могут выдержать пневматики, и – пиши, пропало, разлетятся колеса по серой бетонке до того, как самолет от нее оторвется, и будет он полыхать синим пламенем, пока не сгорит дотла.
Бросаю взгляд на прибор скорости – триста пятьдесят километров в час. Отлично! «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» – довольный сам собой, беру ручку на себя. Нос самолета задирается в белом молоке. Взгляд в кабину на авиагоризонт – угол тангажа одиннадцать градусов. И тут же своею задней точкой чувствую, что связь самолета с твердью оборвалась. Все внимание приборам – выдержать заданный угол тангажа без крена.
Почти тридцать тонн тяги уносят меня от земли, поднимая на безопасный для жизни уровень. На высоте пятьдесят метров на мгновенье ослепляет яркий солнечный свет, и я понимаю, что самолет вырвался из туманного плена. Оставляя внизу его белое покрывало, энергично набираю высоту, не забывая убирать шасси и закрылки. Отключаю форсажи, разворачиваюсь на заданный курс и, переведя дух, докладываю:
– Форсажи отключил, отошел с курсом сто десять градусов!
– Вас понял! Счастливого полета! – перевел дух и руководитель полетов.
Спустя некоторое время влезаю в сплошную дождевую облачность и лечу в ней до самой Насосной. По пути успеваю подумать, что две бутылки сухого вина никак не сказались на моем состоянии.
– Но ведь Жуков-то унюхает! К моменту посадки как раз и появятся признаки легкого перегара, – досадую я.
Насосная встретила, как и обещал командир, моросящим дождем, низкой облачностью и плохой видимостью. Захожу как по линейке, не давая самолету ни на волос отклониться от посадочного курса. На высоте двести метров вываливаюсь под облака и в сером мареве дождя вижу прямо перед собой бетонку, обрамленную посадочными огнями.
– Полосу вижу, шасси, закрылки полностью! – докладываю руководителю полетов.
– Посадку разрешаю! – узнаю знакомый голос командира.
– Понял! Разрешили! – бодро докладываю, все-таки польщенный тем, что меня принимает сам Жуков.
Прикладываю все свое мастерство и мягко приземляюсь точно напротив СКП.
– Молодец! – расщедрился скупой на похвалу командир.
К моменту заруливания на ЦЗ он уже ждет меня у своего УАЗика.
Стараясь не дышать в его сторону, докладываю:
– Товарищ полковник! Задание выполнено без замечаний!
– Давай в машину! – протягивает мне руку командир.
По пути в гарнизон Жуков рассказал, что Кормишин пропал с шестнадцатью секретными документами, и что весь округ вторую неделю стоит на ушах.
