Последнее известие о существовании у башкир собственной княжеской династии («государь всей Баскардии») относится к 1320 г., после чего известия о башкирских правителях исчезают. В Башкирии складывается горизонтальная форма организации общества, пришедшая на смену иерархическим структурам или властной вертикали. Это могло быть связано со стремлением центральной ордынской власти уничтожить региональные элиты во избежание сепаратных тенденций.
Не исключено, что упрощение социального устройства башкирского общества происходило из-за давления внешних факторов, например климатических изменений или экологических катаклизмов, в результате которых происходило разложение раннегосударственных (иерархических) структур и укрепление горизонтальной клановой организации.
Одновременно по всей территории Золотой Орды шел процесс деградации урбанистического уклада, связанный с ослаблением ханской власти. В XIV–XV вв. исчезли такие города, как Сарай-Бату, Маджар, Увек и др. А. М. Хазанов пишет: «Возникновение кочевого государства было сопряжено по крайней мере с ограниченной седентаризацией (переходом оседлости). Так, кочевая аристократия не могла обойтись без городов – центров политической власти, ремесел и торговли.
Иногда она сама вызывала их к жизни. Правда, появление таких городов выглядит несколько искусственно. Не столько государство существовало за их счет, сколько сами они существовали за счет государства…»
В Башкирии возникает акефальная (от греч. akephalos – «безглавый») полития, состоявшая из горизонтально интегрированных самоуправляющихся кланов. Б. А. Азнабаев сравнивает ее с объединениями греческих полисов, в которых имело место «усложнение общинной организации без появления бюрократии».
Он также пишет: «Исследование башкирского общества XVII–XVIII вв. свидетельствует о преобладании горизонтальных социальных связей, повлиявших на формирование у башкир особой формы безгосударственной политии, которая внешне представляла собой союз разрозненных автономных родоплеменных структур. Однако, несмотря на слабую централизацию, эта форма политического объединения не только консолидировала этнос для противостояния внешним угрозам, но и вырабатывала и поддерживала общие для всех сегментов данной структуры правовые традиции, культурные ценности и политические стратегии».
С другой стороны, акефальный характер башкирской политии был крайне неудобен для правительства, поскольку последнее не имело рычагов воздействия на общество.
В башкирском обществе отсутствовал социальный слой, способный стать низовой администрацией российской власти. Башкирские старшины зависели не от российских властей, а от “мирского” решения.
Не случайно, казанский губернатор П. М. Апраксин 10 марта 1709 г. обреченно писал Петру I: «О тех башкирцах доношу тебе, государю: народ их проклятой, многочисленной и военной, да безглавной, никаких над собою начал, хотя б так как на Дону подобно атаманы, и таких не имеют, принятца не за ково и чтоб особно послать не х кому…»
Главным условием вхождения Башкирии в состав Московского царства было сохранение основополагающих черт башкирской политии, в том числе вотчинного права на землю, которой башкирские кланы владели в форме коллективной собственности. Нарушение традиционного уклада башкир со стороны правительства, особенно посягательства на их вотчинные земли, вызывали с их стороны вооруженное сопротивление. Один из вождей башкирского восстания 1735–1740 гг. старшина Кыр-Кудейской волости Сибирской дороги, мулла Юлдаш Суярымбетов заявлял: «…деды отцы наши от предков мусульманских и ногайских ханов владели вотчинными землями и водами». Тем самым он пытался донести до властей мысль, что земли даны башкирам монгольскими ханами, которые были сюзеренами великих московских князей, поэтому их преемники – русские цари – не имеют права покушаться на многовековые устои.
В 1767 г., обосновывая древность своего вотчинного права, башкиры писали в Екатерининскую Уложенную комиссию: «Имеются у нашего башкирского народа вотчинные земли со всеми при них угодьями, состоящие во владении издревле, как еще наш башкирский народ находился под властью ногайских ханов (…). Потом из нашего башкирского народа некоторые же свои вотчинные земли утвердили от Российской Ея императорского величества державы грамотами, а другие, не имея в том владении оные препятствия и поднесь невозбранно владеют по ясашным книгам…»
Не случайно, министр государственных имуществ Российской империи в 1837–1856 гг. П. Д. Киселев, касаясь вопроса земельных прав башкир и калмыков, писал: «Разница в праве владения между калмыками и башкирами происходит от того: первым, т. е. калмыкам, данные земли казенные (…), а башкиры владели своими землями неограниченно до присоединения их к России и со времен Иоанна IV почитались вотчинниками».
Говоря о правах служащих Оренбургского войска, он сообщал: «Казачьи земли считаются собственностью правительства, данною казачьим войскам в пользование под условием отправления казачьей службы без права продавать или сдавать…» Таким образом, башкирские земли считались частновладельческими.
Свое подданство башкиры считали добровольным: «…сыскав великих [русских] князей-государей, пришли под протекцию их величества сами собою, а не так, как другие государства – силою и войною приведены в подданство». Поскольку башкиры считали себя свободными слугами царя, принявшими его протекторат по доброй воле, они оставляли за собой право свободного выхода из состава России в случае нарушения однажды оговоренных «кондиций». Поэтому во время своих восстаний башкиры в знак отказа от русского подданства провозглашали ханов, выдвигаемых из числа другой более легитимной в глазах восточных народов «царской» династии – Чингизидов.
В 1737 г. в ответ на призывы властей сложить оружие и принести присягу башкиры отвечали: «…ныне нашли себе хана, а (…) они, башкирцы, у е. и. в. люди вольные – хотят де служат, а хотят де не служат, куды они, башкирцы, служить захотят, туды де они и пойдут. И у прежних де государей они, башкирцы, служили волею, и в подданство де пошли волею, а не войною их, башкирцов, русские люди взяли…»
Исходя из этой логики, башкиры именовали свои восстания не «изменой», а войной.
Соответственно, периоды лояльности называли миром. В. Н. Татищев, разъясняя в своем донесении Сенату политические воззрения башкир, сообщал: «Земли данные е. и. в. называют они своими, а бунты – войной, отпущения же вин – миром, для того, что народ степной и дикой и к тому же испортила их прежняя воля». Как бы подтверждая слова царского командира, упоминавшийся выше Юлдаш-мулла писал уфимскому воеводе С. В. Шемякину: «А от предков при царе и государе Иване Васильевиче и поныне, хотя в миру и не в миру, позволено каждому [башкиру] в своем законе жить и ясырей возвратить, и всем народом в том понесем».
Начальника Оренбургской комиссии В. Н. Татищева, занимавшегося подавлением башкирского восстания 1735–1740 гг., возмущали столь высокие представления башкир о своем статусе и самих себе, например, то, что они не признавали «вечного холопства» и именовали свое подданство «протекцией»: «Они же, воры, написали якобы добровольно, а не силою оружия под властью российскую пришли, да есча не хотят сказать и того, но протекциею именуют (…). Того ради я никакой к договорам с ними нужды не вижу, и для того я им нимало не послабил, но к надлежасчей покорности привел и далее привести не оставлю, что они указы Е. И. В. исполнять будут точно, как казанские [татары] и протчие».
Свое подданство башкиры рассматривали не как безоговорочное подданство («вечное холопство») Российскому государству, а как личное подданство или вассалитет по отношению к конкретному царю. Поэтому при каждом новом царствовании башкиры отправляли в Москву или Петербург своих выборных для принесения присяги вновь взошедшему на престол монарху от лица всего народа. Показательно, что приемом башкирских делегаций ведал Посольский приказ, словно речь шла об иностранцах.
Еще одним важнейшим показателем особого статуса Башкирии было наличие у башкир автономной военной организации, существовавшей за их собственный счет и не подчинявшейся русской администрации.
Ее необходимость была обусловлена прежде всего вековыми вызовами, которые бросала башкирам Великая степь, а в XVI–XVIII вв. постоянной угрозой ногайских, калмыцких, казахских и каракалпакских набегов.
Защищая себя, башкиры автоматически защищали юго-восточные рубежи сначала Казанского ханства, а затем России. Башкирское ополчение представляло серьезную военную силу, которая неоднократно наносила поражения коннице соседних ханств, и с которой было вынуждено считаться русское военное командование.
Д. И. Иловайский писал: «…одетые в кольчуги и шлемы, вооруженные стрелами, копьями и короткими, прямыми саблями, калмыки первое время наводили большой страх на крымцев и одним своим появлением обращали их в бегство. Только башкиры умели наносить поражения калмыкам».
В 1649 г. калмыцкий правитель Дайчинтайша жаловался русским послам: «…А опасен я только от одного Уфимского города от русских людей и от башкирцев, потому что чинят мне шкоду большую – на улусы приходят войною, людей побивают и в полон емлют (…). Злее всех башкирцы, всегда всякое зло калмыкам от башкирцев».
В 1654 г. русский посланник к волжским калмыкам Борисов сообщал в Москву: «Башкирские люди калмыцким людям и татарам добре страшны: калмыки с ними, башкирцами, мало бьются».
Кунгурский бургомистр Юхнев, выполняя задание начальника Сибирских и Казанских казенных заводов генерал-майора Г. В. Геннина, в 1725–1726 гг. под видом купца находился в Башкирии, чтобы выяснить примерную численность башкир, состояние их хозяйства и вооружения. По результатам своей разведывательной поездки он докладывал: «Оной народ военной, по их маниру почитай, в каждом дворе есть пансер, копье, лук и сабель, також де ружье, которое “турки” зовут (…). Войну имеют часто с казацкими (т. е. казахскими. – авт.) ордами, також де с каракалпаками и прежде сего против Аюки-хана…»
Немецкий этнограф и путешественник XVIII в. Иоганн Готлиб Георги «В описании всех в Российском государстве обитающих народов» писал о башкирах: «Собственное их оружие лук (ша) да стрелы (ок), также копье (сунгус), латы (савот) и головной щит; многие же ходят в походе вместо всего того только с саблями и ружьями или пистолетами, а у иных бывает и все вместе (…). Лошади под ними бывают добрыя; они ездят на них хорошо и смело и стреляют из луков исправно: по чему небольшое число башкирцов и одерживает всегда победу над гораздо большим количеством киргизцов (т. е. казахов. – авт.); да при том часто башкирцы и одним полком странствуют долго, и не будучи поражаемы, в киргизских ордах...»
Примечательно, что российское правительство не только не было инициатором башкирских нападений на Калмыцкое или Казахское ханства, но часто даже не было в курсе происходивших событий. В отношениях со своими степными соседями башкиры выступали как самостоятельный политический субъект, заключая с ними перемирия и союзы или объявляя им войну.