Глава 1.
ПАНАИС
Солнце уже садилось за горизонт, но все еще слепило глаза, и Патрик не мог снять очки. Через синие стекла он смотрел на солнечную дорожку, которая начиналась сразу возле белых камней и заканчивалась где-то очень далеко в море. «Уйти бы сейчас по этой дорожке, - думал он, - уйти в никуда от повседневной суеты, неудовлетворенности, неразрешимых вопросов и неудач ».
Становилось прохладно, но лицо продолжало гореть после дневного зноя. Патрик зачерпнул ладонью воду и плеснул ее на разгоряченную кожу. Вкус соли, который он ощутил на губах, был приятен, словно само море говорило с ним, тихо плещась возле ног:
- Тебе грустно ? - спрашивало оно его.
- Да, - отвечал он.
- Отчего ?
- Может быть оттого, что не с кем разделить радость.
- Ты вреш – ш – шь, вреш – ш – шь, - шуршало оно, перекатывая гальку, - вокруг люди, а ты сам бежиш - ш - шь от них.
- Я не могу врать тебе. Ты - единственное, кому я не могу врать, я просто запутался, помоги мне.
Значительно поредевшие к вечеру группы туристов, весь день осаждавших Атилос точно полчища древних варваров, уже покинули руины и потянулись к причалу, чтобы с последним катером отплыть на материк. Берег опустел, и лишь на скалистом выступе, нависшем прямо над морем, сидел человек. В одной руке он держал раскрытую книгу, а другой неторопливо поглаживал рыжего сеттера, лениво развалившегося на остатках мраморного парапета. Когда-то, очень давно, устремившись в небо десятками белоснежных колонн, здесь возвышался храм. Колонны, расступаясь в центре, оставляли широкий проход - священную дорогу, по которой в дни больших торжеств сюда шли процессии и вьезжали колесницы. Перед ним благоговели и греки, и римляне, и финикийцы, однако, время и стихия оказались беспощадны к святилищу богов, оставив от него лишь горстку развалин, похожих на театральную декорацию к античной пьесе. В какой-то момент Патрик даже пожалел о том, что он журналист, а не художник, потому что ни один язык мира в силу своей бедности не смог бы передать словами всю красоту открывавшегося взору морского пейзажа. Только краски, смешиваясь между собой, способны создавать уникальную палитру цветов и оттенков, которая, хоть в какой-то мере, приближается к живым краскам природы.
Окончив факультет журналистики, Патрик смог попасть в престижное издание, но работа в газете не заладилась. В отличие от коллег, мечтавших сделать себе «имя» на разоблачении коррупции и скандальных историях, он мечтал обьездить весь мир, узнавая новые страны и новых людей, описывая на страницах удивительные, порой очень не легкие, но яркие судьбы. После того, как все подготовленные им статьи были либо почти полностью вымараны, либо и вовсе перечеркнуты редактором, Патрик без всякого сожаления ушел из газеты. Послав несколько очерков в известные журналы, он получил вежливые ответы, смысл которых сводился к тому, что "Хемингуэй" им не нужен, а нужен тираж, который достигается с помощью кулинарных рецептов, полезных советов и любовно-детективных историй, которые так любят читатели".
Разозлившись на весь мир, Патрик сочинил свой первый детективный роман, поразивший издателей и читателей неординарностью сюжета, ведь, создав привлекательного героя, он безжалостно расправился с ним на последних страницах. Это была месть тем, кто не сумел или не захотел оценить его журналистский талант.
Патрик не собирался становиться писателем, но процесс сочинительства оказался настолько увлекательным, что книги стали появляться на свет одна за другой.
Самым привлекательным было то, что он вдруг почувствовал себя богом, получив возможность помыкать персонажем и распоряжаться его книжной жизнью в зависимости от настроения или желания. Только в его власти было оставить несчастного в живых или убить, приготовив в конце сюрприз в виде недобитого им же бандита с последним патроном в стволе. Такое отступление от общепринятого стандарта не всем оказалось по вкусу, но тем не менее о нем заговорили.
Через шесть лет его отец - профессор истории и археологии, читавший Платона и Аристотеля на их родном языке, глядя на подобные творческие издевательства сына, ударил кулаком по столу и сказал: «Хватит заниматься ерундой!» Патрик и сам решил что "хватит", потому что уже давно задумал написать серьезный исторический роман.
Он созвонился с другом отца и уехал в Грецию, которую любил с самого детства за чистую голубизну моря, аромат цветущих садов, за ее великую историю. Однако, за все время, пока он здесь жил, не появилось ни строчки. Патрик измучился в поисках нужных слов, ночи напролет просиживая за пишущей машинкой, пока, наконец, не понял, что детективы совершенно опустошили его, лишив чувств, эмоций, мыслей. Ему даже стало казаться, что он перестал понимать людей так, как это было раньше, когда каждый человек был для него глубоко индивидуален и неповторим.
Теперь Патрику оставалось только злиться на самого себя, что он и делал, целыми днями бесцельно бродя по городу с папкой для бумаг подмышкой, расшвыривая на всякие пустяки гонорары, полученные за былые "творения".
Так он оказался на Атилосе, в последний момент запрыгнув на палубу прогулочного катера, который курсировал между материком и островом для забавы многочисленных туристов. Когда Патрику надоело бродить вместе со всеми, он отстал от экскурсии, и пошел вдоль берега, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Отыскав удобный спуск, он сел на теплые камни, и просидел так до самого вечера, не желая возвращаться в город. И лишь когда солнце коснулось моря огненным краем, Патрик сложил в папку девственно чистые листы, и, перескакивая через валуны, легко взбежал вверх по откосу.
- Вы случайно не знаете, есть ли тут путь по короче, - окликнул он человека с книгой, - я боюсь опоздать на катер ?
Человек и собака одновременно повернули головы. Впрочем, уже через секунду пес зевнул, потеряв к нему всякий интерес, и положив морду на вытянутые лапы, вновь отдался сладкой дремоте. Его хозяин, смуглолицый пожилой грек с седой окладистой бородой и такими же волосами, стрижеными под "ежик", взглянул на Патрика поверх очков, и, заложив между страниц крючковатый палец, захлопнул книгу. Прищуренные, черные как маслины, глаза пристально смотрели из-под нахмуренных бровей, отчего его лицо казалось суровым и даже рассерженным. Грек молча буравил Патрика взглядом, словно сначала хотел понять, что там у него внутри, а уже потом решить - говорить с ним или же нет.
У Патрика возникло ощущение, что его, точно жука, накололи на подушечку и изучают через лупу. Он оказался в замешательстве, не зная чем вызвал к себе подобное "внимание", и как на это следовало реагировать - извиниться и уйти или же спросить снова. Все же, решив, что грек просто не разобрал аттического наречия, которым Патрик владел не достаточно хорошо, потому что язык жителей материка отличался от языка островной Греции, он вновь обратился к нему с вопросом, стараясь более четко выговаривать слова.
- Я понял, - спокойно перебил тот, поправив сьехавшие на нос очки. - Иди вдоль берега, - он махнул рукой на север, - у "большого пальца" свернешь, там между холмов есть тропа. Она выведет тебя к старой оливе, где дорога расходится. Пойдешь по той, которая слева и минут через десять увидишь развалины, ну а там уже сам найдешь, только будь осторожен.
- Почему ? - опешил Патрик.
Грек выдержал эффектную паузу.
- Там любит гулять Эгесихора. Смотри, не повстречайся с ней, а то останешься здесь навсегда .
Он говорил хрипловатым, сочным басом без тени улыбки на лице и с такой таинственной интонацией, что все сказанное прозвучало на редкость зловеще. Потом он еще раз окинул суровым взглядом слегка остолбеневшего Патрика, и видимо, вполне удовлетворившись произведенным впечатлением, как ни в чем не бывало, погрузился в чтение.
Эгесихора была девушкой из легенды, которую рассказывали на Атилосе всем туристам. Это была история о том, как гордая и своенравная дочь архонта полюбила спартанца, приплывшего сюда со своим войском, но его сердцем уже завладела другая, и он не ответил на чувство красавицы. Эгесихора не отпустила героя к возлюбленной, превратив его в мраморную статую, чтобы навечно оставить подле себя. Воины долго искали своего командира, но каждый, кто приближался к ее садам становился камнем. Однако это была всего лишь легенда, а поэтому предостережение старого грека прозвучало довольно нелепо и даже смешно, хотя, он сам, по-видимому, в него непререкаемо верил. "Ненормальный какой-то", - думал о нем Патрик, шагая в указанном направлении.
"Большим пальцем" оказалось полуразвалившееся каменное сооружение около трех метров высотой. Непонятно, что это было раньше - башня или часть стены, но сейчас оно походило на кисть руки с поднятым в небо пальцем, который то ли грозил кому-то невидимому, крадущемуся с моря, то ли указывал страждущим путь к богу. От него, как и обещал чудаковатый грек, в глубь острова убегала тропинка, неприметная для случайных глаз по причине своей почти что первозданности. Патрик шел быстрым шагом. Под сандалиями мягко пружинил песок, перемешанный с известняком, ракушечником и мелкими камешками. Одуряюще пахло миртом и мятой. По обеим сторонам среди зеленой травы рассыпались маки и желто-синие колоски жимолости. Когда же он сбежал с холмов на равнину, ему стали попадаться небольшие рощицы из апельсиновых и мандариновых деревьев, под сенью которых змеей вились руины древних стен. Камни, выбеленные палящим солнцем так, что днем на них нельзя было смотреть, без риска ослепнуть, сейчас окрасились в спокойный, умиротворяющий розовый цвет заката. В небесах пылали редкие облака, и даже воздух, прозрачный и чистый, тоже вобрал в себя эту краску, став гуще, тяжелее, точно пропитанный ромом бисквит. Он кружил голову, стирая грань между прошлым и настоящим, так что Патрику казалось, что вокруг простирается благодатная земля той Эллады, о которой Гомер еще только собирается написать. К тому же ему стали встречаться постаменты и осколки мраморных статуй, так что в какой-то момент Патрик сам поверил в легенду, почувствовав смутную необьяснимую тревогу, что вот-вот должно что-то произойти.
Обогнув оливковое дерево, где тропа круто сворачивала влево, теряясь за разросшимся кустом мирта, он поежился и непроизвольно ускорил шаг, пытаясь справиться с неприятным ощущением близкой опасности.
Неожиданно из-за густой листвы прямо на него вышла … Эгесихора. Складки ее голубого хитона, скрепленного на плече золотой застежкой, трепетали на ветру. Свободные от заколок волосы струились на фоне материи золотистым водопадом. Столкнувшись с Патриком, она быстро повернула голову, так что свитая в колечки длинная прядь, обрамлявшая лицо, вскинулась вверх и коснулась его щеки, отчего буквально мороз пробежал у него по коже.
Патрик так резко отшатнулся, что подвернул ногу. Потеряв равновесие, он неуклюже взмахнул руками и упал, выронив папку с листами, которые разлетелись во все стороны. Он был настолько испуган, что даже не сообразил поначалу, что призрак Эгесихоры заливается самым настоящим человеческим смехом, высоким и звонким, как колокольчик. И то, что принятое им за хитон одеяние было обыкновенным платьем, а блестящая брошь просто удерживала на плече девушки легкий прозрачный шарфик, тоже дошло до него не сразу.
- Очень смешно, - пробурчал он, придя в себя, потирая ушибленную лодыжку.
- Если бы ты мог видеть свое лицо, - с трудом выговорила она, едва справляясь с приступом хохота. - Ты сейчас похож на испуганного пингвина. Я видела такого в зоопарке. Хохолок дыбом, глаза круглые, как две монетки. Откуда ты тут взялся ?
Она протянула ему руку, помогая подняться.
- Сбежал из зоопарка. А вот ты кто такая ? Только не говори, что тебя зовут Эгесихора.
- Меня зовут Мария, а как твое имя ?
- Патрик, - представился он. - И все же, что ты здесь делаешь ?
- Живу.
- Живешь!? А я было подумал, что превращаешь в статуи несчастных туристов.
Девушка положила на траву сумку, которую держала в руке, и стала подбирать разбросанные листы.
- Что, напугал тебя старый Панаис ? - спросила она с лукавой улыбкой.
- Панаис? Это тот человек, которого я встретил на берегу ? Довольно странный тип, по-моему, он немного не в себе.
- Он не странный, просто очень веселый.
- Веселый ?! Да, он смотрел на меня как проголодавшийся Минотавр.
Мария вновь рассмеялась.
- Не сердись, он только с виду такой грозный, а на самом деле любит пошутить. Знает, что я всегда возвращаюсь с причала этой дорогой, вот и разыграл тебя.
- Да что уж, я сам виноват, попался как мальчишка.
Ты правда поверил, что я могу превратить тебя в статую ?
- Нет, конечно, - солгал Патрик, - но ты так внезапно появилась, что любой бы на моем месте испугался.
Она чуть-чуть склонила голову и внимательно посмотрела на него.
- Ты не грек ?
В ее изучающем взгляде было что-то очень знакомое .
- Я - француз, но греческий знаю с детства. Каждое лето приезжал в Грецию с отцом на раскопки. Он археолог.
- Теперь понятно, почему ты не похож на обычных туристов. Я видела их лица. Щелкают камерами и думают, что смогут сохранить память о Греции. Для них Атилос - это древние руины, не больше, а поэтому только они и останутся на их фотографиях. Нельзя перенести на картинку ветер, запах травы или шум прибоя. Это надо сберегать внутри себя, потому что уже завтра все будет другим, может даже еще прекраснее, чем сейчас, но все равно другим, а этот вечер больше никогда не повторится. Они с таким восторгом бродят среди развалин и не понимают, что без этого - Мария сделала жест рукой будто хотела разом обьять остров, море и небо - все эти храмы мертвые, а ты не такой, потому что поверил в легенду. Ведь ты обманул меня, да ?
Несколько минут назад она уже задавала ему похожий вопрос, поставив ударение на слове "правда" так, как если бы хотела получить на него положительный ответ. И тогда Патрик с легкостью солгал, но сейчас, встретившись с ней глазами, почувствовал, что для нее это было почему-то очень важно.
- Я побоялся, что ты примешь меня за сумасшедшего. Не знаю, что на меня нашло, просто затмение какое-то, и ведь все из-за острова. Здесь так красиво и необычно, что можно поверить во что угодно, не только в легенду. Жаль, что приходится уезжать.
- Ой ! - Мария всплеснула руками, - а катер, наверное, уже ушел.
Патрик бросил тревожный взгляд на часы. Прогулочный кораблик в эту самую минуту отшвартовывался от причала, и даже если бы он бросился бежать со всех ног, все равно не успел бы его остановить. Перспектива провести ночь под открытым небом, свернувшись калачиком под каким-нибудь кустом, была не из самых приятных.
- Что же мне теперь делать ? - произнес он в смятении, точно как Робинзон, оказавшийся на необитаемом острове.
- Не расстраивайся, переночуешь у нас, а завтра уплывешь.
- А это удобно ?
- Что ты ! Мы будем только рады, и потом ты ведь опоздал по нашей вине.
Чувствуя, что Патрик все еще колеблется, Мария решительно взяла его за руку и потащила за собой. Ощущая тепло ее ладони, он немного успокоился, и только произнесенное ей "мы" зародило в нем смутное подозрение. Впрочем, оно терзало его не долго, потому что совсем скоро из подозрения переросло в уверенность.
Навстречу им не спешено вышагивал Панаис, теперь-то Патрик знал, как зовут этого показавшегося ему таким не симпатичным человека. Впереди него бежал рыжий сеттер. Увидев Марию, пес подскочил к ней с радостным визгом и запрыгал на задних лапах, норовя лизнуть прямо в лицо.
- Хороший, хороший, Дионис, - она стала гладить его по голове, пытаясь увернуться, от самозабвенных собачьих ласк, хотя это ей не очень-то удавалось. - Уже соскучился, лохматый, мы ведь только утром расстались.
Когда Панаис подошел и остановился рядом, стало видно, что он ниже Патрика почти на голову, но при этом коренаст и широк в плечах. На нем были старомодные черные шаровары, подпоясанные кушаком, синяя, выгоревшая на солнце рубашка и жилет, украшенный красивой витиеватой вышивкой.
Мария обняла его за плечи и чмокнула в колючую щеку.
- Дед, это Патрик. Он опоздал на катер, и, между прочим, в этом виноваты мы с тобой.
- Разве я его не предупреждал, чтобы был осторожен ? Не послушался, вот и не отпустил его Атилос, оставил здесь навсегда.
- Дед, ты опять за свое, - укорила Панаиса Мария, - перестань его пугать.
- А что, я ничего такого не сказал.
Однако теперь Патрик и сам бы не испугался, потому что увидел, как Панаис улыбается. Скупо, сквозь усы, но все же улыбается, а его проницательные пытливые глаза светятся хитрым озорным огоньком, как будто он только что набедокурил и пытается скрыть это за невинным выражением ангельского лица. Он изменился удивительным образом, и это при том, что две глубокие морщины у самого переносья, насупленные кустистые брови, слегка выступающий волевой подбородок и загрубевшие, широкие как лопата, мозолистые ладони, которые без труда могли бы завязать узлом железный прут, выдавали в нем человека совсем не склонного к веселью.
Дорожка была узкой, и они шли, растянувшись гуськом. Первым трусил Дионис, останавливаясь разве только для того, чтобы обнюхать выползшую из травы улитку или ради забавы поймать кузнечика. За ним шла Мария, которая, казалось, парила над землей, такими легкими и плавными были ее шаги. Следом, все еще продолжая чувствовать некоторую неловкость, спотыкаясь и загребая сандалиями песок, брел Патрик, а замыкал шествие Панаис, ступая уверенно и твердо, немного раскачиваясь в стороны, будто бы у него под ногами была корабельная палуба.
Маяк на Атилосе был не из числа самых высоких, но все же он отлично просматривался как с разных точек острова, так и на многие мили с моря. Он расположился на ровной и круглой, как блин скалистой площадке на южной оконечности Атилоса. Примерно в ста метрах от него, уютно устроившись на вершине зеленого пригорка, стоял дом Панаиса и Марии. Миновав длинный ряд развешанных на жердях сетей, они взошли наверх и оказались во дворике, огороженном низким каменным забором, который легко мог перешагнуть даже ребенок. Дом был чисто выбелен известью и в отличие от бурой от налета соли и плесени черепичной крыши, выглядел совсем новым. Сбоку к нему "прилепилась" плетеная из веток клетушка, вроде небольшого сарая, где хранились снасти и разная хозяйственная утварь. Вдоль всей стены вились виноградные лозы. У самого порога, осеняя его спасительной тенью, росла магнолия, а невдалеке серебрились листвой две сросшиеся стволами наподобие латинской буквы "V" оливы, между которыми на растянутом шпагате сушились с десяток крупных сардин.
Мария толкнула незапертую дверь и скрылась в полумраке комнат. Патрик не пошел за ней, оставшись стоять на крыльце. Он прислонился спиной к шершавому стволу и застыл так, устремив взгляд в небо.
Солнце зашло. Над оливковым морем, у самого горизонта, все еще алела длинная полоса облаков, а с востока уже наползали густые, наполненные прохладой сумерки. Было очень тихо, только, паря в вышине, надрывно кричали чайки, провожая последние лучи. Соленый бриз, проносясь мимо, запутался в ветках цветущей магнолии, словно попал в рыбацкие сети. Стремясь вырваться, он забился, дунул сильнее, и пахучий дождь белых лепестков осыпался на волосы и рубашку Патрика.
- Мария, что ж ты гостя на пороге оставила , - пробасил у него прямо над ухом Панаис. Да, ты проходи, проходи, - он подтолкнул его в спину, - сейчас ужинать будем.
Сбросив у порога сандалии и не желая мешать хлопотавшей хозяйке, Патрик забился в угол, сев у распахнутого окна. В доме было всего три комнаты, отгороженных друг от друга занавесками. В той, что была слева от него, видимо, жила Мария, другая служила одновременно и залом и столовой и спальней Панаиса, потому что именно в ней разместился квадратный стол, четыре стула, этажерка с книгами и массивный, под стать хозяину, топчан. Ну а третья, самая маленькая, откуда сейчас доносилось шкварчание масла и звон посуды была кухней.
Прямо перед собой на стене Патрик заметил две фотографии в деревянных простеньких рамках. На одной, точно по команде "смирно" напряженно застыл бравый неулыбчивый моряк в фуражке и знаками различия капитана торгового флота, к плечу которого доверчиво прильнула молодая женщина с печальным лицом. На другой, так же был запечатлен моряк, только уже в форме военного офицера, и было видно, что в отличие от первого он еле сдерживается, чтобы не рассмеяться, а позади, обхватив его руками за шею и радостно улыбаясь во весь рот, стояла белокурая девушка, чем-то напоминающая Марию. Они были такими разными, однако, чем больше Патрик вглядывался в их лица, тем явственнее ощущал, что не смотря, на всю внешнюю непохожесть, этих людей связывала какая-то невесомая духовная ниточка, которую невозможно было просто увидеть глазами, потому что, как сказала Мария, это надо чувствовать и понимать сердцем.
Водрузив на середину стола два стакана и бутылку холодной белой "рецины", Панаис покосился на занавеску и тихо прошептал:
- Сердце пошаливает, доктора пить запрещают, ну а как греку можно без вина. Внучка это дело не одобряет, ну я и не пью, делаю вид будто ее слушаюсь, потому как незачем ей знать, что я это из-за сердца воздерживаюсь, но иногда помаленьку можно.
Так неожиданно для себя Патрик сделался невольным хранителем "страшной тайны" Панаиса.
- Только немного, - сказала Мария с напускной строгостью, когда появилась из кухни и стала расставлять тарелки.
- Да мы по стаканчику, - поспешил заверить ее Панаис, разливая вино.
Ужин был простым и неспешным, каким, наверное, он мог быть только на этом острове, лишенном всякой суеты. Мария поставила на стол миску с жареной рыбой и разложила крупно нарезанный сыр, сделанный из козьего молока. Они неторопливо отламывали кусочки "мусаки" - пирога с мясом и баклажанами, и отправляя их в рот, запивали водой из единственного на Атилосе пресного источника.
Панаис деловито расспрашивал Патрика о том, где он живет, и чем зарабатывает на жизнь. Иногда, слушая его обстоятельные, как на экзамене, ответы, он хмурился, словно был ими не доволен, но чаще все же удовлетворенно кивал, поглаживая бороду желтыми от табака пальцами. Он будто хотел знать, на что способен человек, сидящий с ним за одним столом, и можно ли доверить этому незнакомцу то, чем он дорожит больше собственной жизни. И лишь когда Мария в попытке урезонить чрезмерное любопытство деда несколько раз дернула его под столом за полу жилета, Панаис перестал сыпать вопросами. Однако как только она встала из-за стола, он опять оживился, будто только и ждал этого момента.
- Не пойму я, - сказал он, - вроде стерженек в тебе правильный, а толку от него мало. Неужели посерьезней дела для себя не нашел ?
- По-вашему, писать книги - это не серьезно ! Значит и Хемингуей, и Ремарк, и Толстой зря прожили свою жизнь, занимаясь несерьезным делом ?
- Я этого не говорил, - нахмурился Панаис, и его глаза вновь стали похожи на буравчики. - Книги - это большая наука, если, конечно, толковый человек их писал. Ты, я вижу, парень не глупый, а книжки пустяковые сочиняешь, какая людям польза от них ? Ты так напиши, чтоб прочел человек и на всю жизнь в себе зарубку оставил, что хорошо, а что плохо, вот тогда оно и не зря будет. Скажешь, не прав я ? Что ж, может быть и так, я старый, от нынешней молодежи почитай на полвека отстал, поэтому и понять мне вас сложно. Только думаю, что не спроста каждому из нас при рождении свое призвание дано, чтоб жил человек и дело от души делал, а всем остальным от него непременно польза была. Оно, конечно, талант всем по-разному отмерян, но уж если ты его сполна получил, так, стало, быть, и ответственности на тебе лежит больше чем на других. Нельзя его без толку растрачивать, а то потом заглянешь в себя, а кроме пустоты там и нет ничего. Посмотришь вокруг и тоже ничего не увидишь, потому, как сам не создал, и люди тебе "спасибо" не скажут, так и уйдешь с земли, будто и не было.
В силу свойственного возрасту юношеского упрямства Патрику поначалу захотелось возразить Панаису, но потом он понял, что их силы в определении жизненного предназначения человека совсем не равны. Теория старого грека, подкрепленная опытом прожитых лет, простая, как все гениальное, лаконичная и прямая, без полутонов и оттенков, устояла бы против любых поправок. Это как заповеди из Библии - "не убий ", "не укради ". Он высказал ее жестоко и безжалостно, тоном, прозвучавшим как предостережение. Вот бы удивился Панаис, узнав, что именно духовное опустошение привело его гостя на этот остров. А может быть, и нет, потому что еще на берегу разглядел в нем эту пустоту и сейчас нарочно затеял разговор, дождавшись, пока уйдет Мария, чтобы протянуть ему руку помощи.
- Так значит, ты из Марселя ? - как ни в чем не бывало, переспросил он его, набивая трубку.
- Да, там я родился и вырос, - с готовностью подтвердил Патрик, обрадовавшись возможности переменить тему.
- Он капитан и родина его - Марсель, он обожает ссоры, брань и драки, он курит трубку, пьет крепчайший эль и любит девушку из Нагасаки, - вдруг выдал Панаис, хитро подмигнув ему одним глазом.
- У ней такая маленькая грудь, и губы алые, как маки… - подхватил Патрик строчки из давно позабытого, но так, кстати, всплывшего в памяти стихотворения, после чего они оба громко рассмеялись, довольные шуткой, и, пребывая в состоянии полного душевного комфорта, опрокинули еще по стаканчику.
Панаис напоминал ему старого захмелевшего боцмана, который, сидя за столом в портовой таверне, учил жизни зеленого юнца, с гордостью вспоминая о былых победах.
- Вот ты, поди, думаешь, что я всю жизнь смотрителем на маяке прослужил, - со значением сказал он, раскуривая трубку, - а я ведь раньше капитаном был, на больших судах плавал, случалось и в Марсель заходить. Повидал мир, что и говорить. Все океаны вдоль и поперек избороздил, а уж в скольких штормах побывал, что и не сосчитаешь. Иной раз волны такие поднималась, что с мачтами накрывало. Болтаешься в этом аду, как щепка, борта трещат, оснастка не выдерживает, лопается. Сколько раз думал - все, вот он конец, а как впереди свет маяка увижу, куда и страх девался, зацеплюсь за него, за лучик этот, и плыву.
Со двора раздалось мерное тарахтенье двигателя, и под низким потолком сначала заморгала, а потом засветилась лампочка. Патрик догадался, что Мария включила генератор.
- Так и у людей, - продолжил Панаис, - должен в жизни маяк быть. Пока в душе огонек светиться, так и идешь, идешь, идешь на него, из любой беды выведет. А если нету его - все, пропал человек. Только вот что я скажу тебе, парень, маяки ведь сами по себе не загораются, их зажигать надо и в себе и на море. Поэтому я, как капитанствовать перестал, так сюда, на Атилос, попросился, может кому и я помогу, как раньше мне добрые люди помогали.
В это время в комнату вошла Мария. Увидев, как Панаис подлил в стакан вина, она сурово сдвинула брови, и взяла со стола бутылку.
- Дед, ты же обещал, - она возмущенно сверкнула глазами-миндалинами.
- Все, все, больше не буду, - Панаис шутливо замахал руками и отставил стакан. - А ты сама-то, что без шали выскочила, ведь не лето еще, ночи холодные. Смотри, не будешь меня слушаться, отправлю на материк.
Было очень трогательно наблюдать, как эти двое заботились друг о друге. Пока Мария убирала со стола, Панаис, не отрываясь, смотрел на нее, и в его глазах Патрик увидел столько любви и нежности, что искренне удивился тому, что этот суровый, просоленный морем, потрепанный штормами и, видимо, не совсем обласканный жизнью человек, был способен на такое большое чувство.
Когда Мария скрылась за занавеской и загремела посудой, Панаис отвернулся к окну, помолчал немного, думая о чем-то своем, а потом, кивнув в сторону моря, сказал чуть слышно:
- Вот он, мой огонек. Пока он светит - я есть, а не будет его, то и меня не будет. Отдыхай, - переключился он, - внучка тебе постелит, а я на маяк пойду.
Панаис поднялся, и, взяв со стола табак и спички, вышел из дома. Патрик заметил, как он отвернул лицо, не желая встречаться с ним глазами. А может быть, это ему только показалось.
Патрик лежал, закинув руки за голову, прислушиваясь к ночным звукам. Он слышал, как за стеной, мягко ступая по дощатому полу, ходит Мария, как ее легкое, похожее на вздох, дыхание погасило свечу, как зашуршала материя платья, скрипнула пружинами старая кровать. Потом лишь на мгновенье тишина окутала дом, и вот уже где-то рядом запел сверчок, застучала крыльями по стеклу ночная бабочка, зашелестели листья магнолии, а под скалой забились о камни эгейские волны. И вместе с прибоем, прогоняя из комнат дурманящий дневной аромат травы и цветов, через распахнутое окно проник резкий сырой запах рыбы и водорослей.
Тьма вокруг была такой вязкой и непроницаемой, что казалось, ее можно черпать ложкой. Патрик, привыкший к иллюминации большого города, когда даже в самую темную ночь без труда различались предметы, чувствовал себя в ней неуютно. Тогда он перекинул подушку и стал смотреть в окно. Ему вдруг почудилось, что за очерченным в темноте квадратом уже нет ни моря, ни этого острова, а есть лишь пугающая бесконечностью синяя бездна. И если встать на подоконник, и раскинув руки, сделать в нее шаг, то не разобьешься, а обязательно полетишь. Полетишь прямо к мерцающим звездам туда, где, наверное, как и на земле, живут люди, у которых тоже есть свои острова и свои маяки.
(продолжение следует)