Юрий Чернов.
К вечеру заненастилось. За окном проносились сорванные листья, в щелях окон разноголосо и заунывно посвистывало, а к беспорядочной морзянке неплотно вставленного стекла примешались хлесткие щелчки капель.
Я взял потрепанный альманах «Рыболов-спортсмен», приобретенный в «Букинисте», уселся в глубокое кресло и подумал, что неплохо бы купить электро-камин с имитацией горящих поленьев... В это время мне и позвонил случайный спутник по рыбалке Анатолий Брилёв. Пребывая в каком-то радостном возбуждении, он почему-то поздравил с наступлением ненастья и сообщил, что воз-вращается из командировки, звонит прямо с вокзала, из телефонной будки, у которой большая очередь, и что я поэтому должен только слушать, запоминать и сказать свое «да» или «нет». Итак, через полчаса он будет дома, еще через час в полном боевом двинет на рыбалку к дамбе на Ишиме. Не составлю ли я ему компанию?
Я ничего не понимал. Какая рыбалка в черте города, да еще на ночь глядя, дa еще в такую скверную погоду? Очевидно, меня разыгрывают. Словом, отказался, сославшись, что очень занят.
— Жаль, — сказал Брилёв и добавил; —А все же приходи, если надумаешь.
— Хорошо, — сказал я, зная, что не пойду на реку.
Наутро, уже на работе, мне передали газетный сверток: от Брилёва. Внутри чего-то мягкое, тяжелое. Разворачиваю бумагу. Ба! Налим! Белобрюхая, толсто-мордая рыбина лоснилась, источала холод и, казалось, вопрошала: «Ну и как, невера? Эх, ты...» Действительно, мне стало немножко не по себе. Я тотчас позвонил на телестудию, где работал Брилёв.
— Анатолий? Здравствуй! Спасибо за царский подарок! Я снова у тебя в долгу. Признаться, вчера я подумал, что ты меня разыгрываешь. А вот теперь хоть локти кусай. Что мне делать?
— Готовить донки. Уговор тот же - к семи быть у дамбы. Только крючки привязывай покрупнее. Такие, как тогда на Hype показывал...
Я хорошо запомнил нашу единственную встречу на реке Нуре минувшим летом. Битый час я безуспешно ловил на удочку живцов для щучьей закидушки, когда ко мне подошел высокий крепкий мужчина лет тридцати пяти-сорока. Сразу запомнились глаза — крупные и с лукавинкой. Он, видимо, уже понаблюдал за мной рыболовом-новичком. Снаряжение и снасти незнакомца были безупречны. На груди висел фотоаппарат. Обычно так оснащаются самоуверенные, но пустопорожние рыболовы, о чем я не раз и читал, и слышал. Я довольно холодно ответил на приветствие пришельца, но тот, будто не заметив нерасположения к нему, стал устраиваться неподалеку. Достал из рюкзака сетку- малявочницу и натянул на связанные крест-накрест стальные прутья. Опустив снасть на бечевке в омуток, он зачем-то сыпанул туда же горсть песка и резко выволок свой «паучок».
— Берите! — В мой котелок посыпалась рыбья мелкота...
Оказалось, мы коллеги. Я работал в областной газете, Брилёв — телерепортером. К тому же и в город Ц, оба мы приехали недавно - около года назад. Но, признаться, профессиональное родство меня мало обрадовало. На рыбалку я ехал для отключения от городских забот и уж, конечно, от тех, которыми наградила судьба газетчика. Впрочем, говорили мы совсем немного — возле удочек принято помалкивать, а мне вдобавок было скверно от невезения: щуки или срывали наживку, или сходили с крючка. Зато отлично снаряженный Брилёв, вопреки расхожей примете, несуетно и ловко вывел на берег четыре приличные щуки. Про себя я уже решил, что эта рыбалка последняя, что я не рыбак. Вместо обещаемого всеми зазывалами в стан рыболовов-охотников успокоения нервов я, напротив, буду их трепать, превращаясь в окончательного психа и завистника.
Словом, я уже собрался сматывать удочки, но тут снова подошел Брилёв и, попросив позволения, осмотрел мою снасть.
— Так я и думал,— сказал он, указывая на тройничок. – Маловат для щуки.
Нужен крупнее раза в два. У меня был такой в запасе, да удружил одному.
Что же мы придумаем? В басовитом голосе моего наставника и сожаление, и какая-то уверенность в том, что безвыходных положений нет. Он задумчиво посмотрел на воду и вдруг предложил:
— Сделаем так: я займусь ухой, а ты с моей удочкой попытай счастья вон в
том улове. — Брилёв указал на продолговатую заводь. — Когда я там проходил,
от берега стрельнула косая волна. Запомни: такой след чаще всего оставляет щука. Она стоит у берега либо в засаде, либо греется на солнце. Заметив мою нерешительность, Брилёв буквально всучил мне в руки свое удилище.
— Бери, бери, я уже отвел душу.
Удочка была приемистой, удобной, будто я не расставался с нею всю жизнь. И что вы думаете? Едва я опустил посреди заводи трепещущего на прочной леске живца, как тут же взбугрилась вода, удилище рвануло из рук, я машинально подсек и, еще не веря в происходящее, ошалело вывернул из реки живую серебристую дугу. Изгибаясь так и сяк, дуга-перевертыш заплясала на приплеске, а я, бросив удилище, плашмя упал на щуку, ухватил ее одной рукой под жабры, другой за хвост и, воздев добычу над головой, пополз на коленках от воды. В эту минуту щука-дуга, опутавшая меня леска и волочившееся по песку удилище являли собой ту самую упряжь, в которую и доселе нормальные люди навсегда впрягают самих себя.
На этом мое посвящение в рыболовы не закончилось. Возле костра я познал, какой несравненный запах и вкус имеет настоящая уха, тройная, приправленная к тому же забавнейшими рыбацкими историями. Когда наш разговор перекинулся было на редакционные темы, я высказался в том духе, что в кругу моих знакомых есть хорошее правило: во время застолья и вообще на отдыхе о работе не говорить.
— И о делах семейных тоже? - с лукавой улыбкой спросил Брилёв.
— Тем более!
— Что ж, может быть, это и разумно, даже полезно... для нашего здоровья.— Он опять загадочно улыбнулся и, взглянув на часы, засобирался: с утра ему в командировку. Тут же, на берегу, он подложил к моей щуке свою, да так, что я не смог отказаться.
— Рыбацкий закон— добычу пополам! Не люблю, когда рыбачат вместе, а добычу—всяк в свою суму. В другой раз ты меня выручишь. Только тройник смени, нужен крупный, как у меня. Такие, кстати, скоро понадобятся для рыбалки на Ишиме. Этой рыбалки я жду не дождусь. — Брилёв даже мечтательно прищурил глаза. — Королевская рыбалка! И что удивительно — никто в городе о ней не знает.
— Я вот тоже,— с намеком вставил я.
— В начале сентября я позвоню,— пообещал Брилёв.
Вспомнив обо всем этом, я наконец сообразил, что неожиданный звонок с вокзала наверняка был связан с той загадочной рыбалкой, о которой мне намекнули на Нуре. С нетерпением я ждал вечера...
И вот мы на берегу сонной степной реки Ишим, которая просыпается только раз в году— в половодье. Однако в том месте, где мы к заходу солнца расположились для рыбалки, Ишим можно было принять за горную речку. Года два назад здесь насыпали каменную дамбу, но ее прорвало, и теперь вода с шумом врывалась в тесный проран, бушевала на перекате и только метрах в ста снова затихала под успокоительный шепот камышей. Тут-то и начинались ямки, вымытые вешней водой, а еще дальше в закатных лучах полыхал глубокий малиновый плес.
Брилёв ни словом не напомнил о вчерашнем. Сразу принялся за ловлю живцов, а мне поручил заготовку сухого плавника. Было также решено, что я поставлю донки на этой стороне протоки, а он на перекате перейдет вброд на ту сторону. Для этого Брилёв специально надел болотные сапоги.
Покончив с заготовкой дров, я размотал первую донку. Снасть эта простая: метров двадцать лески-миллиметровки с крупным тройником на конце. Сантиметрах в тридцати от крючка увесистое грузило. Такой снаряд с наживкой забросишь в любое место, лишь бы лески хватило.
Пока поставил три донки, стемнело, стало прохладнее. Я вернулся к старому тополю, где мы оставили вещи, и занялся костром. На той стороне мелькал фонарик Брилёва. Он бродил по мелководью, наклонялся, казалось, что-то искал...
Меня околдовали ночные звуки: тихое потрескивание костра, всегда неожиданные всплески на воде и блуждающий в непроглядной темени одинокий крик выпи. «Кау...— звала она кого-то. — Кау...»
Пока я мастерил рогатину для чайника, Брилёв неслышно явился к костру. В его руке извивался полуметровый налим! Килограмма на полтора-два!
— Когда успел?
— На обратном пути проверил донки. Будем навещать их каждые полчаса. Сейчас налим вовсю разбойничает.
— А что ты в воде искал?
— Раков. С десяток поймал. Между прочим, рак для налимщика — враг номер один,
— Почему?
— Увидишь.
Мне уже нетерпелось проверить донки. В удачу я мало верил, но вдруг... Мы подложили в костер коряжин и пошли к воде. Выбираю первую донку. Брилёв светит. В луче, прорезавшем дымчато-сизую толщу заводи, блеснул фольговый бок плотвы.
— Живец как жеребец, — определил Брилёв. — Бросай назад
Пустыми оказались и другие закидушки. Но что такое? На последней донке живец... без головы. Кто же ее отъел?
—Это работа рака, —пояснил Брилёв. — Я же говорил, что он для нашего брата враг номер один.
— А кто под вторым номером?
– Еще увидишь. Насаживай другого живца и кидай поближе к берегу. Тут ямка. Со своего берега Брилёв принес пару налимов. Следующий заход: у меня—пусто, а Брилёв небрежно шмякнул на траву пузатого налима. Он налил в кружки чай и с наслаждением сделал шумный глоток. Не пойму, то ли он улыбается, то ли морщится от кипятка. В его выпуклых несуетных глазах под низко надвинутым беретом блуждают отблески костра. Крупный нос как-то привычно, уютно греется над паром кружки. От всей фигуры приятеля, крепкой, плотно обтянутой прочным брезентом штормовки, исходит спокойствие удачи.
А мне чай—не чай. Горький вкус зависти растекается по скулам. И тут Брилёв, будто он смотрел не на костер, а на мои сведенные горечью скулы, негромко роняет:
— Сейчас твоя очередь тягать. На что угодно готов держать пари. Я улыбнулся. Но улыбка жалкая, будто в чем-то виноват.
— Идем, — уверенно командует Брилёв.
Я никогда не забуду, как это было. У третьей донки. Долго искал леску, меня отлично помнил, что на берегу оставался запас миллиметровки. Вот она — слегка натянута. Течением? Тащу. Леска то ослабевает, то тяжелит пальцы.
— Есть, - не сомневается Брилёв. Он уже рыщет лучиком в темной воде.
А я тащу. Что-то упирается, но совсем не так, как щука или крупный окунь. Ми одного резкого рывка В просветленной лучом воде показывается нечто черное, коряжистое. Я ошалело дергаю леску. Тяжелый всплеск—и налим на берегу!
– Вот это экземпляр! Вот это чудо-юдо!—по-мальчишечьи восхищается Брилёв, поднимая за жабры метровую рыбину. — Этакого я здесь не лавливал. Поздравляю!
У костра теперь праздник. На ветках вприсядку пляшут языки пламени, с песком салютуют искры.
— Налей-ка еще чайку,—разошелся я, —Никогда не пил такого душистого!
А сам нет-нет да обернусь—обласкаю взглядом пятнистого губошлепа.
Второго налима я вытаскивал на тонкой леске, по неопытности заброшенной
через прибрежный камыш. «Осторожней, не спеши!»—то и дело остужал меня Брилёв. Налим хотя и был мельче первого, зато гораздо резвее. То-то побултыхался у камышей, пощекотал мои нервы!
В тот вечер это была последняя удача. Вода вдруг засеребрилась, всюду по берегу прорезались длинные тени.
— Все ясно,—сказал Брилёв.—Сматывай донки. Вон полюбуйся —супротивник номер два объявился,— и указал на застрявшую в ветках тополя полную луну.
Удивительно, но факт: чем-то не нравится налимам великолепие серебристой безветренной ночи, хотя они охотно идут на тревожный свет ночного костра.
В сутолоке дел я как-то забыл про рыбалку, вернее, просто не было свободного времени. На Ишиме уже вовсю трещали декабрьские морозы, а то по неделе бесновалась пурга.
— Вечером жди в гости,— позвонил мне Брилёв в один из таких дней.
Часов в пять открываю приятелю дверь. Его рыбацкий плащ, натянутый на полушубок, облеплен сыроватым снегом. В руках ледобур, снеговая лопата и оцинкованное ведерко для живцов с крышкой-решетом.
— Раздобыл десятка полтора,—указал Брилёв на ведро. —Идем на налимов. К дамбе.
— В такую непогодь?
– В самый раз.
— Папа, и я с тобой! —подскочил ко мне мой вихрастый дошколенок Ромка. — Ну пап...
— Бери, —шепчет мне на ухо Брилёв,— только одень как надо...
— Куда? —доносится с кухни строгий голос жены, пересиливавший треск и шипение сковородки. — Двух сумасшедших на льду вполне достаточно. Ромаша, ужинать!
— Летом обязательно возьму, — успокаиваю я его, полагая, что жена недалека от истины...
Ну и ночка была! Органно гудела высокая тополиная гряда, тоненько и протяжно подсвистывали, подвывали тальники, заполошно метались и шушухались камыши. И вот среди этой свистопляски в темноте мы сверлили на льду лунки, что-то кричали, пели, пританцовывали, Ветер вырывал из рук леску, катил по льду крышку от ведра. Мы гнались за ней, падали, ползли назад и все же делали свое. Наконец все донки поставлены, ведро с живцами укрыто от промерзания в снегу. Теперь поскорее в затишь, за тополиную гряду! За деревьями хотя и потише, но боковые наскоки ветра кажутся еще более пронизывающими и злыми.
— Задубеем,—едва выговариваю я одеревеневшими губами.
— Мы, рыбаки, да задубеем?!— басовито выкрикнул Брилёв и расхохотался.
— Грейся пока,— вручил он мне лопату, — устраивай барьер от ветра. Тут, под нами, выемка. А я пойду за солнышком. С осени его припрятал.
Солнышко... Опять какая-то загадка, Я уже расчистил площадку, возвел снеговые стенки, когда в мой окоп на двоих ввалился Брилёв со старой авто-покрышкой.
— Уф! Едва отыскал— замело ее снегом.
Брилёв укладывает свое черное «солнышко» плашмя, набивает в полость снег,
— А еще лучше-водички бы туда налить,—приговаривает Брилёв, а сам
между тем извлекает из своего рюкзака газеты, бересту и аккуратно укладывает в центр ската. Этот огромный самошитый рюкзак с десятком карманчиков представился мне Скатертью-Самобранкой, а хозяин ее —добрым волшебником, с которым так надежно и хорошо, И он свершает чудо. В этой большой, летящей невесть куда ночи, в этой темени вдруг твердо обозначились сомкнутые гнездышком розовые пальцы с крохотным язычком пламени посередине. Оно трепыхнулось, скользнуло с ладоней в берестяной свиток, и тот вспыхнул, затрещал, разбрызгивая искры и кипящие капли смолы. Завороженно следили мы за тем, как задуваемое ветром пламя прилипло наконец в одном месте к краю ската и уверенно пошло по его внутреннему кругу. Вот оно сомкнулось и загудело, обдавая нас теплом и пахучей резиновой копотью. Стянутая кожа на лице и руках стала отходить, расправляться, от плащей и валенок повалил пар. Была особая притягательность и сладость у такого — на глазах разъяренной стихии—ночного костра Кругом дико, неприкаянно, враждебно, а тут, возле фонтана огня,— и тепло, и весело. Так и сидел бы хоть но утра—в покое, легкодумье, наслаждаясь одним лишь теплом и светом маленького рукотворного солнца Но приятель вдруг вздыхает.
— Эх, в такую погоду сидеть бы у таежной нодьи...
Он оглядывается куда-то в темноту, и глаза его непонятно и возбужденно поблескивают. Этот блеск настораживает, тревожит, но сейчас я не хочу вдаваться и его причину, не хочу ничего другого, даже в мыслях, кроме того, что вижу и ощущаю перед собой. И чтобы показать это, я молчу и протягиваю руки к костру. А тот, словно заполняя неловкую паузу, все сильнее гудит, потрескивает, пощелкивает в нем что-то раз за разом гулко лопается — должно быть, проволочный корд.
— Однако пора к нашим налимам, — решает Брилёв.
Это уже другой разговор. Мы присыпаем шину снегом, чтобы горела подольше, и, словно в черный омут, ныряем в темноту. На льду от ветра спасу нет. Лунки уже запаяло льдом, наметь упрятала леску. Приходится запускать а воду руку и обшаривать скользкое нутро лунки. Вот пальцы нащупали леску... Она прижата к ледяной стенке, натянута. Есть! Рывки налима пожалуй, сильнее, чем осенью. В лунке уже видна широко раскрытая пасть. Дальше налим не идет: упирается изогнутым хвостом в край лунки. Надо дождаться, когда рыба вильнет хвостом.,. А какая мука на ледяном ветру извлечь из пасти глубоко заглотанный крючок, насадить нового живца! Пальцы онемели, стали неуклюжи, как клешни рака.
Та лютая вьюжная ночь была, пожалуй, самой удачной. Когда мы, возвратившись, шли по городу, то замечали, с каким удивлением и завистью взирали редкие прохожие с поднятыми от ветра воротниками на двух мужчин в мешковатых ямщицких одеждах, шагавших, однако, свободно, не торопясь, и из рюкзаков которых — это-то и вызывало наибольшее любопытство — поленьями торчали налимьи головы и хвосты. Признаться, и нам самим была особо приятна эта добыча, вырванная из-подо льда у такой метельной ночи.
...А нас снова и надолго разлучили с рекой дела; командировки, звонки, срочные задания... Да мало ли у людей, особенно семейных, и других хлопот! На Ишим мы наведались лишь в конце мая, хотя, по словам Брилёва, налимов можно было ловить всю зиму, кроме нерестового для них января (выбирают же время!), а также всю весну—желательно в марте и апреле.
Белая майская ночь на Ишиме была теплая и тихая. По всей пойме рассыпались чистые трели соловьев. Они пели шало, без устали, и было с чего: от цветущих таловых и черемуховых займищ волнами напахивал аромат—то едва уловимый медово-дразнящий, то, напротив, дурманяще-густой. А уж перекат, тот и вовсе потерял голову. «Беж-и-им, бе-жим-жим, бе-ж-ж-им...» —на все лады выводили певучие струи переката, нетерпеливо кружась в подкаменных омутках. Мой приятель тоже, казалось, не находил места. То надолго пропадал в займищах, то, подпевая перекату, бродил туда-сюда по приплеску и песчаным отмелям.
Впрочем, и возле снастей делать было нечего. Налимы, вопреки погодной благодати — вернейшей приметы клева, к наживке не притрагивались, среди всеобщего оживления, плеска и жора в рыбьем царстве одни налимы — эти варяги с севера—не радовались ни теплу, ни долгому солнцу. Аппетит у них явно пропал. Только на рассвете мы поймали одного-единственного, да и то небольшого, налимчика. Оказавшись на берегу, он не прыгал, не метался в панике, как многие из рыб, а медленно, как бы угрожающе, извивался, и маленькие глаза его таинственно мерцали в свете ненужного уже костра. Я смотрел на эту странную, не от мира сего рыбину, выряженную в великолепный макси-плавник, и думал о ее загадочном образе жизни. Брилёв тоже смотрит на налима и вздыхает: -Последний... Отпустить его, что ли?
— Давай! — охотно соглашаюсь я.
Уплывает налим опять же по-своему. Медленно погружается в воду, ложится на дно и, будто подумав, спокойно скользит в глубину.
— До сентября!—одновременно сказали мы ему и весело переглянулись.
Расстались мы на автобусной остановке, Я решил подождать первый в то утро автобус, а Брилёв предпочитал ходить пешком, ничуть не смущаясь своих рыбацких доспехов. О времени нашей встречи мы, как обычно, уславливались весьма неопределенно и при этом несколько озадачивали тех, кто находился поблизости.
— До встречи темной... - бросил мне Брилёв густым и мрачным басом.
— ... и ненастной! - добавил я не менее заговорщически,
— Чем хуже...
— ... тем лучше! — эхом отозвался я.
Минуло лето. В начале сентября, когда я вернулся из отпуска, меня встретили хлесткие холодные дожди. Снова за окном птицами проносились сорванные ветром листья, а неплотно вставленное стекло беспорядочно колотилось в ознобе. Я дотронулся до холодного стекла, и какая-то непонятная дрожь передалась мне, а взгляд непроизвольно скользнул по крышам пятиэтажек, к пестрым садам слободки, за которой огромной рыбиной грациозно выгнулась излука реки. Вон та стройная тополиная гряда —это ее макси-плавник, а проблески воды и желто-бурые кружки тальников -пятнистая широкая спина... Чем у налима-грандиозуса являлись голова и хвост, я уже не стал рассматривать и решил позвонить Брилёву. На этот раз я его опережу — первым поздравлю с приходом прекрасной ненастной погоды! Право, а я ведь соскучился по конокрадским, как мы говорили, ночам, по костру в их непроглядной темени, по органному гулу тополиной гряды. А более того я хотел встречи с тем, кто свел меня с этим особым миром тяжких, но сладостных рыбацких ночей, миром, который, кто знает, так и жил бы сам по себе, так и несся бы мимо, как та декабрьская вьюга! Да, я звонил Брилёву. Набрал номер, приготовил первую фразу...
Вместо басовито-певучего голоса в трубке объявился чей-то кокетливый девичий тенорок и радостно объяснил, что Брилёв у них уже не работает, уехал насовсем. Куда? Об этом точно никто не знает. Куда-то на Камчатку. Я ошарашенно замолкаю, а тенорок участливо спохватывается: «Как вы назвали себя?» Я повторил. «Тогда вам. Тут какая-то секретная передача для вас, что-то вроде там-тама. Я вам звонила раз десять —никто не отвечал, Так что приезжайте».
Я выехал тотчас. В одной из студий я принял из рук телебарышни жесткий цилиндр, аккуратно оклеенный бумагой, и, не удовлетворив любопытства преемницы Брилёва, быстро вышел на улицу. Хлесткие ядреные капли ударили по там-таму, я стукнул по нему пальцами и услышал знакомый отзвук. Да это и в самом деле там-там, зовущий на Ишим!
Дома я взял нож и в присутствии Ромки, лупасто следившего за каждым моим движением, снял упаковку. Да, это было оцинкованное широко-донное ведерко для живцов с крышкой-решетом! То самое, что я с завистью не раз оглядывал! То, да не совсем. Сверху, под Самым ободом, появилась выбитая (точками!) надпись. Читаем с Ромкой по слогам: «Древние люди и боги говорили, что время, проведенное на рыбалке, в счет жизни не засчитывается. До встречи на Камчатке!»
Всю комнату заполонил дразняще-аппетитный запах после того, как я вскрыл пакет с копчеными, в маслянистом блеске чешуи ельцами. И еще Пыли фотография, на которой я полз по отмели со щукой-дугой, и записочка: "Труба зовет. Брежу камчатскими сюжетами. Я был там наскоком, а вот, кажись, втюрился по уши... Впрочем, это уже о работе, о которой Вы не любили говорить. Единственная просьба: возьмите за налимами Ромашку хоть разок... Извините, я опять залез в дела—семейные... Отыскать при желании меня можно: телестудий на Камчатке не так-то густо. Словом, до встречи темной и ненастной!..»
– Собирайся на рыбалку, —твердо сказал я сыну, а сам снова и снова перебирал и разглядывал подарки друга, о котором я знал и очень мало, и очень много... Каково было мне, судите сами.