Даже утром, когда заунывный гул автомобильных шин, стирающих асфальт, свидетельствует о том, что сейчас тысячи пар ног застучат по ступеням, включатся десятки тысяч компьютеров, полетят смс, электронные письма, и мир снова погрузится в бессмысленную суету, и даже в обед, когда тысячи челюстей пережевывают хрустящие, только что размороженные овощи в заказанном салате, и ночью, когда уныло и монотонно перемещают стрелки часовые механизмы, когда холодильник в хрущевке переключает режим, а кто-то из соседей начинает очередной скандал, я не могу заснуть.
Кажется, что закрыв глаза и отстранившись от внешнего мира стеной сомкнутых век, тем самым ты даешь себе шанс упорхнуть в царство Морфея, но - нет. Беспокойство, тревога. Закрывая глаза, я не перестаю слышать какофонию звуков вокруг. Вот скрипнула половица, вот шаркнул тапок, вдалеке завыла сирена или кто-то из молодых включил в машине музыку, настолько громко, что дрожат стекла в окнах. Я даже представляю себе как этот подросток, с бритой головой и застегнутом до шеи бомбере, барабанит ладонями по рулю “пятнашки”. Я слышу это. Тугие удары: пум-пум-пум, пум-пум.
Не выношу дабстеп. Органически не перевариваю на клеточном уровне. Скорее, уйти от этого места, где звуки разрывают мои органы слуха, и без того восприимчивые, как тугонатянутая струна. Тронь - завизжит, чуть поднажми - и порвется, раня тронувшую руку.
Городской парк неподалеку - это моя отдушина. Здесь шорох травы и бархатистые перебежки ветра между деревьев. Кажется, что лесной дух, обхватив руками ствол, прячется, затем показывается, высовывает язык и бежит к следующему дереву. А шепот листьев - как же они похожи на людей - находясь на ветвях, они - гордые одиночки, потом, опадая, снесенные внезапным порывом ветра или уже от того что черенок стал слишком слаб, кружат в бессмысленной суете и укладываются на землю, чтобы скорый снег стал для них посмертным курганом.
В северную часть парка, что ближе к девятиэтажкам, я люблю ходить, здесь как-то по своему уютно, тут можно услышать как теплые шершавые кошачьи языки лакают молоко, как мурлычет маленький котенок. Иногда, от места что чуть ближе к трем сросшимся в причудливую фигуру осинам, слышится заливистый лай черного щенка, я его никогда не видел, но почему-то уверен, что он черный с белыми метками на груди. А вот здесь, где высажены маргаритки, нашли свой последний приют попугайчики. Кеша и Рита. Они часто весело щебечут и тогда за ними не слышно ни котенка, ни щенка. Все они и многие другие домашние любимцы, спят в земле, зарытые любящими руками их бывших домочадцев. Местные власти уже несколько лет безуспешно пытались запретить захоронения животных, но ни один чиновник в здравом уме не будет сидеть и караулить ночью посетителей импровизированного кладбища.
Продолжаю свою прогулку и из подлеска выхожу к административному зданию местной школы искусств. Сейчас уже сумрачно, занятия закончились, и детишки довольные, но усталые. Держа за руку маму или папу, а в некоторых случаях - обоих, возвращаются домой. Мне кажется, что я слышу как последний мальчик скидывает чешки, чуть вспотевшие после танцев, укладывает их в холщовый мешочек и, подгоняемый строгим дедом, собирается домой.
Этот участок я пытаюсь пройти чуть быстрее, потому что слышу, как Тварь, живущая в канализационном коллекторе неподалеку, принюхивается - все ли Живые покинули здание. А потом, через три часа после полуночи, Тварь засунет свое дряблое тело в канализационную трубу и метр за метром, минуя все изгибы, заползет внутрь.
Она знает каждого ребенка по имени, знает, как он пахнет. Тварь слишком стара, чтобы питаться живыми, но она слизывает с дверных ручек остывающие следы прикосновения пальчиков, а также обходит все места, где кто-то позабыл шапку или куртку. Эта находка радует Тварь больше других. Она распарывает свою плоть единственным зубом и несколько капель того, что заменяет ей кровь, падает на детские вещи. Капелька белая и практически незаметная, но если ты, вернувшись на следующий день и найдя потеряшку, не сотрешь каплю, не отстираешь вещь, тогда Тварь будет знать, где ты спишь, и ночью, через старые трубы, проберется к тебе.
На пути домой я надеюсь, что подросток в машине у дома уже забрал свою подружку и они вместе отправились в какое-нибудь не менее шумное место, подальше от меня.
Здесь, на краю парка, я иду тихо-тихо, мягко ступая с носка на пятку. Восточная часть. Я практически крадусь к выглянувшим в метрах двухсот от меня крышам частных домиков. Там тоже шумно - кипящие кастрюли, хриплый лай старой дворняги, сладкое посапывание рыжей кошки, звуки стрельбы в наушниках у юного покорителя кибер-вселенной. Все лучше, чем этот плач в Восточной части парка. Я ускоряю шаг, мне невыносимо больно тут находиться.
Ее так и не нашли, как и того, кто это сделал. Нищенка и беспризорница - она была никому не нужна, а он обещал накормить. И выполнил свое обещание - накормил едой со снотворным и закопал ее, живую, но без сознания, в глубокую яму на окраине парка. А беспризорница еще несколько часов дышала в старом деревянном ящике. Миновало больше сорока лет, но, волею случая, любые постройки, а, следовательно, и раскопки в том месте администрацией не согласовывались, либо переносились. Умышленно ли прикладывал директор парка к этому руку, либо это была иная воля - не знаю. Но этот плач из под земли и нашептываемую уже сорок лет черными губами историю, я не могу больше слушать.
И когда сумерки укутывают в объятья спящий город, я ступаю по его улицам тихо-тихо. Чтобы не потревожить неупокоенных духов самоубийц на стройке, что рядом, душу подъездного мальчика, что из озорства ночью дергает ручки всех дверей. И когда я умываюсь на ночь, глядя в зеркало, я никогда ничего не произношу вслух и не смотрю себе в глаза. Однажды я слышал, что живущие в зеркале и притворяющиеся нами, не терпят этого. Я все делаю очень тихо, потому что однажды они, живущие за тонкой гранью, тоже услышат меня.