Натереть кожу маслами и благовониями; вместо пудры рассыпать по телу золотые блёстки; нанизать браслеты, монеты, цепочки так, чтобы даже дыхание звучало звоном; губы накрасить алым, алым накрасить и щёки; обернуться в летящую ткань для танцев в темноте у огня; и волосы — чтобы чёрные, тяжёлые, блестящие, длинные — развеваются по горячему ветру. Босыми ногами брести вдоль берега неукротимой и безжалостной славянской реки, задевая воду; добрести до воды солёной и солнца палящего в городе не то греческом, не то турецком. Под покрывалом ночи творить ворожбу, кружиться в танце, шептать заклинания, посылать воздушные поцелуи звёздам; а по утру, перед рассветом, растаять. Вот чего мне хочется после "Последней любви в Константинополе" Милорада Павича.
Я беру колоду опасных и манящих карт Таро. Гадание оборачивается проклятием даже после благословения, после всех десяток треф и шестёрок бубен, после Солнца и Колеса Фортуны, но устоять я не могу. Я раскладываю карты.
Переворачиваю одну — и открываю главу. Сюжет в главах рассказан (предсказан?) картами. Книгу можно читать с конца, с середины или с начала; судьба — это гадание; сюжет — это мозаика; читающий — предсказатель и толкователь; писатель — плут и чёрт, толкающий к запретному, к лукавому.
Когда по страницам чёрными тенями клубится рок, книга звучит губительной восточной музыкой, и в нём можно расслышать безудержный, одержимый дьяволом смех. Но прежде всего книга эта не пособие по гаданию и не о демонических силах неизбежной судьбы; это роман о любовях — бесчисленных, горячих, поразительных и неприличных любовях. И он даже не сказочный, а сказительный.
После первой истории, рассказанной мне Павичем, после первого за долгое время расклада карт хочу нагадать вам вот что: живите так, чтобы под сердцем не было у вас маленького голода, который становится маленькой болью души. Как у главного героя «Последней любви», Шута и Повешенного.
