Николай Заболоцкий говорил, что «Рождественскую звезду» следует повесить на стену и каждый день снимать шляпу перед этим стихотворением. Оно было написано Борисом Леонидовичем Пастернаком в 1947 году и вошло в живаговский цикл, но напечатано стихотворение было только после смерти Сталина в 1957 году, причем не в России и не на русском языке.
Хоть елки в СССР и были разрешены с середины 1930-х годов, новогодние праздники в клубах, школах и детских садах звали к новым трудовым свершениям, но ничто не должно было напоминать о Рождестве, и стихотворение «Рождественская звезда», как и весь роман «Доктор Живаго», конечно же были под запретом.
6 февраля 1947 года Борис Леонидович приехал в дом на Беговой улице в Москве к Марии Вениаминовне Юдиной. В тот вечер у Юдиной собрались друзья, которым Борис Леонидович прочитал несколько глав из своего еще не оконченного романа «Доктор Живаго». А завершил чтение «Рождественской звездой».
Позже Мария Вениаминовна напишет большое письмо благодарности Пастернаку, где будут следующие строчки:
«Если бы Вы ничего, кроме "Рождества", не написали в жизни, этого было бы достаточно для Вашего бессмертия на земле и на небе. Умоляю дать списать». И Борис Леонидович посылает Юдиной текст «Рождественской звезды».
Мария Вениаминовна, получив текст стихотворения, переписывает его и пускает список стихотворения по своим друзьям и знакомым. Вот такой вот самиздат.
И только в ноябре 1957 года роман со всеми стихотворениями будет впервые издан на итальянском языке в Милане в издательстве Фельтринелли, «вопреки всем усилиям Кремля и итальянской компартии». Кстати, Фельтринелли за это из компартии исключат.
А в СССР роман опубликуют только в 1988 году в «Новом мире».
Чем же текст именно этого стихотворения живаговского цикла так впечатлил Николая Заболоцкого?
Бродский сказал: «В рождественском стихотворении у Пастернака много всего — и итальянская живопись, и Брейгель, какие-то собаки бегут и так далее и так далее. Там уже и замоскворецкий пейзаж».
По мнению исследователя русской иконописи Валерия Лепахина, для понимания композиции пастернаковского текста следует вспомнить икону «Рождество Христово»:
«Взгляд поэта словно совершает круг по этой композиционной схеме — от смыслового центра, каковым является Младенец, вправо к пастухам, далее вверх влево — к звезде, затем еще левее — к волхвам».
Пастернак обращается к иконописному изображению, чтобы передать явление Рождества с точки зрения вечности — события не следуют одно за другим, они существуют параллельно друг другу:
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Норвежская исследовательница Лиллиан Юрунн Хелле видит в стихотворении черты, схожие с картиной Питера Брейгеля Старшего «Поклонение волхвов в зимнем пейзаже». Вслед за Брейгелем Пастернак совмещает сакральное и повседневное и показывает, как для простых людей рождественская тайна становится личным переживанием:
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Элементы повседневной жизни становятся частью рождественского чуда, что, по мнению Валерия Лепахина, заставляет вспомнить «Поклонение волхвов» Босха:
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Норвежский славист Пер Кристиан Эндерле Норхейм считает, что описания «Рождественской звезды» сочетают в себе черты не только фламандского, но и русского зимнего пейзажа. Писатель Яков Хелемский также отмечает, что русское поклонение волхвов Пастернак запечатлел «на родном, переделкинском фоне».
Бродский еще более категоричен: «Саврасов проглядывает».
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
Исследователи указывают, что отголоски «Рождественской звезды» можно различить в автобиографической повести «Охранная грамота» — в описании рождественской, елочной Венеции:
«Когда я вышел из вокзального зданья с провинциальным навесом в каком-то акцизно-таможенном стиле, что-то плавное тихо скользнуло мне под ноги. Что-то злокачественно-темное, как помои, и тронутое двумя-тремя блестками звезд. Оно почти неразличимо опускалось и подымалось и было похоже на почерневшую от времени живопись в качающейся раме. Я не сразу понял, что это изображенье Венеции и есть Венеция. Что я — в ней, что это не снится мне.
<…>
Есть особый елочный восток, восток прерафаэлитов. Есть представленье о звездной ночи по легенде о поклоненьи волхвов. Есть извечный рождественский рельеф: забрызганная синим парафином поверхность золоченого грецкого ореха. Есть слова: халва и Халдея, маги и магний, Индия и индиго. К ним надо отнести и колорит ночной Венеции и ее водных отражений».
Но никто и ничто не сможет рассказать о тексте лучше, чем сам текст.
Борис Пастернак
Рождественская звезда
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
…Все злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
— Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, —
Сказали они, запахнув кожухи.
От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Все время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
— А кто вы такие? — спросила Мария.
— Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
1947 г.
