229,9 тыс подписчиков

Внучек Ваня

6 января 20216 янв 2021

1040

35 мин

— Вань…

Ань… ань… Эхо отскакивает от стен бункера, как мячик-попрыгунчик.

Классная игрушка. Была. Катюха кидала со всей дури, упругий шарик метался до потолка и обратно, отскакивал от стен, снова об пол… Ваня ловил ловко под самым потолком. Малая заливалась хохотом, хлопала в ладоши. Раз Ваня случайно зацепил бутыль с водой. Бутыль разбилась. Отец разозлился. С тех пор скачет здесь только эхо.

— Вань…

Ань… ань…

Ваня замирает. Он только запустил игру, активировал настройки: оружие, защиту, расставил патрульных, а мелкой опять что-то надо.

Главное, кормил ее, полчаса не прошло. Паек не доела, поковырялась только. Да она и голодной не была. Так, от скуки есть затребовала. Только продукты переводит да с пищевой кабинкой развлекается. Сидит там, как в аквариуме — всё развлечение. Других все равно нет. Маленькая еще, чтобы вот так, на одном месте, в бункере безвылазно, вот и выдумывает всякое. Чай просила. Кипятил, остужал… Воды, кстати, мало. Надо папе сказать… И гречки Катюхе на два раза. Пайков на неделю хватит, но Катька их плохо ест.

— Ну Ва-ня!

Капризно тянет, а что надо, не говорит. Значит, не пить, не есть, а опять какую-нибудь глупость заведет.

— Чего тебе?

— Когда папа придет?

Вот, пожалуйста. Сначала, «когда папа придет», потом про маму…

— Не знаю. Скоро. Отстань!

— Вот папа придет, я скажу, что ты мне сказал: «Отстань!»

— А я скажу, что ты нос высовывала.

Молчит, сопит под маской.

— Вань, я больше не буду. Не говори папе, а то он расстроится.

Ага, конечно, сразу за папу запереживала. Так ей и поверили. Но Ване главное, чтоб его оставили в покое. Скоро спать ее укладывать, а он так и не поиграл сегодня ни разу.

— Хорошо, не скажу, только не приставай.

— Ладно.

Притихла.

Ваня погрузился в игру. Миссия: «Мнимый покой». Действительно, мнимый…

Сколько раз уже принимался, так и не мог пройти: то одно, то другое… Ничего. Сейчас точно пройдет.

Патрульный засек мародера.

Спокойно. Подпустить поближе и передать снайперу, он снимет.

Готово! Мозги по стенке. Кровавые брызги на визоре, ошметки… Фу! Бе!

Команда: очистить.

Вот дерьмо! Пока возился с заляпанным визором, пропустил группу слева.

Патрульный убит. Разрубили мачете. И снайпера взорвали.

Потери. Без шанса на восстановление.

Активировал кибера. Шустро пошел. Красавчик! Не зря потратил бонусы: защитные руны на корпусе — лики Стрибога и Сварога. Среди мародеров колдун-мозгоправ. Он может завербовать кибера.

А это потери похлеще снайпера или патрульного. Полифункциональные опорники на гидравлике — это и скорость, и повышенная проходимость: перемещение по любой поверхности, вплоть до отвесной стены. А при необходимости и оружие. Еще бы, опорников — шесть, а для устойчивости хватит и четырех. А если изловчиться, то и двух, Ваня проверял. Свободные можно использовать для обороны и нападения, для захвата и удержания.

Оружия в башне маловато только. Тут у кого на сколько хватит бонусов. Подкопить реально вполне и можно прокачать вплоть до ракетной установки.

Но это все корпус, мозг-то у кибера обычный. Когда у солдата повреждения, несовместимые с жизнью, а мозг не затронут, можно успеть перенести его в кибера. Этот кибер — младший сержант. В прошлой миссии: «Освобождение заложника» ему гранатой разорвало живот. Но Ваня успел активировать перенос, и наградных бонусов хватило сделать из сержанта кибера. Отчаянный был. Остальные осторожничали, но все равно не убереглись, пришлось их вывести из миссии.

Кибер сейчас Ване очень даже пригодится. Мародеры отступают — бегут крысы, но кибер быстрее.

Оп-па! Сбивает засранца с ног, наступает поперек. Хрустит противно. Фу! Бе… Классные эффекты!

А вот и шаман. Черт! Фиолетовый плащ! Но защита сильнее, лик Стрибога вспыхивает зеленым. Давай, кибер! Давай, сержант! Не сдавайся! Ты наш! Мочи этих сволочей! Вот так. Левая передняя свободна. Хватай его!

Шаман уворачивается. Ловкий какой! А эти гады палят из всего подряд, но корпус прочный, а ракет у них нет.

Есть! Ухватил прямо за голову и приподнял. Шаман потешно дрыгает ногами. Остальные полезли обратно в свои катакомбы. Ну, давай, сожми его!

— Ну что? Все в масках?

Только не это! Почему именно сейчас?! Как воевать под этот лепет?!

Вытащила свое барахло из коробки, рассадила на ящиках с пайками и устраивает проверку. Голос строгий, прямо как у воспиталки Нины Николаевны. Столько времени прошло, как ее не стало, а Катька помнит.

— Котик? Хорошо! Аленка? Вот умница! Только не высовывай нос. Моя подружка, Аленка со второго этажа, высовывала нос. А ты не высовывай, а то будет, как с Аленкой со второго этажа. Я все вижу! Скажу Ване, он даст тебе ремня. А у тебя, Барби, для маски слишком маленькое лицо, придется умереть. Вот так. Похороним тебя за пайками. Там уже клоун. У него огромный нос. Под маску не влезает. Он мне никогда не нравился. А раз маска тебе все равно не нужна, отдадим Мишке.

Вот так, Миша, теперь это твоя маска. Цепляй, цепляй за ушки. Вот молодец! И не высовывай нос! Ну, мало ли, что дышать нечем. Потерпи. Не задохнешься, не задохнешься… А если и задохнешься, так что ж теперь, все равно умрешь. А без маски еще и болеть будешь. Будут тебе уколы ставить, только они тебе не помогут. Узнаешь тогда…

— Он не умрет!

Ваня больше не может слышать эту ерунду. Болтает без умолку! Из-за нее не получается играть в «Мнимый покой».

— И не задохнется! Он у тебя плюшевый.

— А твои вообще ненастоящие!

— А твой порванный!

— Мама его зашила!

— Все равно порванный, вон лапа болтается. А ты шить не умеешь.

Замолчала. Наконец-то. Надолго ли? А теперь что? Сопит в маску. Ревет, что ли?

— Кать?

Всхлипы и низкий утробный вой. Вот приехали. Этого только не хватало!

— Катюха!

Сохранить миссию. Выйти.

— Ну… Не плачь. Я зашью. Давай.

— Ты не умеешь. Ты слишком большой для этого.

— Это мои проблемы. Ладно?

— Ладно.

Отдает Ване мишку. Аленку забирает с собой спать. Основательно устраивается, сбивает подушку, сама застегивает спальник. Молодчинка! Растет.

— Расскажи сказку.

Ну вот, только обрадовался, что уже большая, а тут… Ваня вздыхает про себя, но не перечит.

— Теремок?

— Это для лялек. Про брата и сестрицу.

— «Сестрица Аленушка…»?

— Нет. Надо, чтобы братик был старше.

Вот ведь придумала. И в какой это сказке?

— Гуси-лебеди?

— Ваня, я ж сказала. Стар-ше!

— Нет таких сказок.

— А ты поищи.

Легко сказать «поищи». Ваня вводит запрос.

«Вот что мне удалось найти по вашему запросу: Гензель и Гретель».

Так. И кто здесь старший? А неважно, по ходу разберемся, Катюха к тому времени уже уснет.

***

Катюха разревелась во сне. Просыпаться не хотела. Обмочилась.

Вот привет. С ней такого с двух лет не было. Из-за сказки это дурацкой, что ли? Ваня сто раз пожалел, что начал читать ей эту дичь. И что за отец такой уводит детей в лес? Катюха тоже все «почемукала»: почему такой папа? Хорошо, что к ведьме она уже заснула, Ваня сам быстро дочитал. Не бросать же на середине.

Так. Спальник в прачечную, матрас просушить.

Ваня завернул сестру в одеяло, переложил на коробки с пайками. Катька реветь перестала, только постанывала.

А потом пошел кашель. Ваня успокаивал себя: может, захлебнулась плачем.

Папа появился через четверть часа после Ваниного вызова. Пытался разбудить Катюху, отпаивал водой. Та сделала два глотка, не открывая глаз, на отца капризно махала рукой.

— Пап, я так уже делал…

— Знаю…

Он хотел сказать что-то еще, но тут Катьку стошнило.

Кашель не прекращался. Отец воткнул ей кубик росфорцирина. Снял приступ. Затем отлучился на час, вернулся с кислородной капсулой, похожей на стеклянный гробик на колесах. Положил в нее Катьку.

— Кислорода на двенадцать часов. Нужно успеть. Собирай ее вещи.

— Так все собрано же. Мы и не разбирали толком, как в бункер перешли, что вынимали, потом обратно…

— Много болтаешь. Игрушки вон валяются.

— Все брать?

— Ваня! Что за вопросы идиотские? Куклу возьми и пошли.

— Взял. А куда?

— В лес.

Ваня опешил.

Зачем в лес-то? Мысли путались. Еще эта сказка идиотская в мозгах засела.

Когда Ваня заболел, отец отнес его в свою лабораторию. Ваня ничего не помнит из этого, знает только со слов отца, а отец не больно любит разговаривать. Особенно с Ваней. С Катюхой еще может поиграть, ворчит за медведя, спрашивает, что она ела, не высовывали ли нос. Она частенько снимала маску. Но обходилось как-то, а теперь…

— Но почему в лес, а не к твоим в лабораторию? Что с ней делать в лесу?

— Иван! Выполнять!

***

По туннелю прошли быстро. Пару раз патрульные останавливали, но отец активировал Карту доверия, пропускали без вопросов.

«Это со мной», — и Ваню тоже пропускали.

Капсулу с Катькой словно не замечали или делали вид. Еще бы. Такая проблема. Никто не хочет вникать. От горя надо держаться подальше.

К тому же у отца Карта высшей категории, значит, все под контролем. Уважаемый человек. Не дурак же он, в конце концов, значит, знает, что делает. Это же поверхность. Туда идут только в самом крайнем случае, когда все остальное уже испробовали и ничего не вышло. И не факт, что Карта сработает при возращении. Вполне могут заблокировать даже Мастеру. Поэтому, какой смысл патрульным вникать?

— Папа, а правда, что такая Карта только у пятерых?

— У семерых.

Ваня знает, что у семерых. И знает их по именам, и знает за какие заслуги она у каждого из семерки. Но Ване беспокойно: зачем в лес? Все время талдычить об этом — только злить отца. Нужно попробовать разговорить его, потом, может, удастся что-то выяснить.

— А тебе ее за что дали?

— Иван!

Отца не проведешь. Ваня приготовился к вспышке гнева. Но ему прилетело лишь угрюмое: «Прекратить!» Значит, совсем дела с Катькой плохи, раз отец даже орать на Ваню не может.

На поверхность вышли на окраине. Многоэтажек нет. Дома старые, двухэтажные. Через дорогу какие-то не то гаражи, не то сараи и дорога из города. По правую сторону редкая поросль. А дальше не видно.

Щелчок задвижки. И все, на этом привычные звуки пропали. Нет эха, отскакивающего от стен. Там, под землей, оно словно хлопало по плечу: ты в укрытии, под защитой стен. Нет уютного треска ламп. Света здесь вообще нет, ни в одном окне. Большинство еще выбиты. Столбы, бесполезные без проводов, выстроились вдоль дороги — молчаливый патруль.

Нет голосов патрульных: приглушенных разговоров, с негромким смехом или протяжным вздохом. Нет даже команд. Команды Ваня не любил, они тревожили, заставляли быть взрослее. Но сейчас и они вполне сгодились бы. Но отец молчит.

Темнота сама по себе неприятна, а вместе с тишиной так вообще. Тишина здесь плотная, липкая, как паутина. Давно, очень давно Ваня влип в такую мерзость прямо лицом. Дело было в лесу… В лесу… Зачем в лес?

Отец суетится, торопится, но быстрее в темноте не выходит. Колеса капсулы застревают в выбоинах, выкручиваются. Гремит, тарахтит, разрывает тишину. Лягушонка в коробчонке.

Со стороны сараев движение. Ни окриков, ни разговора, лишь нарастающий звук быстрых шагов.

Рядом что-то упало. От земли отскочил обломок кирпича. Еще два. И еще… Отец вскрикивает, хватается за плечо, левая рука повисла плетью.

— Папа?!

Но в правой у отца уже ГШ:

— Иван! Не смотреть!

Ваня не может ослушаться. Но не слышать он тоже не может.

Щелчок предохранителя. Хлопок и сразу еще два. Вскрики, глухое падение чего-то мягкого, но это там, не рядом. Рядом звуки выстрелов. А там, со стороны закоулка, крики, стоны, хрип и мат, а еще какое-то хлюпание, бульканье, клокотание. И это хочется немедленно прекратить! А в «Мнимый покой» хотелось играть бесконечно.

— За мной! Быстро!

Ваня может быстро. Он может очень быстро. Может даже быстрее отца, который из-за капсулы теряет скорость. Внизу чавкает. Грязища, наверное, и это тоже хочется прекратить. Но вот и ровно пошло. Шорох колес по асфальту.

Звук быстрых шагов. Нет, не погоня. Это отец бежит. Дышит тяжело в респиратор. Кислорода у Катьки на двенадцать часов, а уже прошло семьдесят три минуты. А что потом? Там, в лесу. Лучше про это не думать. А про что? В голове всплывают только недавнее.

— Пап, что им надо?

— Кому? — выдыхает отец.

— Тем, с кирпичами. Зачем они так?

— Не знаю.

После паузы.

— Сволочи они. Мародеры.

Паузы между фразами все длиннее.

— Наверное, капсулу хотели отнять. Отморозки.

— Но поче…

— Хватит почемукать! Как маленький. Отстань!

Ваня отстает, останавливается.

Шаги отца удаляются, теперь слышны в стороне от дороги. Шорох щебня. Ваня соображает, что не так понял команду. Спешит догнать. А вот и ветки. Цепляются. Пару раз Иван встречается с деревом.

— Ты чего натыкаешься на все подряд? — ворчит отец, возясь с креплениями капсулы.

— Ты велел не смотреть, я по слуху за тобой иду.

— Иван! Ты совсем того, да? Так и будешь всю жизнь по команде? Сам не мог догадаться? Здесь-то чего уж? Помогай, не проехать. Чертов лес! Одно хорошо — маска не нужна.

Отец снимает респиратор, отцепляет капсулу от подставки, примеряется взять ее на плечо. Со стоном опускает.

— Пап, устал?!

— Не в этом дело. Плечо не дает.

— Давай я.

Ваня сильный. Он сильнее отца. Он запросто может взять капсулу и отца вместе с ней, если придется. Он не чувствует усталости, как другие. После лаборатории многое поменялось: силы прибавилось в разы и скорости, и выносливости. Он запросто мог бы помогать там, под землей, работать наравне со взрослыми, но он должен сидеть с Катькой. Он только не понимает, почему больную Катьку нельзя так же в лаборатории сделать сильной, быстрой и выносливой. С ней и играть было бы интересней, и ей самой так было бы лучше. Вот у отца болит плечо, и сам он еле ноги тащит, а Ивану хоть бы что. Только надоело. Рассвело уже. А кругом только лес и лес. Весь одинаковый: сосны да березы. А звуки забавляли. Внизу хрустело и шуршало на все лады, сверху шумело, шелестело, щебетало, гомонило и вспархивало.

Отец то и дело сверялся с навигатором, наконец, остановился перед зарослями какого-то кустарника, усыпанного красными ягодами.

— Вань, ты это, ягоды не… Хотя, да. Чего это я? Ты и так не будешь. Просто подожди здесь, я сейчас.

Вот это поворот. Почему не вместе? Конечно, Ваня помнит дорогу обратно, но… Как отец их тут может оставить?!

— Ну? В чем дело? — отец сердится. — Да уйди с дороги, мне на поляну надо!

— Пап, а как же Катька? Она же…

— Выполнять! Смирно!

Иван замирает. Мозг сейчас взорвется. Он следит за отцом, пока тот не скрывается за плотными зарослями. Со стороны поляны доносится стук, затем скрип открывающейся двери, вскрик изумления. Иван прибавляет уровень восприятия. Теперь голоса слышны отчетливо.

— Екатерина Иванна, не пугайтесь!

— Ага, как же, напугал ежа… — проворчали в ответ.

Бабушка?! Но папа сказал, что она тоже… как мама.

— Я ведь чего ахаю… Ты ж по своей воле ко мне не припрешься. Значит, случилось чего.

— Случилось…

— Катюшка?

— Да.

Вздохи.

Ваня не понимает. Как это может быть бабушка. Она же… А раз она живая, то почему здесь, а не с ними в убежище. Правда, она и раньше не хотела с ними жить. Мама говорила, что бабушка ужасно упрямая, что после смерти деда, как с ума сошла, забралась в лес и сидит там одна-одинешенька.

Но почему папа такое сказал про бабушку? Почему?!

— Что ж ты ребенка бросил?

— Не бросил. К вам принес. Там они с Иваном.

— Вот оно значит как… А что там, ж у себя, делов не наделал? С сыном-то ловко управился, меня не больно спрашивал.

— Понимаете, Катерина Ивановна, сейчас такая обстановка… В общем, отказали мне в использовании устройства под ребенка. Киборги боевые нужны. Каждая единица на счету.

— Понимаю, понимаю… Чего уж тут непонятного, машины с людьми будут биться.

— Разобраться еще надо, кто люди, а кто… И я вам уже говорил, это не машины. У них сознание, личность, это такой же человек, просто…

— Просто нежить.

— Катерина Ивановна!

— Что, Катерина Ивановна, Катерина Ивановна! Я, почитай, без малого…

—- Как вы можете так о своем внуке?

— Ой, вот не надо! Не надо с больной головы на здоровую валить, это не мое решение было Ванюшку губить.

— Я его спасал! А вы свою дочь…

— Что? Ну что!!! Дочь… Дочь при доме. Что могла, то сделала. Это ее выбор.

— Выбор… Да если б не вы со своей этой дичью: душа, одушевление… Для Лены устройство было одобрено, а она к вам больная сбежала. Бредила или вы ей голову заморочили. Да если б я мог помочь Кате, я бы ни за что…

— Вот что, зятек, не я к тебе, а ты ко мне детей привел, значит, нечего тут.

Голос у бабушки теперь тихий, но строгий, как команды, которые Ваня терпеть не может. Когда мама говорила таким же голосом, их споры с папой всегда прекращались. Он просто уходил, громко хлопая дверью. А мама курила на балконе и молча плакала.

— Оставляй внучат и… Вон бог, вот порог.

— Понял. Принял.

— Выполняй!

«Иван!» «Ванюша!» — доносится одновременно на два голоса.

Ваня с Катиной капсулой пробрался через заросли. За ними поляна, на поляне дом, как из сказки. Дерево светлое. Ставни, так, кажется, называются эти штуки на окнах, резные, узорчатые. Да и весь он украшен резьбой, словно кружевами.

Отец стоит у стены, прижался щекой, водит ладонью по бревну. Наверное, устал очень. У крыльца бабушка.

Ваня не спешит подходить.

С бабушкой он виделся редко. Она приезжала на дни рождения. Привозила мед, ягоды, грибы. Мед и ягоды Ване не давали. Аллергия. А грибы папа после отъезда выбрасывал. Кажется, с тех пор она не изменилась: высокая и статная, крупные черты лица, сильный, волевой подбородок, упрямо выдвинутый вперед. Катька так же делает, когда вредничает. «Баба Катя» — в шутку поддразнивал малую отец.

— Ну, здравствуй, внучек! — голос хриплый, скрипучий, тоже, наверное, после болезни. — Помнишь меня?

— Помню, — отзывается Ваня смущенно. — Ты мне курочек подарила.

Странную игрушку бабушка привезла, когда Ване исполнилось пять. На дощечке, выпиленной кругом, деревянные курочки. Возьмешь в руки, курочки стучат клювиками по дереву, словно клюют, а никакого механизма нет. Отец крутил игрушку и так, и этак, сердито бормотал, что такого не может быть, что были такие игрушки, но там все двигалось из-за нитей, привязанных к курочкам и грузике-подвесе, а эти сами, слово от прикосновения оживают. Игрушку обозвал «чертовщиной» и забрал.

Ваня заливался слезами от обиды и досады. Ему нравились курочки. А мама… Мама поцеловала его в кудрявую макушку и рассказала про курочку и бобовое зернышко. На словах: «Кузнец, кузнец, скуй косу…» Ваня заснул, а по утру забылось.

— «Курочек»! — бабушка сама словно закудахтала, сотрясаясь всем телом, хлопала руками по бокам.

Когда приступ смеха прошел, вытерла слезы концами платка, повязанного поверх головы, с тугим узлом под подбородком. Вообще, одета она была странно. Когда-то давно Ваня видел бродяжек. На них тоже были длиннющие юбки до земли, платки на плечах.

Но на бабушке все эти многослойные длинноты, сшитые из десятка разных тканей, смотрелись удивительно хорошо. Даже стильно.

— Ну, робяты, прощайтесь. Отцу пора, да и у нас дел по горло. С Катей возни сколько еще.

Отец с трудом оторвался от стены. Сами собой хлопнули ставни.

Подойдя к Ивану, буркнул:

— Ну, давай. Будь…

Бабушка неодобрительно вздохнула, присела на крыльцо, принялась поглаживать ступени. Отец выдержал паузу и продолжил:

— Береги сестру, слушайся бабушку.

— А ты? Ты куда?

— Мне пора. Служба.

— Я с тобой, — Ваня, прижимая к себе Катькину капсулу, попятится обратно к зарослям.

— Иван, нет! — жестко отрезал отец

— Ванюш… — робко позвала бабушка.

Ваня паниковал.

— Я тут… Мы… Мы тут не останемся. Мы с тобой. Папа! Не бросай нас!

— Может, правда? — Бабушка поднялась с крыльца.— Останешься?

— Не могу, Екатерина Иванна, я не на прогулке.

Дверь дома оглушительно хлопнула, звук отразился многократным гневным эхо.

— Пора, — еле слышно произнес отец. — С Иваном управитесь?

— Не с такими управлялись. Ваня, Ванюша, айда в дом!

Отец, не оглядываясь, пересек поляну, скрылся в зарослях бузины. Иван кинулся за ним, но тут странная, невидимая и непреодолимая сила потянула Ваню к дому. Он упирался как мог. На земле остались вспаханные борозды, как от гигантских когтей неведомого чудовища. «Следы невиданных зверей»… последнее, что пронеслось в голове, перед тем, как Ваня не выдержал и отключился.

***

«Баю-баюшки баю, мы с тобою как в раю…» —донеслось сквозь сон.

Странно, вроде колыбельная, а разбудила. Ване не хотелось просыпаться, хотелось перевернуться на другой бок и спать дальше, пока мама не придет и не поцелует в макушку.

Мама не придет. Мамы больше нет, да и макушка у Вани под большим вопросом, как и бок. Надо вставать, варить Катьке гречку. Катька!!! Ваня вздрагивает и окончательно приходит в себя. Он на траве перед домом.

Лучи солнца на макушках сосен. Рассвет или закат? Навигатор показывает на запад, значит, вечер. Ну, выходит, не так надолго он и отключился. Бабушка воркует в доме, Катю не слышно. Открытая капсула пуста. Как же Катька без кислорода? Хотя, мама говорила, в лесу кислорода столько, хоть, ложкой ешь. И смеялась. Ване вдруг почудилось, что он на самом деле услышал ее тихий смех. Кинулся к окну. Встретился лицом к лицу с бабушкой.

— Проснулся, милок! Давай в дом.

У крыльца Ваню одолевали сомнения, все-таки он крупноват для обычного дверного проема. В открытую дверь высунулась бабушкина голова.

— Ну, чего встал на пороге? Входи, давай.

Ваня примерился, но зашел ровно, словно дверь вырублена точно по нему. Сразу попал в потемки. Задел что-то у стены, все повалилось с грохотом. Ваня замер, боясь наступить на что-то нужное.

На грохот из комнаты выглянула бабушка. Свет из двери слабый, но видно, какой Ваня устроил кавардак.

— Ах, ты ж господи! — пробормотала хозяйка.

Ваня приготовился к укорам и попрекам, но вместо них приветливое:

— Да что ж ты в сенях-то? Входи в горницу. Да не косись что поронял. С Катюшкой управимся да подберем тут все. Делов-то!

Ваня двинулся на свет. На какой-то момент ему показалось, что он запустил RPG, настолько странной выглядела обстановка, словно локация.

Комната просторная, светлая. По три окна на стену. В переднем углу стол, покрытый скатертью, с вышитыми узорами. Весь правый угол у входа занимает печь. То, что это печь, Ваня понял сразу. Он такое видел и в книгах, и в фильмах-сказках, но, что такая огромная, даже представить не мог.

Бабушка крутилась возле большой плетеной корзины, подвешенной к потолку на толстых крученных жгутах.

— Вот так, вот так, милая, пей, скоро печь стопится и начнем…

— Что это? — Ваня тихонько приблизился к подвесу.

— Люлька. Зыбка, колыбель — по-разному называют. Ты поди такого и не видел.

— Видел. На картинках, но это ж для младенцев, а Катя большая.

— Большая, куда уж, — бабушка тихо посмеивается. — Ты вот тоже большой, а за отцом припустил, как маленький.

Ване было не очень приятно вспоминать прощание. Но бабушка уже принялась объяснять:

— Это для всех. Когда человек вот так тяжело болеет, его и помещают между небом и землей. А там уж, душа сама решит…

— Нет! — возмутился Ваня.

— Что «нет»? — удивилась бабушка.

— Нет никакой души. Катю надо лечить.

— А что я по твоему делаю? Чуешь, как пахнет?

Она протянула Ване глиняную крынку до краев полную темной жидкостью.

— Я могу включить анализатор: тут Hypéricum, Oregano…

Бабушка одарила его говорящим взглядом:

— Зверобой, душица, липовый цвет и мед.

— У меня на мед аллергия. Была. А лекарства?

— Так и это оно и есть. Другое дело, что, сам знаешь, от этой хвори лекарства нет. Тут уж, как организм справляться будет.

— Бабушка! — спохватился Ваня. — Ты без маски!

— Ах, ты мой золотой! — бабушка явно была тронута Ваниным беспокойством. — Выходит, отец прав был, не машины… Ты, милок, за меня не бойся, мне эта хворь уже не страшна.

Тут Ваня догадался:

— Твой организм справился?

— Выходит, так…

— А Катькин справится?

Бабушка не ответила.

Катька лежала на боку, подтянув коленки к груди. Казалось, стала меньше даже, как младенчик, словно болезнь иссушила ее. Дышала с трудом, с каким-то свистом и хрипами при каждой вздохе. Сквозь болезненно бледную кожу проступила сетка сосудов.

— Давай-ка, подсоби! Ушат в печь поставить надо, а мне спина не дает.

Ваня легко поднял ушат. От воды поднимался пар, на поверхности плавали какие-то листья.

— От веника березового дух-то какой! Жаль, не чуешь. Береза — дерево светлое. Катюхину хворь выпарим и в трубу, а потом водой ключевой смоем, глядишь, справимся. Вот молодец! Помощник! А теперь бери Катюшку-то и туда суй поглубже.

Ваня обмер. Бабушка, наверное, с ума сошла от горя. Он знал, что есть такие специальные печи, в которых сжигают тела умерших. Но Катя? Она ж живая! Как можно-то?

— Давай, давай, пока жар легкий успевать надо.

— Бабушка, не жарь ее!

Ваня ухватил бабушку поперек туловища, не подпуская к сестре.

— Ой, да ты что творишь-то? Пусти! Пусти, говорю!

— Бабушка, так нельзя. Катька живая. Не дам!

Он поднял мощную старуху и закинул под самый потолок на полати.

— Да ты что удумал себе? — выкрикивала она, пытаясь добраться до печи, чтоб спуститься вниз. — Никто твоей Кате не навредит. Я ж помочь хочу!

Но Ваня, подхватив маленькое тельце, уже кинулся к двери.

— А ну, стоять, окаянный!

И снова та сила, которой Ваня не мог сопротивляться. Как он ни рвался, ему не удалось продвинуться ни на сантиметр.

Бабушка спустилась на пол, забрала у Вани ребенка, принялась качать на руках, ворча:

— Нет, милок, так у нас дело не пойдет. У меня ни силов, ни времени с тобой сражаться да тебя обуздывать. Мне твоего отца в спорщиках предостаточно. Ты, дорогой, или помогай, или не мешай. Потому как дела и без того плохи. Делаю, что могу. Больше Катюше все равно помочь некому. Так что, сейчас тебя мать отпустит, а ты давай-ка не бузи, а слушай, чего тебе велено. И доверяй уже близким людям. Усек? Лена, пусти его.

Оцепенение пропало неожиданно, Ваня едва не рухнул на дощатый пол. Из бабушкиных слов он понял лишь то, что Кате она помогает, а про маму не понял вовсе. Подозрения, что бабушка слегка не в себе, только усиливались.

Тем временем завернутое в льняную ткань тельце уже исчезло в недрах печи. Бабушка придвинула за ней большущую заслонку.

Катюшку вынули распаренную, розовую — бледность пропала и дыхание стало ровнее. Омытую и перепеленатую ее устроили в колыбели, которая сама беспрестанно покачивалась, словно ее касалась невидимая рука.

За окном стемнело. Бабушка зажгла старую лампу. Такую странную, с настоящим огоньком внутри стеклянной колбы. Хлопотала по дому, убиралась после Катиного купания. Затем пошла наводить порядок в сенях.

Ваня притулился в углу. В углу ему было хорошо, словно он снова маленький, сидит у мамы на коленях, погрузившись в мягкость и теплоту ее тела, окутанный ее объятиями, чувствует дыхание при каждом слове:

— Курочка-рябушечка, зачем вода?

— Коров поить.

— Зачем коровы?

— Молоко доить.

— Зачем молоко?

— Масло бить. Дам петушку маслица, смажет себе горлышко…»

— Вань, Ванюш, спишь?

— Мама?

— «Мама», — умиляясь, копирует бабушка. — Мама тоже тут.

— Где?

— Так везде. Повсюду. В доме душа ее. Не помогли Лене ни травы, ни баня, ни заговоры, как ни пыталась я. Хворь сильнее. Вот и поступила, как с дедом твоим. Душу ее собрала да в доме и оставила. Есть способ такой, меня ему еще моя прабабушка учила, как знала, что пригодится. Теперь мама ваша в этом доме, а дед за домом в огороде. Сильно он это дело любил. Я тоже с ним расстаться не смогла, вот и он тут, со мной. И еще кое-кто. Пойдем, пока Катюшка в покое, я тебя познакомлю.

Ваня не поверил ни слову. Но спорить с больной на всю голову бабушкой не стал. Ее можно понять. Столько горя, да они еще с Катей свалились, как снег на голову, поневоле заговариваться начнешь. К тому же папа велел слушаться. Почему бы не выйти из дома ночью? Он и так насиделся в бункере.

Ночь поразила Ваню с самого порога. Темнота была, словно под плотным одеялом, укрывшись с головой. Мама устраивала такой «домик», накидывала на спинки подставленных стульев одеяла, а потом они забирались туда вместе и она рассказывала сказки. Укутанный темнотой, Ваня не сразу заметил звезды. А когда заметил, чуть с крыльца не свалился. Их было множество, настоящая дорога из звезд! Млечный Путь. Когда в городе было электричество, такого не было видно, а потом стало не до звезд. Но самое потрясающее, что звезды были не только наверху. На земле тоже горели звездочки.

— Бабушка, что это?

— Где, родной?

— Звезды нападали.

Бабушка тихо засмеялась.

— Это светлячки, Вань.

Точно. «Прилетали светлячки, зажигали огоньки, то-то стало весело, то-то хорошо…» — всплыло из глубины памяти далекое, почти нереальное. Конечно, Ваня знал про светлячков, но он их никогда не видел да и представить не мог, что это может быть так… По-звездному. Ваня двигался аккуратно, чтобы случайно не наступить ни на одну живую звездочку.

— Верно говорят: «бойся своих желаний». Моя мечта сбывается — вы у меня в гостях. Да жаль, что по такой причине, — бабушка вздохнула и повела Ваню за дом.

Там на площадке, выложенной плоскими камнями, горел костер, оттуда доносились голоса и смех, но света пламени не хватало, чтобы разобрать, кто там оживленно беседует.

— Ступай к ним. Не бойся, не обидят.

— О, Катерина Иванна! — раздался густой баритон, словно к бабушке обращался оперный певец. — Просим, просим к огоньку. Мы вам своим смехом беспокойство не доставляем?

— Да чего уж, — отозвалась бабушка. —Гуторьте. Кому когда смех мешал? Наплачемся еще.

Тут Ваня увидел три фигурки. Это были самые настоящие оловянные солдатики, отлитые по форме казачьих войск: в папахах и черкесках. Ваня усилил визуальное восприятие. Теперь можно было разглядеть и оружие: шашки, кинжалы на поясе, маленькие нагайки, и даже погоны и ордена. Что кто-то расставил игрушки у костра, было странно, но то, что они разговаривали… Ване показалось, что он сам, как бабушка, сходит с ума.

Бабушка продолжала разговор с голосами, и те поддерживали беседу.

— Вы, господа, хорошие, не близко ли к огню расположились?

— Не тревожьтесь, Катерина Иванна, под контролем.

— Тогда ладно. Знакомьтесь, внучек мой, Ваня, прошу любить и жаловать. Вань, не робей.

Но Ваня робел. Он слышал то, чего нет, во что невозможно поверить, и это пугало.

— Вань, да ты смотришь не туда! Поверху гляди. Должен увидеть!

И Ваня увидел.

Они были, как настоящие, только прозрачные, словно сотканные из цветного, плотного дыма. Один постарше, возраста Ваниного отца, другой моложе, третий совсем юный, словно старшеклассник. Стояли плечо к плечу, широко расставив ноги, заложив большие пальцы рук за пояса.

— Честь имею представиться, сотник Макаренко. А это — казаки мои, урядник Гульвак и казак Сорока.

Услышав свое имя, Сорока широко улыбнулся Ивану. Сразу стало легче.

Сотник взглянул на бабушку, словно спрашивая позволения, та кивнула. Он продолжил:

— Оба смертельно ранены в боях за Родину. Одушевлены в коллекционных образцах и переданы прабабушке нашей драгоценной Екатерины Ивановны, тогда еще молоденькой барышне, моей племяннице.

— Это что, — Ваня не мог сдержать волнения и стал перебивать рассказчика, — душу можно в предмет перенести?

— Так точно-с. Смышленый у вас внучек, Екатерина Ивановна. Думал, дольше объяснять придется. Сколько ему?

— Так десятый год уже.

— Отличный возраст! Пора учения.

— Для того и привела.

— Постойте! — не унимался Ваня. — Но зачем?

— Что «зачем»? — не понял сотник.

— Зачем вы казаков в солдатиков превратили?

— Понимаешь, сынок, не смог смириться с гибелью их. Все у меня внутри воспротивилось. Вот и пошел судьбе наперекор. Сам помереть долго не мог, мучился. Такие, как я, уходят, только когда знания передадут. Вот тут Ксения и подвернулась. Ей и друзей передал, и себя вместе с тайной вручил. Всю жизнь мы ей защитой были, а потом вот к Катерине Ивановне перешли.

— Какая ж от игрушек защита? — брякнул Ваня, не подумав, и испугался, что неосторожным словом обидел воина.

Но сотник только хмыкнул в густые усы:

— Смею надеяться, нам не выпадет случая тебе это доказать.

Сели вокруг костра. Ваня опустился на траву поодаль, чтоб не мешать прерванному разговору.

Сотник продолжил как ни в чем ни бывало.

— В бою что главное? Холодная голова. Нельзя давать лютости подыматься. Ярость глаза застилает. Нельзя, чтобы жестокость поперек смысла вставала. Особо, когда дело пленных касается.

— А коли врага пуще всего ненавидишь, как быть? — пытал сотника Сорока.

— А ты помни, что перед тобой человек: сын чей-то, брат, может, муж, отец… И не забывай.

— Да, — потянул урядник. — Коли б все про то помнили, глядишь, воевать бы не пришлось.

Костер мерно потрескивал. Пестрые языки пламени плясали по поленьям, постепенно чернеющим, в глубине мерцающим красным жаром. Потом угли седели, подергиваясь пеплом. В черное небо поднимался сизый дым, иногда взвивались искры.

— Ох, ребяты, — вздохнула бабушка. — Что-то так мне на сердце тяжело! Спойте-ка! Глядишь, отпустит.

Сотник кивнул Сороке. И скоро все пространство вокруг заполнила песня. Она разливалась от звука к звуку, как сама Волга-матушка, о которой и была. И в ее покое и великолепии тонули все тревоги, печали и горькие думы. И не было уже темного леса, укрывшего одинокую старуху от погибающего в болезнях и дикости мира, а была только степь широкая, раздольная. И Ваня уже летел над этим простором степным орлом и с высоты видел, как скачут вдаль безудержно три казака. И казались они с той высоты не больше оловянных игрушек.

А потом встало солнце.

Ваня огляделся. Костер догорел. Вокруг не было ни души. В буквальном смысле.

Первая мысль была о Кате. Из дома доносился непрерывный кашель. Ваня поспешил в дом.

Бабушка сидела у окна с рукоделием: споро втыкала иглу в пестрые лоскутки, делала стежок, вытягивала нить. Шила так быстро, что иголка только и мелькала в ее пальцах.

— Бабушка, как Катя?

Она не ответила, даже глаз не оторвала от работы.

— А что ты делаешь? — Ваню стало раздражать очередная причуда. Бабушка не суетилась вокруг люльки, не топила печь, не грела воду. Шила что-то там в свое удовольствие, а бледная до синевы Катька хрипела на каждом вдохе.

— Что ты делаешь? — крикнул сердито Ваня.

— Не вопи! — буркнула бабушка. — Шью. То ли не видишь?

— Что ты шьешь? А Катя?

— Кате и шью. Куклу.

— Да есть у нее кукла. Аленка. Вон на лавке валяется.

Бабушка лишь бросила взгляд в сторону замызганной куклы, с одним не открывающими глазом и продолжила работу.

И тут до Вани дошло. Связались в одно вчерашние разговоры про дом и маму, про солдатиков и души.

— Нет. Ты не посмеешь. Я не дам. Не дам Катю в куклу!

— Ну, значит, помрет. Похороним, будем помнить.

— Не говори так!

— Да пойми ты, наконец, — Бабушка уколола палец до крови, в сердцах отбросила шитье. — Не спасти Катюшку.

— Так ты даже не пытаешься! Ты ничего не делаешь! Папе тебе ее доверил. А ты?

Бабушка вздохнула. Шить она больше не могла. Не видела, куда втыкать иглу из-за слез.

Ваня плакать не мог. Ему было нечем. Он мог только кричать.

— Я пойду за папой. Приведу его. Он заберет у тебя Катю!

Ваня кинулся к двери. Сила охватила его на полушаге.

— Лена, пусти его, — прошептала бабушка.

Ваня несся сквозь лес, не разбирая дороги, ломая молодые деревца, разрывая кусты.

Он скажет папе, что бабушка сошла с ума. Он приведет его, и они заберут Катю. Если надо, Ваня понесет отца на себе. Силой притащит. Скорее! Вот уже и конец. Дорога видна.

И тут раздался хлопок. Ваня замер от неожиданности. Потом еще. И еще.

В него стреляли. Из ГШ, как у папы… Две пули просвистели мимо. Четыре попали, но отскочили от титанового корпуса. Это было совершенно бессмысленно, не наносило никакого урона. Но… В него стреляли! Впервые. Ему показалось, что те четыре пули, убили его. Что он умер. Умер четыре раза.

Ваня повалился на землю и уставился в небо, где в макушках сосен путались белые облака, словно сладкая вата. Он не видел, как его окружила группа мародеров. Как главарь, с татуировками по всему телу, даже на веках, пнул его ногой.

— Ничего себе херовина. Первый раз вблизи вижу. Какого хрена он в лесу делал? Эй, Хакер, хакнуть можешь?

— Я бы хакнул, — отозвался сутулый. — Но у него нет стандартного интерфейса, память, как бы сказать, на биологическом носителе…

— Ты мне своей задротской хренью мозги не плющь! Хочешь дебилом меня выставить?

— Нет, Гробарь, нет! Я просто… В общем, у него мозг. Обычный. Человеческий.

— Так и говори. Сенсоршу сюда! Пусть в мозгу покопается. Если обдолбана, дайте ей чего-нибудь там, чтоб вменяемая была.

Изможденную девицу приволокли под руки, швырнули рядом на траву. Она закрыла мутные глаза с черными кругами вокруг. Время шло. Она не дрожала, как обычно, не корчилась в судорогах, не билась в припадке. Просто спокойно лежала.

— Заснула что ль? — Гробарь хотел пнуть девушку, но та неожиданно дернулась всем телом и резко села.

— Напугала, сука! — заорал главарь, все поддержали матами.

— Это ребенок.

— Нихера себе, дитятко. Каким же станет, когда вырастет?

— Таким же. Только взрослым.

Сенсорша говорила долго, путано, но ее не перебивали. Знали, что лучше не прерывать, а то вообще будет не разобраться.

— Ну, что скажете? — обратился ко всем Гробарь, когда та замолчала.

— Был базар про такую чертовщину, — отозвался сиплый мужик.

— Продолжай.

— Да гнали дичь всякую. В одном сходились, знахарка в лесу. Хворь лечит и души переселяет.

— Ведьма, значит, — процедил Гробарь. — Ну, пусть в эту херовину и переселит.

— Кого? — не понял Сиплый.

— Там решим.

Ваня ничего этого не слышал. Ни ругани, ни матов, ни спора над ним: поврежденный киборг или исправный, годный или никчемный. Не слышал планов, что делать, если старуха начнет артачиться, и что делать с ней после. Он смотрел на облака. Услышал только команду: «Встать!» Он не мог ослушаться.

«За мной!»

***

«Стоять!»

Ваня замер перед крыльцом. Группа двинулась вперед. Ване хотелось закричать, что есть мочи, кинуться в дом, предупредить бабушку. Но он не мог пошевелиться. И оцепенение это было куда сильнее того, что удерживало Ваню в объятиях дома.

Трое поднялись по крыльцу. Дверь распахнулась навстречу с такой силой, что проломила первому череп. Двоих отбросило, словно взрывом.

Мама оборонялась, как могла: разом захлопнулись ставни, намертво затворилась дверь. Дом стал неприступным.

Они ломились в двери, в окна, двое лезли на крышу, откуда были скинуты мощным содроганием всего дома, словно могучая поляница повела плечом, до которого дотронулась нечестивая рука.

Они подожгли дом, бросив о стены бутылки с какой-то дрянью. Тогда и появилось пугало. Обычное. Огородное. Без премудростей: дедовы кепка и куртка на криво сколоченной крестовине. В пустых рукавах зажата коса.

Покатилась голова, вывалились внутренности из рассеченного живота, полилась кровь. Много крови. Три невидимые сабли рубили от уха до паха, кинжалы входили в плоть, как нож в масло, и крики боли уступали воплям ужаса.

Катерина выскочила во двор, кинулась тушить огонь. Опрокинула кадку с дождевой водой, сорвала с себя душегрейку и ей сбивала пламя. Но тщетно. Дом стонал, объятый пламенем.

Катерина пошатываясь, отступила на несколько шагов. Сжала кулаки и закрыла глаза.

Белые облака на вершинах сосен почернели, как почернело от горя и гнева лицо женщины. С неба хлынули потоки, били, словно бичами, и живых, и умирающих в муках. Бегущих сбивали с ног, секли наотмашь, пригвождая к земле. И чем сильнее сжимала Катерина кулаки, тем сильнее хлестал этот невозможный ливень.

Пожар потух. Дождь прекратился. Над поляной встала двойная радуга.

— Ваня, скорее, — крикнула бабушка. — Желание загадывай! Заветное!

Ваня очнулся и загадал. И бабушка загадала. Успела. Как раз перед тем, как ей в горло уперся нож Гробаря.

— Гребаная ведьма! — прохрипел в ухо. — А ну, приструни своих бесов, а то я тебе самой башку отрежу.

Пугало уронило занесенную косу, опустились невидимые сабли.

Сиплый, кряхтя и грязно ругаясь, поднимался с земли.

— Колдуй давай, старая курва. Мне с моими легкими осталось два понедельника, а еще много чего сделать надобно.

— Что ты хочешь?

— А то ты, стерва, не знаешь? Тело я хочу. Титановое. Чтобы пули от меня, как горох, отскакивали, чтоб никакая хрень не страшна была.

— Нет!

— Чего сказала?

— Того. Перехочешь.

— А вот Сиплый тебе сейчас ножичком глаз вынет, пока ты на пере у меня.

Гробарь не угрожал, не запугивал, не предупреждал даже, он просто перечислял последовательность действий, что Сиплому заменяло приказы. Тот вынул нож, повертел его, играясь, он-то, как раз, запугивал. Ему не больно-то хотелось вырезать старухе глаз. Он, пожалуй, даже боялся это сделать, но Гробаря он боялся куда сильнее. Тот, в случае чего, и ему глаз вырежет.

Додумать, что еще ему может отрезать Гробарь, Сиплый не успел. Что-то сжало его голову, словно тисками, и резко оторвало от земли. Это произошло быстро. Молниеносно. Быстрее только взмыл вверх ухваченный вторым Ваниным опорником Гробарь.

Они висели в воздухе, дрыгая ногами. Так заводные игрушки, оторванные от поверхности, бессмысленно и бесполезно рубят воздух. Им казалось, что еще секунда и череп лопнет, как скорлупа. Люди редко что-то чувствуют одинаково. Но это был тот самый случай.

— Ваня, не надо! — заклинала бабушка.

У нее не было сил подняться, и она ползла на коленях к внуку, крепко стоявшему на четырех опорниках. В двух передних он держал за головы вопящих от дикой муки людей.

— Ваня, нет! Вспоминай. Про человека. Ты не машина!

Ваня никогда и не думал, что он машина. Даже когда вместо рук и ног появились опорники, а вместо тела башня, пока еще с пустыми оружейными крепежами. Ваня пользовался опорниками как руками и ногами: ловил мяч, помешивал гречку, укладывал Катюху спать… Он мог бы даже обнять ими отца, если б тот не шарахался от него, как от гигантского титанового членистоногого. Ваня попрежнему терпеть не мог темноту, тишину и приказы. Любил смотреть в небо, звездное или облачное, играть в «Мнимый покой». Любил отца, Катю и бабушку.

Два отморозка рухнули на землю. Живыми.

***

Похороны были в лесу. Подальше от дома. Никто не плакал.

Солдатиков у костра прибавилось. Семеро стояли сбившись в кучу. Пленные. Трое держались уверенно.

— Вот тебе, Ваня, настоящие солдатики, заместо твоих виртуальных, — Катюша сгребла сгрудившиеся фигурки и высыпала в протянутый опорник брата.

— Ну, что, братцы, управитесь, перевоспитаете их в хороших бойцов? — обратилась Катюшка к троице, оставшейся у костра.

— Не извольте беспокоиться, барышня, справимся! — отозвался сотник. — Служба не таких меняла.

Катюшка довольно кивнула и побежала в дом.

— Где ты носишься после болезни с голым горлом? Повяжи платок сейчас же! — ворчала бабушка. — Ванюш, отдыхать пора. Завтра путь не близкий до города-то. Этих двух паразитов к патрульным отвести надо. На черта они нам тут?

— Не извольте беспокоиться, Катерина Иванна, — отозвался внук.

— Справимся! — от костра гаркнули хором.

Катюшка не могла угомониться. Хоть печка грела бочок, крутилась в объятиях одеяла.

— Бабушка!

— Ну, что тебе, егоза? Спи давай!

— Одно сказать…

— Ну, скажи, не отстанешь ведь.

— Научи меня дождь колдовать.

— Это еще зачем?

— Радуга будет, и я тоже желание загадаю.

— Чего тебе желать-то? Здорова уже.

— Хочу, чтобы у всех-всех хворь прошла. Везде-везде.