85 лет назад, 3 января 1936 года родился Николай Рубцов, русский национальный поэт. Также к 50-летию со дня смерти (умер 19 января 1971 г.).
Материал опубликован на портале "Частный корреспондент".
Был бы я скотником на деревне, мне бы цены не было...
Я плачу по Коле Рубцову,
По этим расхристанным дням,
Когда втихаря за «перцовой»
В литинституской столовой
Меня он слегка приобнял.
И, чёрные глазки прищурив,
Задумчиво глядя в окно,
Спросил: «У тебя заночую?»
Ах, как это было давно! С. Шмитько
*
Неподвижно стояли деревья,
И ромашки белели во мгле,
И казалась мне эта деревня
Чем-то самым святым на земле... Н. Рубцов
Решать вам, дорогие друзья, правильно ли я поступлю, начав текст с рубцовских стихов, переложенных на музыку А. Морозова. В исполнении нашей замечательной певицы Марины Капуро:
Песню эту вынесло из далёких фольклорных корней семьи и предков Рубцова, глубоко православных. Из молитв, причитаний и народных куплетов, спетых матерью:
Неси-ка ты, матушка,
Мою скруту добрую,
Платьецо разноцветное,
Да неси во светлицу,
Во светлую горницу...
В 7 лет Коля сочинил о своей семье:
Вспомню, как жили мы
С мамой родною —
Всегда в веселье и в тепле.
Но вот наше счастье
Распалось на части —
Война наступила в стране.
Уехал отец
Защищать землю нашу,
Осталась с нами мама одна.
Но вот наступило
Большое несчастье —
Мама у нас умерла...
Конечно, Рубцова лучше бы не исполнять, а слушать. Но тем не менее, поскольку сам он пел в свою пору довольно неплохо, причём в стилистической манере старинных тюремных песен-романсов (повлиял «разбойничий» детдом: «я остался сиротою, счастья-доли мне нет»). Отчего не был принят московской богемой 60-х.
Но представьте, если некий страждущий высоких порывов молодой человек выйдет через современные обработки рубцовских произведений на самого автора — будет очень и очень хорошо. Песни приблизят его к чтению Рубцова. А это — главное.
Приведу пару фраз моего доброго, крайне замечательного друга и писателя Александра Кирова из Каргополя. Кандидата филологических наук, автора диссертации «Лирический роман в поэзии Н. М. Рубцова». В собственном, так сказать, переложении маленького отрывка из повести Кирова «Полночь во льдах».
Так вот. Однажды к знакомым семьи Кировых — в дом Иннокентия Гошева из села Красноборский на Северной Двине — заявился Колька Рубцов с одним из односельчан, — естественно, поэтом. (Кто ж ещё мог прийти с Рубцовым, окромя поэта?..) И по совместительству редактором газеты «Труд». Было тогда Николаю в районе 25-27 лет отроду. Только что после армии.
Поскольку их товарища, самого Валентина Гошева, не было, попросили лодку у отца. Хозяин давать наотрез отказался: понял, что на гулянку собрались. Но, внимательно присмотревшись к Рубцову, спросил: «Безотцовщина?» — «Да», — опустил голову тот.
Сам фронтовик, чуть не попавший в штрафбат по «политической», старший Гошев выдал им вёсла. И ещё кусок сала в придачу: «К утру вернитесь», — напутствовал путешественников.
Они тогда несильно разгулялись, — пишет автор повести. — Имея в виду, вероятно, и прочие случаи, похлеще да повеселей. Не суть.
Выплыли на середину реки, бутылку-другую — красненького — выпили-причастились. Попели песен. Подекламировали ночной реке негромких виршей: «...лодка на речной мели скоро догниёт совсем». Спозаранку на удочку половили рыбки. Да и возвратились, как обещали. Такая вот нехитрая история. Без изысков.
Я поблагодарил Сашу Кирова за рассказ. Который ему поведал приятель Рубцова — Валентин Гошев, — ставший в дальнейшем художником, известным далеко за пределами родной Коряжмы.
— Спасибо, брат.
— Не за что, — ответил Киров.
И тут же:
— А знаешь, дядька, — это такая его приговорка фирменная: «дядька». — Помнишь ли рубцовское «Я буду скакать по холмам»?
— Да, — соврал я. (Ну невозможно изучить всё на свете.)
— Так вот, — продолжил Киров. — Думаю, что данное стихотворение... написано по детским впечатлениям от дороги Няндома-Каргополь, выезд из Няндомы (где семья Рубцовых жила в конце 1930-х, — авт.) — и холмы, холмы, холмы...
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны, Неведомый сын удивительных вольных племён! Как прежде скакали на голос удачи капризный, Я буду скакать по следам миновавших времён...
Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность И сам председатель плясал, выбиваясь из сил, И требовал выпить за доблесть в труде и за честность, И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!
— ...Очень красивое место. 3-4 годика было тогда Рубцову, мог запомнить на подсознательном уровне. Психологи литературы сразу скажут, что я типа «везу» Рубцова к себе в Каргополь, но грех невелик.
Без сомнения невелик, дорогой Саша! Кто ж тебе запретит, как и всем нам, любящим его, присвоить частичку Рубцова и увезти к себе домой. Бог в помощь! И огромное тебе спасибо за редкий факт и ценностное литературоведческое предположение, не ведомые рубцововедам.
Кстати добавлю, что «холмы» эти приписывают и холмам Бродского. Также «Слову о полку Игорева»: «скача, славию, по мыслену древу». И пушкинским реминисценциям «перескоков», невероятным временны́м — и чувственным, плотским. И древнерусской онтологии молитвословия.
Вообще же, господа, я часто и честно спрашиваю себя: что сохраняет в нас, людях старшего поколения, жизненные, точнее, духовные соки? Ведь окрест отнюдь не благоденствие. Особенно для пожилых, пенсионеров, ветеранов: «...я оглянулся окрест — душа моя страданиями уязвлена стала», — будто вчера писал Радищев. Хотя знамение и гордость 1960–70-х: советский Волжско-Камский каскад ГЭС ничем не уступает глобальностью замысла исполнения нынешнему проекту гигантского моста через Керченский пролив. Правда, речь вовсе об ином.
Ответ, в принципе, прост и очевиден. Как проста и очевидна, на первый взгляд, лирика Рубцова: «...широко на Руси машут птицам согласные руки».
И в социалистической, и в капиталистической России нас держал и держит «усталыми руками» образ, неисчерпаемый звукоряд окружающего мира: дань предкам, милой земле, учителям. Дань, въяве отображённая в лике бабушкиных иконок в полотняно-ситцевом уголке — «богословии в красках», — в лике церквей, куполов, предвестий скорбей и празднеств на погостах: поминовение, память, уважение и любовь.
Спи со Ангелами, Со Архангелами, Херувимы, серафимы Вьются, вьются над тобой, Над твоею головой...
Это и впитанные с детства необыкновенные и нестандартные архитектурные формы храмов, деревенских монастырей. Пусть опустошённых, с давно разрушенными алтарями, — но на подсознательном уровне, совместно с мамиными песнями-прибаутками (мать Рубцова пела в церковном хоре) и отцовскими побасенками создающими нашу пресловутую, непересказываемую и необъяснимую «русскую идентичность».
Думается, «замосковская» теперешняя Русь — увы и ах! — не что иное, как большая деревня, к сожалению. Порушенная и сожжённая, вытравленная и вытоптанная, словно в Батыевы годины. Сквозь ветры войн: «...без претензий и льгот, без газа, без ванной». Еле живая, живущая, подобно временам воинствующего атеизма, от зарплаты до зарплаты, — спасаясь молитвами, мыслями о Боге, земле и детях.
С моста идёт дорога в гору, А на горе — какая грусть, Стоят развалины собора, Как будто спит былая Русь.
Знаете, уважаемый читатель, я часто бываю в районах, езжу по сёлам, полям и весям — приходится по бизнесу, связанного с поставками медицинского оборудования.
А скажем, детство и юность так и подавно провёл в деревнях и на окраине — у родни, в школьных походах; да и студенческая практика была районного масштаба. И вот что хочу донести до вас, дорогие друзья.
Катастрофически мало изменилось с тех пор! А к примеру, какие-то имеющиеся достижения и новаторские изыскания в фермерских хозяйствах, успешных семейных угодьях — счастливые исключения: — только лишь подтверждающие правило: деревня, село в упадке.
И Николай Рубцов, более полувека назад, эти «горестные тени» помрачений ощущал как никто — и описывал. Точнее, живописал.
С младых ногтей впитав православные картины вологодских храмов — Софийского Кремля, Спасо-Прилукского монастыря, — куда его семья переехала в начале 1941-го. И далее в школьные интернатские годы наслаждался видами холмов под Тотьмой с великолепием раскиданных по берегам Сухони церквей св. Троицы, Входоиерусалимской, Рождества Христова, полуразрушенной Николаевской Толшменской в Никольском.
Лесной техникум, где он учился в 1950–1952-м, также располагался на территории красивейшего древнего Спасо-Суморина монастыря, белостенная колокольня которого была лишь чуточку ниже московского Ивана Великого.
Учебный корпус и общежитие лестеха ютились в двух и одноэтажных кельях крепостной стены Преображенской церкви и Вознесенского собора при монастыре. Малогабаритных, неуютных и без куполов, безжалостно снесённых коммунистами.
«...и жаль мне, и жаль мне разрушенных белых церквей»: «Преображение» в жизни и духовное «Вознесение» в смерти — насколько это по-рубцовски! — восклицаю я вместе с литературоведом Ю. Кириенко-Малюгиным — руководителем музея и Читального зала им. Н. М. Рубцова в Москве, куратором «Рубцовских чтений» в Никольском. Неутомимым подвижником, пропагандистом и хранителем творческого наследия Николая Михайловича Рубцова. Радеющим за восстановление Николаевской Толмашенской церкви на малой родине поэта.
Да, несмотря на запустение села, храмы восстанавливают. Да, строятся новые церкви. В основном, бесспорно, в городах. Назло, вопреки! — держались и держатся на плаву люди, держится искусство, литература, поэзия. Благодаря также и таким божьим искрам прошлого века, как Горбовский, Слуцкий, Рубцов, Евтушенко, Галич — независимо от отношения к ним власти, цензуры и наоборот, — что, конечно же, отдельная тема для публициста.
Преображение и вознесение... — признаюсь, меня до глубины души, чрезвычайно задела эта мысль — в связи с нелёгкой судьбой Н. Рубцова. Очерченной новомодными мифами, скандалами. К которым ни в коем разе не хочется прикладывать перо.
...Преображение и вознесение. Земля и небо — деревня и «мир иной» — своё и чужое — повседневное и запредельное — проза и стихи — стихи и мелодия: тут же выстраивается мнемонический ряд аллюзий. И тотчас же вдруг представляется, скольким писателям — прозаикам и поэтам, публицистам-журналистам — Николай Михайлович протянул руку и перевёл их через этот шаткий ассоциативный боровок в прекрасную страну собственных исканий. В «свою пещеру» всеобъемлющего творчества — под крышей неизбывной старухи-осени. Под скрипкой дремучих сосен...
Уверен, рубцовских последователей и учеников не счесть! Уверен — их сонмы. Уверен — все они наверняка низко кланяются Рубцову каждый день его рождения.
Помянем же, друзья, былые годы: «...куда от бури, от непогоды себя я спрячу?» ...и я плачу. Я плачу по Коле Рубцову.
Однажды в Никольский детский дом, где жил десятилетний Колька, приехала разъездная агитационная бригада.
Концерт был замечательным! — и всем неимоверно понравился.
Когда артисты собрались в путь, Колька, провожавший бригаду за калитку, крикнул им вослед: «Я тоже отсюда уеду!» — что великолепно и обнадёживающе отразилось потом в его строках:
Бывает, что пыльный мальчишка За гостем приезжим по следу В дорогу торопится слишком: — Я тоже отсюда уеду!
Тотьма, Архангельск, Кировск, Ленинград, Вологда, Москва. «Земля и небо»... Грехопадение и Христос.
Событийное, тщетное, низменное: «Когда ж повзрослеет в столице, посмотрит на жизнь за границей...»
И высокое — воздушно-небесное. Иллюзорный волшебный мир: «...это выразят всё, как сказанье, небесные звуки, далеко разгласит улетающий плач журавлей».
Земную и небесную «простоту» Рубцова интерпретируют, начиная с ритуальности, мистицизма — через потустороннее, сверхъестественное — вплоть до бескрайних границ двоеверия и присутствия нечистой силы. Границ-пределов некоего несуществующего инобытия — вечно живого мира усопших, — реинкарнированного... в журавлей. Не суть, впрочем.
Скажу так: лишь бы интересовалась молодёжь. Читали наши дети — надёжа и опора. Лишь бы они лицезрели Россию такой, какой она должна быть на самом деле. Покуда всамделишная, — не картонно-помпезная, — она именно и всенепременно у Рубцова. Последователя сердечности, незамысловатости Никитина, песенности Кольцова, философии Тютчева.
Пили всякую фигню, Заглянул потом в меню, А в меню ни то ни сё — Выпил пива, да и всё! —
— ...пусть я и утрирую немного, шучу по-рубцовски, но даже и в вышеупомянутом четверостишии знатоки-филологи находят подвох: мол, цензор заменил «натуральные» рубцовские слова на «фигню» и «пиво», хотя там были другие, покрепче.
Так и с его литературным наследием — вопросов и предположений, равно невообразимых постановок, точнее, наглых подстав и откровенной лжи — немерено... Но текст не о том, разумеется.
Видите ли, я решительно не сожалею, что Россия — большая деревня.
Пускай такой и остаётся — по-рубцовски душевной, надёжной и тёплой. Словно за бабушкиной печкой. Вот единственно чуть помочь бы ей обустроиться и по-купечески так раздобреть-прибарохлиться — разрумяниться. Да в делах поднатореть. Да в мозгах чуть подправить: «Мы сваливать не вправе вину свою на жизнь. Кто едет, тот и правит, поехал — так держись».
Да, умру я! И что ж такого? Хоть сейчас из нагана в лоб! ...Может быть, Гробовщик толковый Смастерит мне хороший гроб. А на что мне хороший гроб-то? Зарывайте меня хоть как! Жалкий след мой Будет затоптан Башмаками других бродяг.
Около пятнадцати лет назад, в статье к 70-летию Н. Рубцова Ю. Кириенко-Малюгин посетовал:
«...В принципе и историческая Николаевская Толшменская церковь на малой родине поэта может быть восстановлена. Стоит только захотеть. Но предварительно надо построить здание сельской пекарни, которая сейчас расположена в здании церкви. (...) Надеемся на принципиальное изменение отношения к памяти не только Рубцова, но и всех русских людей, которых отлучали десятки лет от вековой культуры».
Купол церковной обители Яркой травою зарос...
До Г. А. Мартюковой, директора музея Н. Рубцова в селе Никольском, я не дозвонился. Но трубку взяла её заместитель Наталья Ивановна Корнеева:
«Здравствуйте, товарищ корреспондент. Да, музей работает. И церковь работает, — сказала она по поводу Николаевской Толшменской. — Правда, только пока один зал. Но службы идут регулярно. Восстановлено убранство, появился купол. Храм поднимаем всем миром, поэтому дело движется не шибко быстро. Да и, пекарня... — ответила она на мой вопрос, навеянный Ю. Кириенко-Малюгиным. — Пекарня уже закрыта. Но пока ещё находится в церкви».
«Жизнь! Это не то. У меня здесь — Бог. «Бог порой врачует душу». Но я заменил: так ведь не напечатают. Пусть будет — жизнь». Н. Рубцов
Автор: Игорь Фунт, "Частный корреспондент".